Читать книгу Просчёт Финикийцев - Lizage - Страница 2

Они задавали мне кучу вопросов, и просто так, и на детекторе лжи. Про банковскую систему и базы данных. Про Джея, Райзмана, моего отца. Ты не поверишь, они спрашивали даже про Большого Жозе. Помнишь этого придурка?

Выясняли, не пыталась ли ты склонить меня к сексуальным отношениям, а я начал ржать и не мог остановиться. Они решили, что у меня нервный срыв, принесли стакан воды, который я швырнул об стену. Он был картонный, но все равно приятно.

Они хотели знать, не собираюсь ли я разыскать тебя, когда выйду на свободу, и нет ли у меня секретного счета на Каймановых островах. Я ответил, что собираюсь, с вероятностью в сто процентов найду, и лучше бы им никогда меня отсюда не выпускать.

Они заставили меня разговаривать раз в неделю с психологом, которая считает, что во всем виноваты родители. Это она рекомендовала писать тебе письма, хотя я прекрасно понимаю, что ты их никогда не прочтешь. Сказала, это поможет мне разобраться. Взглянуть со стороны. Как если ты умер и лежишь на полу со стеклянными глазами, пока народ копошится вокруг, пытаясь тебя оживить.

У нас случилось такое недавно. Одного парня ткнули заточенной зубной щеткой в шею. Кровищи вылилось галлона полтора, не меньше. Он помер практически сразу, а остальных согнали на второй этаж над столовой, чтобы не мешали чудесному воскрешению. Я все думал, где сейчас его душа, ухмыляется ли, жалеет ли тех, кто остался?

Знаешь, Карла, я часто вижу тебя во сне. Почти каждое утро. Вижу, как ты идешь по коридору в комнату для посещений, одетая в строгий серый костюм, слышу, как стучишь каблучками по жестяному настилу. Парни, ожидающие своих мамок и девиц, провожают тебя голодными взглядами. Только я тих и спокоен. Потому что знаю, что ты моя, и никуда тебе не деться, пусть и сижу тут за решетками, замками и пуленепробиваемым стеклами.

Вот ты заходишь в комнату, и они предупреждают, что у нас всего десять минут. Но десять минут могут длиться больше вечности. Ты говоришь много, и ни о чем, а я слушаю и улыбаюсь. Безумно хочу тебя обнять, но под потолком камеры, а ты делаешь вид, будто мы чужие.

Когда ты собираешься уходить, я между прочим спрашиваю про беременность. Как я догадался? Просто интуиция. Мне довелось узнать слишком много чужих тайн, и при этом не завести ни одной собственной. Знаю наверняка, что ты будешь плакать в машине, подняв стекла и склонившись над рулем, чтобы никто не увидел.

Я просыпаюсь оттого, что Тарек бурчит свою утреннюю молитву, повернувшись оттопыренным задом к условному западу. Переворачиваюсь, рискуя свалиться с верхней полки, и засыпаю снова. Мне снится, будто я падаю в холодную воду чужого, враждебного моря, погружаюсь все глубже и глубже, и некому меня спасти. Вспоминаю сквозь сон, что ты не можешь иметь детей.

Мой сосед не самый упоротый из здешних парней. Мусульманином он стал уже после того, как сел. Раньше вообще ни во что не верил. Мамка его была пуэрториканкой, отец черным, а настоящее имя звучит настолько тривиально, что я его не запомнил. У нас еще есть Хэнк, он сидит за изнасилование, и братья Ли, китайцы, они торговали наркотой. А в отдельной комнате, к двери которой даже охранники боятся подходить – Билли. Он однажды пришел в школу с двумя пушками, ты наверное слышала об этом в новостях, если они доходят до твоего острова посреди океана.

Мишель, психологиня, в общем неплохая тетка. Я догадался, на кого она работает, но продолжаю притворяться лохом. Ей лет тридцать, может чуть меньше. У нее маленькие руки с тонкими запястьями и умиротворяющий тихий голос. Когда она сидит за столом, производит впечатление славненькой и миниатюрной. Зато ноги у нее как столпы, на которых, согласно древней легенде, держится небосвод, и вечно больные. Поэтому она не встает с кресла, а если нужно что-то взять, ездит по кабинету на колесиках.

