Читать книгу Принцесса и Дракон - Литта Лински - Страница 9

На следующий день Арман вернулся домой раньше обычного, мигом взбежал по лестнице и распахнул дверь в комнату Эмили. Девушка по привычке своей сидела в кресле с книгой. Ламерти взял книгу из ее рук и взглянул на заглавие.

– Монтень? Еще не хватало, чтобы вы черпали аргументы для споров со мной из моей же собственной библиотеки! – по тону его было ясно, что он шутит и вообще пребывает в хорошем расположении духа. – Впрочем, хватит вам уже корпеть над книгами, не лучше ли прогуляться по вечернему Парижу?

– Вы позволите мне наконец выйти за пределы дома? – Эмильенна не могла поверить в столь щедрое предложение.

– Естественно, вместе со мной. Мое общество будет для вас платой за свободу и вольный воздух парижских улиц.

Эмили с радостным воодушевлением приняла предложение Армана и через четверть часа они уже вышли из дома. Как же она стосковалась по воле! Ведь с того дня, как ее бросили в тюрьму, она лишь полчаса была на улице, когда Ламерти вез ее в своем экипаже домой. Как отрадно было вдыхать свежий вечерний воздух! Эмильенне казалось что в нем слились запахи воды, листвы, цветов, даже старых камней, из которых было сложено большинство строений на Ситэ. Хотелось провести рукой по каменным перилам моста, зачерпнуть холодной воды из Сены, хотелось бежать неизвестно куда вслед за ветром. Находясь в заключении, девушка не позволяла себе думать о таких вещах, и потому не подозревала, как сильно ей их не хватает, пока вновь не ощутила.

Арман взял ее за руку, причем в этом жесте чувствовалось такая непререкаемая повелительность, что Эмильенна поняла – возражать или пытаться выдернуть свою руку бесполезно. Впрочем, она была так рада, что легко простила эту вольность. Ламерти уверенным быстрым шагом шел по направлению к Собору. Эмили боялась поверить. Как она мечтала оказаться в храме! Преклонить колени перед Пречистой Девой – какая отрада, какое успокоение истерзанной душе! Ведь в доме Армана, в отличии от тюрьмы, не было даже распятия. Они подошли к главному входу. Бедный Нотр-Дам! Эмильенна дотронулась рукой до истерзанного фронтона. Разбушевавшаяся чернь вымещала свою, копившуюся веками, ненависть не только на неугодных живых людях, мертвые древние камни также не избежали злобной мести. Весь храм пострадал, но особенно был искалечен фронтон у главного входа, откуда обезумевший народ сбивал статуи древних еврейских царей и патриархов, в слепом невежестве своем, принимая их за французских королей. Впрочем, королям тоже досталось. Были скинуты с постаментов не только многочисленные Людовики, включая Святого, но даже любимый всеми французами Генрих Четвертый. Видеть надругательство над монархами было тяжело, но кощунство в храме было особенно невыносимо!

Арман и Эмильенна вошли в собор. Внутри царили не меньшее запустение и разрушение, чем снаружи. Неудивительно, ведь священников, в первую очередь парижских, заставляли принимать присягу на верность республике. А могут ли искренне радеть о храме те, кто ради спасения своего или даже всего лишь из боязни лишиться прибыльного места, способны предать то, чему служили, то, во что верили?! Робеспьер пытался проводить в Нотр-Дам заседания Конвента, устраивать празднования в честь новоявленных революционных торжеств. Все это добавило новых ран и без того истерзанному собору. В последнее время среди приверженцев республики все чаще звучала идея о сносе храма. Он был объявлен старым, бесполезным, бессмысленным, изжившим себя, как и религия, которой поклонялись в его стенах столько веков. Как ни странно, но тем, что все еще существовал, Нотр-Дам был обязан главным своим злодеям Жан-Жаку Руссо – идеологу «гражданской религии» и страстному его последователю – Максимилиану Робеспьеру, который и предложил сделать собор Храмом Разума. Несчастные камни, мрамор, уцелевшие витражи еще не знали, как страшно осквернены они будут через несколько месяцев, когда полуобнаженная распутная оперная певица – мадемуазель Мейяр будет возлежать на алтаре, и распевать гимны, изображая Богиню Мудрости.

Войдя в храм, Эмили опустилась на колени и перекрестилась. Учитывая то, что Ламерти так и не выпустил ее правую руку, сделать это было непросто. Арман резким движением поднял ее с пола и повел куда-то вглубь собора. Там он наконец отпустил Эмильенну, оставил ее у стены, затем подошел к какому-то невзрачному человеку, сунул ему в руку несколько монет и что-то негромко сказал. Человек кивнул, поблагодарил и жестом пригласил следовать за ним. Ламерти опять взял девушку за руку и вслед за своим проводником они стали подниматься вверх по винтовой лестнице. После долгого подъема, при котором у Эмильенны от частых поворотов закружилась голова, они оказались у небольшой двери. Проводник толкнул ее и вывел молодых людей на свежий воздух.

