Читать книгу Держи меня за руку / DMZR - Loafer83 - Страница 11

Парк шелестел золотой листвой, настоящей, без кричащего пафоса золота, тихой, тёплой. Вспыхивали сафьяновые ветви, обнимая жёлтую листву, кое-где ещё проглядывала зелёная листва, гордая, выстоявшая в первые холода, обречённая, непокорная. Иду по узкой, засыпанной жёлтой и красной листвой аллее, деревья склоняются под резкими порывами ветра, ветви легонько касаются моей головы, от этих прикосновений весело и радостно, иду и улыбаюсь, подмигивая папе и Нурлану, Хмурый идёт впереди, ушёл на разведку и его давно не видно. Люблю осень, когда уже прошло бабье лето, но не наступили холода и не залил противный дождь, я родилась в это время. Люблю, когда ветер прохладный, нехолодный, но и нетёплый, когда можно смело смотреть на солнце, чувствуя слабое тепло на лице, когда облака большие, темнеющие, но ещё не свинцовые и злые, когда лежит ещё зелёная трава, пригибаясь под тяжестью прошедшего дождя, а в воздухе летают жёлтые и красные листья с зелёными островками, ещё живые, сочные, но уже увядающие, с доброй улыбкой стариков в последний раз смотря на засыпающий мир. Все мои друзья любят только лето, уехать на море и прожить там до упора, пока не начнётся учебный год, а мне там скучно. Мне больше нравится холодное лето, когда мало насекомых, можно немного покупаться в реке, гулять сколько влезет, не задыхаясь от жары. Не люблю весну, особенно март и апрель, конец октября и холодный ноябрь кажутся мне честнее, чем эти два весенних месяца, насмешливых, играющих с людьми, раскрывая объятия, согревая жарким солнцем, тут же забираясь ледяной рукой под куртки, хватая за сердце и смеясь, выливая тонны воды на голову, перемешанной с ледяными осколками. Март и апрель как люди, лживые и подлые, даже февраль не такой гадкий.

Пинаю кучи листьев, они разлетаются, как брызги краски, замирают в воздухе – я так хочу. Успеваю обернуться на папу, он тоже застыл, как же у меня это получается? Мысль не успевает развернуться, и листья падают, деревья оживают, всё движется, и папа с удивлением смотрит на меня, а я не знаю, что сказать, не понимаю, что произошло. Хочу, очень хочу повторить, бью по куче листьев ногой, листья разлетаются и падают… Бью ещё раз, ещё, ещё – падают, не получается, и я злюсь, обидно до слёз.

– Не переживай, всё не приходит сразу, – говорит Нурлан.

– А я хочу! – топаю ногой и делаю капризное лицо, папа смеётся, а Нурлан испуган, это выглядит очень комично, и я хохочу в ответ.

– Тебе придётся многому научиться, чтобы выбраться из Изумрудного города, – папа хлопает меня по плечу, довольно сильно, но я не падаю, выдерживаю, чувствуя, как налились мои руки и ноги, как после тренировок в клубе, когда я могла побороться с мальчишками и даже иногда перебарывала, успев подсечь ногой какого-нибудь нахала или поддеть его лыжной палкой, чтобы он упал в сугроб. Папа одобрительно кивает, подбрасываю кувалду, она не кажется мне такой уж тяжёлой.

– Придётся научиться не жалеть, никого. Жалость убьёт тебя, – раздаётся за спиной голос хмурого. Я резко оборачиваюсь, кувалда выпадает из моих рук, и сила утекает в землю.

– Но, почему, почему?! – кричу я, не понимая, видя, что и папа с ним согласен.

– Иначе погибнешь, – пожимает плечами Хмурый.

– И вас тоже не надо жалеть? – спрашиваю я, сузив глаза от злости.

– Нас в первую очередь, – отвечает Нурлан, он очень серьёзен, и это не шутка.