– Расскажи мне о детстве, – говорит Мишель, глядя доброжелательно, но строго, как ветхозаветный Саваоф.

– О детстве? Легко! Правда, оно было настолько скучное, что даже штатный психолог уснет, пока я дойду до сути.

Она говорит, что именно за это ей платят, и улыбается. Я улыбаюсь в ответ и пытаюсь прикинуть, есть ли что-нибудь интересное у нее в компе. Ворошу детские воспоминания в поисках того дня, когда понял, что это умеют не все.

Довольно долго я думал, что это такой нехитрый навык, вроде подтирания задницы или катания на велосипеде. Я правда не понимал, зачем люди набирают странные сочетания букв и цифр в окошке, когда хотят проверить электронную почту. Читал любые письма и сообщения, будто они адресованы мне. Кодовые замки, номера кредитных карт, телефоны девчонок. Никогда бы не решился позвонить ни одной из них, но мог легко составить телефонную книгу.

Мишель интересуется моими отношениями с матерью. Это действительно важно? Нормальные такие отношения, говорю: она разыгрывает мелодраму, я делаю вид, что меня это не касается. Она вздыхает, что мне не помешает набрать вес и давно пора начать встречаться с милой хорошей девушкой. Я молча иду в комнату и весь вечер играю онлайн с другими неудачниками, не выясняя, кто они и откуда.

– Расскажи о своем доме, – просит Мишель.

«Вы ведь все равно от меня не отстанете?»

Вслух я сказал «Окей».

Три этажа, участок, задний двор, газонокосилка, белый типовой забор. В гостиной телевизор, тридцать восемь инчей, ковер от стены до стены, серый, с розочками по краю. Мебель под старину, с гнутыми ножками и пластиковым покрытием. Два дивана, цвета кофе с молоком, с ногами не забираться. Картин нет, фотографий тоже, все в альбомах глубоко под стеклом. Чем пахнет? Едой, бесконечно готовящейся на кухне. Ароматизатором для ковра. И тоской. И нудными семейными тайнами, плотно закрытыми в жестяной банке из-под печенья.

– Я вырос в северном Джерси, – говорю я ей, – в городке, название которого записано у вас в файле, но я буду заслуженно называть его Посреди-Нигде. Это в получасе езды от туннеля Линкольна, но суть не меняется.

Наш дом далеко от торгового центра, зато нас не заливает каждую весну речной водой, в отличие от соседей. Семья вполне себе благополучная, есть деньги на отдых во Флориде, подарки к праздникам, частную еврейскую школу и безудержный шопинг, несколько раз в год накрывающий мою маменьку с головой. У нас даже отец каждый день возвращается с работы домой. Я имею в виду его материальную оболочку. Братьев и сестер нет, собак и кошек тоже. И никаких странностей, кроме меня самого.

Мишель откладывает в сторону блокнот и ручку.

– Энди, – говорит она, – Если защита не убедит присяжных в том, что ты не можешь нести ответственности за свои действия, через полгода ты окажешься в федеральной тюрьме, где будешь гнить годами. Расскажи мне что-нибудь существенное. О домашнем насилии, домогательствах, детских травмах. Что-нибудь, за что можно уцепиться. Было такое?

– Нет, – говорю, – Не было.

После дурацкой тюремной стрижки (Карла, ты обязана это увидеть!) у меня постоянно мерзнут уши. Даже когда жарко я, как последний кретин, хожу в черной шерстяной шапке. И норовлю опустить ее пониже, до бровей. А когда задают бестактные, никому не нужные вопросы, так и вообще натянуть до самого подбородка.

– Меня выгнали из школы, – говорю я, – из частной еврейской школы, за которую предки платили кучу денег.

– И как это оправдывает твои дальнейшие поступки?

– Никак. Но в тот день, когда меня выгнали из школы, все началось.

– Что началось?

Не знаю, как объяснить, что именно. Но знаю точно, что с того дня моя жизнь необратимо изменилась.