Эмильенна ахнула! Под ней расстилался Париж, рядом жутковато ухмылялись горгульи и химеры, над головой так низко, что казалось, можно коснуться, проплывали розовато-серые облака, а сильный, свежий ветер бил в лицо, растрепывая волосы. Они были на крыше Нотр-Дам!

От восторга у девушки перехватило дыхание. Она не видела ничего кроме города и неба. Не видела, как незаметно исчез невзрачный человек в рясе, забыла о существовании Ламерти, стоявшего рядом. Но тот, давши ей пережить первое потрясение, решил напомнить о себе.

– Нравится? Вы должны оценить мою галантность. Вчера я услышал о вашем желании побывать на крыше Нотр-Дам и сегодня вы уже тут.

– Благодарю вас. Не в первый раз вы уже удивляете меня. Ваша доброта…

– Мы оба знаем, что я отнюдь не добр, – прервал ее Арман.

– Пусть так. Но сегодня вы совершили поистине доброе дело!

– Тогда помяните меня в своих молитвах, мой маленький ангел.

– Всенепременно!

Они замолчали. Эмильенна буквально впитывала в себя открывающийся вид. Она дышала ветром, поглощала глазами небо, где постепенно гасла розовая полоса заката, и рядом с месяцем появилась первая вечерняя звезда. Смотрела с любовью и болью на дома Парижа, на Сену, на людей, снующих, как ни в чем ни бывало, по своим делам в этом разрушенном перевернутом мире. Если в один прекрасный день ее голова упадет со ступеней гильотины, то вечер того дня не станет от этого менее прекрасным. Закат так же погаснет, звезда так же взойдет, в окнах домов так же зажгут свечи, а люди…Люди будут так же спешить домой от булочника, готовить ужин, ругаться с супругами. Может быть, какая-то минута за ужином даже будет посвящена обсуждению казни красивой девушки. Хотя вряд ли. Слишком уж заурядным явлением стали казни, чтобы обсуждать их. То ли дело максимум, введенный Робеспьром на продукты и плату рабочих.

Пока Эмили, предаваясь печальным философским размышлениям, любовалась видом Парижа, Арман любовался ею. Ветер, играя, откинул волосы с девичьего лица, глаза, устремленные вдаль, сияли, но словно застыли на одной точке, было видно, что мысли ее витают далеко отсюда.

– О чем вы задумались?

– О свободе, о покое, о вечности, – Эмильенна отвечала, не отрывая взгляда от пейзажа, и не поворачивая головы.

– Иными словами, о смерти?

– Да, – просто ответила она.

– То есть я вам настолько не нравлюсь, что вы готовы предпочесть смерть моему обществу? – этот вопрос заставил ее наконец оторваться от созерцания города и неба и повернуться к собеседнику.

– Будто бы вам не все равно нравитесь вы мне или нет? – вопрос девушки прозвучал довольно жестко. Эмильенна пожала плечами и вновь отвернулась.

– Почему вы думаете, что мне должно быть все равно?

– Какое вам дело до мнения о вас человека совершенно безразличного?

– Вы считаете, что безразличны мне? – в голосе Армана слышалось удивление.

– Абсолютно в этом уверена! – девушка вновь смотрела вдаль, а не на собеседника. Может быть, оттого ей так просто было прямо высказывать то, что она думала.

– Удивлен, что вы такого низкого мнения о себе. Неужто вы думаете, что не можете зажечь в сердце мужчины интереса к своей особе или даже огня чувств?

– Только не в вашем! Дело не во мне, а в вас. Вы ведь не способны интересоваться никем кроме самого себя, любить кого-то, кроме себя.

– А вы полагаете, что уже так хорошо меня изучили? Думаете, что знаете меня лучше, чем я сам? – Ламерти пристально смотрел на девушку, хоть та и не поворачивала головы.

– Я бы не стала этого утверждать, хотя знатоки человеческой натуры полагают, что со стороны порой лучше можно судить о человеке, чем он сам о себе судит. Но, думаю, в этом случае вы вряд ли найдете что возразить мне. Разве я не права?

– Если и правы, то лишь отчасти. Вы проницательны, и все же, пока не до конца разобрались во мне. Я соглашусь с вами в том, что не могу любить другого человека, но и себя самого, надо полагать, я также не способен любить. Я могу потакать своим желаниям, добиваться своих целей, невзирая ни на что, но все же это вряд ли можно назвать любовью к себе.

– Да, пожалуй, – задумчиво согласилась Эмильенна. – Любовь всегда возвышает человека над собой, неважно любовь эта к себе или к другому. В слепом же потакании собственным прихотям и страстям нет истинной любви, лишь суетное себялюбие. Странно, что вы это тоже понимаете.

– Я понимаю. Я отлично знаю себе цену, не заблуждаюсь на сей счет, не лицемерю и никогда не стараюсь казаться лучше, чем есть. И все же…– Арман взял девушку за подбородок, повернул ее лицо к себе и заглянул в глаза. – Я хотел бы знать нравлюсь я вам или нет?

– Вам ответить честно?