Я огляделась, деревья перестали быть добрыми и красивыми, ветви тянули к нам уродливые голые пальцы, желая схватить за куртку, капюшон. Одна ветка схватила меня и потянула к себе, я со всего размаху ударила по ней кувалдой, вложив в удар столько ярости, что пролетела до ствола, промахнувшись по ветке, врезав по трухлявому стволу. Дерево покачнулось и начало падать на меня, Нурлан дёрнул меня в сторону, и дерево со стоном рухнуло на землю, повалив вместе с собой три тонких деревца, таких же почерневших от гнили.

– Пусти! – заорала я на Нурлана, отпрыгнув на дорогу. – Почему я должна?! Почему я всегда всем должна?!

Резко вытерла слёзы рукавом куртки, с удивлением посмотрела на ткань, вспомнив, что эта обгоревшая куртка когда-то была оранжевой. На мгновение рукав стал оранжевым, пропали рубцы от огня, а ткань стала чистой, приятной, как раньше. Но это было одну секунду, и я разревелась, от обиды, от усталости, от страха.

– Ты устала, надо поесть, – папа обнял меня.

– Да-да, – согласно кивала я, уткнувшись лицом в его грязную куртку. – Простите меня, пожалуйста, простите.

– Нам не за что тебя прощать, – сказал Нурлан.

– Прости себя, и этого достаточно, – добавил Хмурый. – Надо идти, а то придётся прорубаться.

Он кивнул на гнилые деревья, неизвестно каким образом обступавшие нас, неуверенно шевеля вылезшими из земли корнями. Они окружали нас так же, как те люди возле станции, думая, что мы не замечаем, переговариваясь друг с другом прикосновением уродливых ветвей, и я слышала их разговоры, простые, полные злобы и удовольствия, что они смогут высосать наши разложившиеся тела.

Я зажмуриваюсь, возвращаюсь в мой любимый парк, в который часто сбегала после школы, иногда с уроков, и где меня ловила бабушка, тянула домой, а я не хотела, упиралась, устраивала истерики. Здесь никого не было, все на работе, почти не слышен шум дороги, бестолковые гудки автомобилей, пустые разговоры прохожих – только парк, деревья, нарядные, в золотистых и бордовых одеждах с зелёными линиями, яркое, но не жаркое солнце, смешно пробивающееся сквозь разноцветную листву, щекоча нос, пение птиц, забывших про осень, про то, что скоро зима, небольшие лужи после дождя, в которых прыгают неугомонные воробьи, и плавают желто-красные листья, запах патоки, сладкого увядания природы и тишина. Ветер надул мою куртку сзади, она оранжевая, чистая и шапка зелёная на голове, но я ещё стою в этих жёлтых сапогах, они не кажутся мне огромными, сжались под мою ногу, вот только джинсы такие же отвратительные, в засохшей грязи, как в броне. Пускай, так даже лучше. Ветер усиливается, обходит меня, не толкает, не сбивает с ног, я чувствую его силу, он нещадно гнёт деревья, вот-вот сломаются. Открываю глаза, и мощный поток рвётся на волю сметая, вырывая с корнем гнилые деревья, разметая их трухлявые стволы в разные стороны. Папа, Нурлан и Хмурый лежат на земле, вжимаются в неё, чтобы поток не унёс их вслед за деревьями. Вихрь рвёт пространство не больше минуты, и части парка как ни бывало, голое поле, а впереди виднеется широкая аллея, оттуда льётся приятная мелодичная музыка, пахнет жареной картошкой, попкорном и гамбургерами.

– Ух-ты! – кричу я и прыгаю на месте от радости, как маленькая девочка. Кувалда подкатывается ко мне, рука хватает её за рукоять, приятная тяжесть, надёжность.

Мужчины поднимаются, отряхиваются. Папа напуган, Хмурый нервно отряхивается, а Нурлан улыбается, смеётся месте со мной, подмигивает.

– Ты в следующий раз предупреждай, – буркнул Хмурый, но я вижу, он доволен мной, как и остальные.

– Есения, ты совсем взрослая, – с грустной улыбкой сказал папа, я вижу слёзы на его глазах, и в сердце впивается понимание истины, того, что этот чужой мир не наш, но только здесь мы можем быть вместе, ненадолго.