– Сегодня вы удивительно честны и откровенны со мной. Продолжайте в том же духе.

– Возможно, вам покажется странным, но именно сейчас вы нравитесь мне больше, чем за все время нашего знакомства.

– Это из-за романтического настроения, которое навеивает Нотр-Дам?

– Если он и навеивает особое настроение, то не только мне. Вы сейчас тоже не такой, как обычно.

– А какой? – разговоры о самом себе всегда были приятны Ламерти, как любому эгоисту, но в данном случае им владел особый интерес.

– Задумчивый, спокойный, не добрый, но и не злой. Мне не страшно рядом с вами. Впервые не страшно.

– Это еще почему? – Арману нравилось внушать девушке трепет, и он не желал так легко расставаться с этой ролью.

– Я сама точно не знаю, просто чувствую. Вы хотели честности с моей стороны. Я не лгу, но могу заблуждаться, – Эмильенна с нежностью провела рукой по страшной каменной морде химеры.

– Я похож на нее? – проворчал молодой человек.

– Отчего вы так решили? – удивилась девушка.

– Такой же ужасный, но спокойный и настроенный на созерцание.

Эмили улыбнулась сравнению. Улыбнулась оттого, что нашла его удивительно метким. Чудовище подпирало лицо руками и задумчиво смотрело вдаль. Оно не внушало ужас, напротив, скульптор удивительно передал в нем настроение, схожее с тем, в котором пребывали Арман и Эмильенна.

– Это все собор, вы правы, – тихо проговорила девушка. – Нельзя находится на крыше Нотр-Дам и оставаться таким же, как внизу. Здесь мы ближе к Богу. И вы тоже, хоть и не осознаете этого.

– А вы, несмотря на ваш ум, полагаете, что чем выше, тем ближе к Богу?

– О, нет! К Богу нас приближает не расстояние до неба, а величие его творений – самого прекрасного города в мире, который открывается нам с крыши самого прекрасного собора. А еще ветер, небо, звезды, облака…Все мирские заботы и тревоги остаются внизу, здесь мы заглядываем в глаза вечности, а потому и меняемся. Пока мы здесь – мы другие. Как бы я хотела никогда не спускаться!

– Возможно, я бы тоже этого хотел, – самое удивительное, что сказано это было искренне.

Однако внезапно совпавшим желаниям молодых людей не суждено было сбыться. Маленькая дверка, ведущая на крышу, открылась, и перед ними вновь предстал служитель в рясе.

– Простите, мсье, но надо уже звонить к поздней мессе. Вам пора спускаться.

– Да, сейчас, – отозвался Арман, и обратился к Эмильенне уже в обычной насмешливой своей манере. – Если вы не хотите оглохнуть, моя прелесть, то пора спускаться вниз, на грешную землю.

Волшебство развеялось, реальность вновь вступала в свои права. Эмили еще на несколько мгновений задержалась у края крыши, жадно смотря вокруг, словно вбирая в себя красоту и величие вида, чтобы навсегда сохранить их в душе. Ламерти окликнул ее, и она вынуждена была подчиниться. Дверь захлопнулась, и ночной воздух сменился затхлым запахом, а свет звезд уступил место тусклому огоньку свечи в руке служителя.

Вниз было идти проще и быстрее, чем наверх, а потому повороты винтовой лестницы, казалось, встречались еще чаще, чем при подъеме. Эмильенна шла последней, и радовалась тому, что на этот раз идет одна. Но после десятка пролетов у нее закружилась голова, нога соскользнула со ступеньки и, не успев испугаться, девушка оказалась в объятиях подхватившего ее Армана. Ламерти, вопреки ее ожиданиям, повел себя благородно и не только не воспользовался ситуацией, чтобы позволить себе какую-нибудь вольность, но даже на словах не стал дразнить бедняжку, которая и так была смущена до такой степени, что не решалась поднять глаз. Арман осторожно поставил ее на лестницу, и, поинтересовавшись все ли с ней в порядке, велел опереться о его руку. Эмили повиновалась. Лучше уж держать мужчину под руку, в чем нет ничего особо предосудительного, чем спотыкаться и падать ему на грудь.

Перед выходом из храма, девушка робко, без особой надежды, поинтересовалась нельзя ли ей остаться и поприсутствовать на начинающейся мессе.

– Вы хотите созерцать этот фарс? Хотите спасать душу проповедями священника-республиканца? Эти ренегаты противны даже мне.

– Вы правы. Это слишком больно! Я даже не уверена, что можно принимать Причастие из рук отступников, да простит их Господь.

– Надеюсь, что не простит. Пойдемте домой, моя милая.

По возвращении, Ламерти простился с Эмильенной внизу, пожелав ей доброй ночи и выслушав ее горячую благодарность за прогулку. Эмили легкими шагами поднялась по ступенькам, и дверь ее комнаты закрылась. Арман же еще долго стоял у подножия лестницы, облокотившись руками о перила, и задумчиво смотрел наверх. Если бы он не был столь красив, в эти минуты его можно было бы принять за каменную загадочную химеру на крыше Нотр-Дам.