– Пап, не плачь, а то я опять разревусь, – я обнимаю его и целую, вытираю лицо ладонями, растираю грязь и расцеловываю, прижимаюсь, он очень холодный, как не живой.

В нос ударяет запах жареного мяса, у меня урчит живот, очень хочется есть. Мы смеёмся, Нурлан тоже, а Хмурый криво ухмыляется.

– Спорим, ты не будешь это есть? – говорит Хмурый.

Запах манит, будоражит мозг, я вспоминаю огромные мясорубки, реакторы и линии расфасовки, эти котлеты, фарш. Больше не тошнит, но и есть я это не собираюсь. Голод затихает, поесть надо, но точно не это! Хмурый кривит рот, он был прав, показываю ему язык и грожу пальцем.

– А что там впереди? – спрашиваю я хмурого.

– Аллея правды, там можно найти еду. В любом случае нам придётся через неё пройти, дорога у нас одна, – отвечает Хмурый.

– А что там такого? Что там за правда такая? – спрашиваю я, нахмурившись, чувствуя подвох.

– Сама всё увидишь, что толку рассказывать, – отвечает Хмурый.

Не успели мы сделать и ста шагов, как широкая аллея сама приблизилась к нам. Мы вступили на разноцветную яркую плитку, плиты широкие, с рисунками, светятся ярче солнца. И от этого начинают болеть глаза. Музыка, свет, мелькание огней, мне виделись в вышине большие стробоскопы, бьющие в глаза надоедливой пульсирующей энергией. Аллея больше напоминала парк развлечений, помпезная арка на входе, турникетов не было, как и кассы, свободный вход для всех желающих. Пришлось постоять на входе, пропуская шумную ватагу школьников из разных школ, это было видно по их форменной одежде, одинаковой, разные были цвета и значки на лацканах пиджаков. И девочки, и мальчики были в брюках и юбках, видимо, ученик выбирал самостоятельно. У девочек детей постарше юбки были очень короткие, облегающие, белоснежные сорочки расстегнуты так, чтобы можно было увидеть наливающуюся соком грудь. Мальчишки не отставали от девчонок, бравируя своей сексуальностью, демонстрируя прокаченный живот.

Толпа школьников рассеялась по парку, выбрав вожделенные лотки с едой, набирая полные пакеты снеди. На бумажных пакетах улыбался марсианский червь, он был уродлив, но что-то милое и дружелюбное в нём было, художнику удалось слегка подправить мерзкий вид. За лотками со жратвой начинались аттракционы: огромные горки со срывающимися вагонетками, катапульты, вращающиеся молотки, и громадное чёртово колесо, медленно вращающееся, уходя в перину облаков. Глядя на него, казалось, что это колесо крутит землю, оно тянуло к себе, и мне захотелось на него взобраться, чтобы рассмотреть Изумрудный город.

Прогуливаясь между лотками со жратвой, я зажимала нос, не в силах совладать с желанием ухватить сосиски или жареные котлеты, бургеры, люля-кебаб на деревянных шпажках, вспоминала из чего они сделаны и спешила прочь. Дети в основном брали пакеты со снеками, шумно и жадно хрустя коричневыми лепестками, палочками, издали так напоминавшими пальчики ребёнка. Я ничего не могла выбрать и ушла подальше, потеряв из виду папу, Нурлана и хмурого, который ушёл далеко вперёд.

– Держи, это можно есть, – папа принёс пакет с пирожками и коробку зефира.

– Ой, а где ты это нашёл? – удивилась я, с недоверием разламывая пирожок, он был с капустой.

– Нурлан нашёл, у него нюх лучше, – ответил папа, кивая на Нурлана, жевавшего пирожок. – Ты ешь и пойдём дальше.

– Пошли сейчас, я поем по дороге, – предложила я.

– Не-а, лучше поешь сейчас, а то аппетит пропадёт, – сказал Нурлан, он не улыбался, и я повиновалась.

Мы сели в небольшой беседке, окружённой высокими кустарниками с яркими сладко-пахнущими цветами. Школьники ушли вперёд, я слышала, как учителя-надзиратели командовали в мегафоны, подгоняя их, так ведут скот через деревню. Я несколько раз видела, как в соседней деревне, куда мы ходили в магазин за продуктами, водили стадо коров, впереди шёл козёл, позади два пастуха, курившие и уткнувшиеся в телефоны, изредка и без повода хлеставшие задних коров по бокам и крупу, а слева и справа бегали две собаки, породы не было, двортерьер, и кусали коров за ноги, когда те намеревались свернуть в огород или уйти налево в переулок. Дети выстроились в шеренги по шесть человек, по росту и возрасту, младшие шли впереди, и замаршировали по центральной аллее.

Съев весь пакет пирожков, я предлагала их и папе, и Нурлану, они наотрез отказывались, я приступила к зефиру и, на удивление, в меня всё влезло, а сверху пакет сока, из какого-то кислого фрукта, на картинке было что-то странное, похожее на грушу, но с жёсткой коркой, как у граната и колючками, как у ананаса. Живот не надулся, куда это всё в меня влезло, как в пропасть провалилось. Обычно у меня быстро начинает выпирать живот, поэтому я старалась немного есть в гостях или с друзьями, готовыми тут же посмеяться надо мной, что я залетела от «Крошки-картошки».

– Есения, давай посидим немного, пусть уляжется, – попросил папа, останавливая меня, когда я вскочила с лавки и намеревалась выйти из беседки.

– Зачем? Я готова идти.

– Посиди, – кивнул Нурлан и сел, упершись большими ладонями в налитые колени.

– Отдохни, ещё успеешь.

– А что там такое страшное? – удивилась я.

– Люди, – коротко ответил папа, и я послушно села рядом с ним, обдумывая сказанное.

Ничего не надумав и проверив себя несколько раз, представляя картины фабрики по переработке трупов в комбикорм для живых, я не нашла никакого отклика в животе, было противно, но не тошнило. Удивляясь своему спокойствию, я встала и решительно подошла к выходу из беседки.

– Я готова.

– Это вряд ли, – вздохнул папа, и он с Нурланом одновременно встали.

Меня поразило лицо Нурлана, из улыбчивого, жизнерадостного человека с тёплым чуть жёлтым от загара лицом, он превратился в постаревшего человека с серым восковым лицом. Папа был очень бледен, одна я стояла посвежевшая и румяная, съеденное приятно теплилось внутри, выбрасывая в кровь сотни джоулей.

Когда мы вышли на главную аллею, нас подхватила толпа школьников и потащила за собой. Волей-неволей я вслушивалась в слова экскурсовода, заглушавшего детский гомон. Парк развлечений не сильно отличался от тех, в которых мы были с папой: те же аттракционы, лотереи, тиры, комнаты страха, смеха, слева виднелся шатёр цирка-шапито, звучала радостная музыка, под которую должно было хотеться танцевать и петь. Дети так и делали, часто останавливаясь, кружась в хороводах или выделывая сложные движения под рваный ритм, выпендриваясь друг перед другом. Десять девчонок станцевали вокруг нас, громко хохоча, довольные озорной проделкой.

В этом буйстве красок и звуков я не сразу разглядела столбы, виселицы, кресты и жуть что ещё. Дети не обращали на них никакого внимания, но экскурсовод настойчиво подводил к каждому столбу или кресту, вбивая монотонным голосом рваные куски какой-то занудной лекции. Этим экскурсоводам было также на всё это плевать, как и детям, ожидавшим освобождения, примериваясь, на какой аттракцион они побегут первыми.

На столбах были прибиты огромными гвоздями с порыжевшими шляпками люди, или точнее то, что от них осталось. Тела гнили прямо здесь под солнцем, иногда прилетали птицы, похожие на ворон, чтобы поклевать гнилое мясо, позабавиться с распадающимися трупами. Особенно весело было птицам и детям на виселицах, дети радостно взвизгивали, когда какая-нибудь большая птица со всего размаху врезалась клювом в голову казнённого, и тело, лишённое последней сгнившей нити с головой, отрывалось, глухим зловонным шматком падая вниз. Так было три раза, и каждый раз дети ликовали, смеялись, без проблем запивая это зрелище газировкой или заедая снеками, похожими на пальчики ребёнка. Меня не тошнило, больно было смотреть, и я закрывала глаза, мотала головой, приходилось снова на это смотреть, читать таблички, стоявшие рядом с каждым местом казни. На некоторых виселицах висело по двадцать-тридцать человек, как на новогодней ёлке.

– А этот враг Земли отказался иметь второго мужа, хотел остаться с одной женой, – вещала экскурсовод, останавливаясь возле тела мужчины, это можно было понять лишь по табличке, посаженного на кол. Тело сильно разбухло, а изо рта обезображенного трупа вылезали толстые белые черви, смотря на нас слепыми глазами. – Помните дети, нельзя отказывать другому в его чувстве, надо уважать других людей.

– А если он ему не понравился? – спросил один из мальчишек. – Ну, был не в его вкусе, может ему трансгендеры больше нравились или трансы?

– Конечно, каждый имеет право выбора и свободу воли. Но этот враг нашего государства отказался сделать выбор.

Дети одобрительно зашумели, кто-то стал его высмеивать, подбирая схемы, как можно было уйти от ответственности, накидывая варианты, смеясь, что он такой неженка, а может быть ему бы понравилось. Кое-кто из мальчишек хвастался, что уже пробовал и с девчонками не так интересно, им папа рассказывал, а второй папа показывал, как надо. Девчонки плевали в них недожёванными снеками, завязалась небольшая дружеская потасовка, в которой мальчишки больше лапали девчонок, задирали юбки, а девочки не особо сопротивлялись. Экскурсовод смотрела на них с доброжелательной улыбкой, а меня трясло от вони трупа, но мне было интересно, что скажут на следующем месте казни.

Группа подошла к дыбе, наверное, это была она. Руки двух мужчин и трёх женщин были вывернуты нехитрым пыточным инструментом, плечевые кости сломаны и торчали, прорвав кожу. На их голых телах, ещё не сильно тронутых разложением, отчётливо виднелись следы плети с металлическими пластинами, я вспомнила картинки из средневековья, когда примитивисты художники показывали сцены казни, как выдирают ноги, заливают в горло свинец, четвертуют, выдавливают глаза и что только не делают, чтобы снова стать животными, злыми и мстительными, упивающимися своей силой, чужой болью, но от этого становясь худшим определением людей, оставаясь людьми, животные не способны на такую жестокость, бессмысленную жестокость по отношению к своим, к чужим. На табличке значилось обвинение и ниже ряд имён, затёртых пыльным ветром: «Усомнились в Величии президента нашего, Спасителя нашего, да будет жить он ещё сто лет и дольше!».

– А это политические, они хотели свободы для себя, но заковать нас всех в свои цепи, – объясняет экскурсовод. – Их сначала долго пытают, чтобы они выдали других заговорщиков.

– А разве с ними не было покончено много лет назад? Мы проходили это в школе! – спрашивает конопатая толстая девочка, до этого сосавшаяся с другой девчонкой.

– Да-да, точно! – поддержали её другие.

– Эти люди, как раковая опухоль, её нельзя убить до конца. Иногда их становится слишком много, и тогда наша доблестная гвардия уничтожает их. Каждого из них рано или поздно обнаружат и накажут!

– А разве нельзя их просто отправить на фабрику, зачем мясу пропадать? – спросил один мальчик.

– Нельзя, иначе вся партия будет ими отравлена. Мы должны бдительно следить за генами нашего сырья, чтобы их скверна не передавалась через поколения.

– Но у них же могут быть дети? – хором спросили школьники.

– Их находят, и внуков тоже. И всех вешают вон там, – экскурсовод показала на ряды многоярусных виселиц.

Мне стало дурно, и я ушла. За мной шёл папа и Нурлан, Хмурого я давно не видела, а перед глазами были искалеченные растерзанные тела и таблички с преступлениями:

«Убил животное!»

«Отказалась рожать шестого ребёнка!»

«Не поклонилась флагу в Святой день!»

«Шутил про нашего Спасителя!»

«Жил один!»

«Разводил кур и кормил ими своих детей»

«Отрицал свою вину за рабство чернокожих триста лет назад!»

«Отрицал свою вину за рабство белых сто лет назад!»

«Отрицал Величие нашего Спасителя перед богом!»

«НЕ славил имя нашего Спасителя в молитвах!»

«Бил собак!»

«Не читал Великой книги нашего Спасителя!»

Я побежала, не разбирая дороги, не заметив, как вбежала в шапито. Шатёр был полон, дети громко смеялись, а на арене происходило странное действо. По арене ходили два высоких дрессировщика в чёрных фраках и высоких цилиндрах. Они отдавали команды и хлестали по голым спинам своих питомцев – и это были люди, похожие на людей, но не люди. Они двигались, как обезьяны, прыгали через обручи, через огонь, вскакивали на тумбы, дрались между собой, нападали на дрессировщика, оскаливая длинные жёлтые зубы, сплёвывали кровь после ударов в белоснежный песок, темнеющий от крови, пота и говна. Иногда дрессировщики заходились и насмерть забивали зверо-людей, оставляя их на растерзание другим. Звери набрасывались на свежую кровь, рвали на части, жрали прямо тут, не обращая внимания на удары хлыстов, а зал гудел, ликовал от наслаждения.

Папа вынес меня оттуда, я стояла в ступоре, не понимая, что может быть общего у этого ужаса с цирком, сопоставляя и находя новые и новые совпадения. Папа и Нурлан несли меня как статую к чёртову колесу, а у меня в ушах всё ещё стоял бой барабанов, крики: «Алле, оп!»

– Где я? – открыла глаза и не поняла, почему земля уходит из-под ног, а я взлетаю всё выше и выше.

– Очнулась, это хорошо, – сказал Хмурый. – Подыши, станет легче. Здесь воздух чище.

Мы в люльке или как она там называется, короче крутимся на колесе. Поднялась, посмотрела всем в глаза, папа бледен, у Нурлана серое лицо, только Хмурый не изменился, такой же непроницаемый. В верхней резвились подростки, во что-то играли, ниже две девушки тёрлись друг об друга, жадно сосались, опасно балансируя на узкой скамье. Та, что была снизу, помахала мне, отправив воздушный поцелуй. Я скривилась и стала смотреть прямо перед собой.

Изумрудный город открывался во всей своей красе. Горели красочными огнями улицы, текли, как горные реки, бурля и шипя, а между руслами рек высились прекрасные дома, росли изумительные по своей красоте деревья, били золотые фонтаны, и от земли поднимался блаженный сладкий нектар, вдыхая который забываешь обо всём. У меня стало мутить в голове, я забыла про всё: про этот цирк, про казни, трупы, детей, жующих рядом с гнилым мясом, смеющихся и пляшущих. И такая благодать разлилась по всему телу, так нежно грело меня золотое солнце, злую улыбку которого я представляла себе самой нежной, самой доброй. Внизу девчонки громко кончали, оставшись в разорванных блузках, голые тела светились золотом, сладостью, блаженством. Я посмотрела на них, красивых, грациозных, гибких, не рычащих, не стонущих, а поющих о своей любви, и отправила им воздушный поцелуй, мечтая быть с ними, готовая отдаться… меня передёрнуло, внутренняя защита пробила морок сладострастия и блаженства. Я зло сплюнула вниз и вновь посмотрела на город. Теперь он был не такой красивый, настоящий, серый и зловонный, а все улицы были перекрыты «космонавтами».

– Нам туда, – показала я на свободную дорогу, ведущую к огромному серому дому, напоминавшему сверху букву «Ы».

– Я тебе говорил, что дорога одна, – сказал Хмурый.

– А что это за дом? – спросила я.

– Дом как дом, – пожал плечами папа. – Чужой дом.