Читать книгу Держи меня за руку / DMZR - Loafer83 - Страница 6

Глава 6. Бум-бум-трам-трам-бам-бам!

Оглавление

Лампа на потолке надломилась, свет начал падать вниз, потолок накренился, и я полетела. Сначала меня подбросило вверх, а затем резко, больно потянуло вниз, в глубину чёрного тоннеля. Я не видела его стен, с трудом приподняла голову, чтобы рассмотреть верх колодца, но надо мной сомкнулась чёрная сплошная мгла, живая и шевелящаяся. Прорываясь сквозь неё, кожей ощущала сопротивление, становилось то жарко, то холодно, пока скорость не возросла до невыносимой, заложило в ушах так, что я не могла открыть рот, чтобы закричать от страха. Что-то двинуло меня в левый бок, и я на всём ходу налетела на стену колодца.

Бум! Бу-бум-бум! Забило меня о стенки, а неведомая сила упорно тянула вниз. Я сжалась, перестала дышать, выдыхая лишь в момент удара, когда терпеть было совсем невмоготу, и вдруг всё закончилось. Я сижу на холодной земле, пахнет сыростью, плесенью и чем-то сладким. Поднимаю голову и вижу неровное круглое жерло и синее небо, по которому плавно плывут густые мягкие облака, ослепительно белые, и небо такое синее, словно его кто-то нарисовал акриловой краской, ненастоящее, такое бывает в середине июля после дождя. Как-то летом мы полезли в колодец, брошенный, не то высохший, не то засыпанный, с Лёшкой, один из пацанов, как и я проводивший лето в деревне. Я спустилась первая, он даже не уговаривал меня, я сразу полезла, совершенно не боясь запачкать белое платье с синими птичками и мелкими цветами. Платье тогда запачкала и коленки ободрала, но спустилась вниз по полусгнившим скобам, вбитым в холодный скользкий камень.

Колодец давно высох, в нём не было даже лягушек и жаб, в моём детском сознании они должны были жить именно здесь, прятаться от нас днём. А ещё я думала, что эти колодцы, которых у нас было целых три, все высохли, и построили для лягушек и жаб, чтобы разводить, а потом продавать французам – это мне рассказал дядя Миша, весёлый добрый дядька, наш сосед по улице. Мне было тогда восемь лет, вроде восемь, не помню точно, и я всему верила. Особенно тому, что рассказывалось умело, с шутками, с долгими и красочными описаниями. А дядя Миша умел так, потом, когда я подросла, бабушка рассказала мне, что он был детским писателем, жалко, что умер быстро, у меня дома сохранились его небольшие книжки добрые и весёлые. Когда я их читала, то видела дядю Мишу, смеющегося и быстро превращавшегося в мальчишку, весело кивающего и подмигивавшего: «Пошли со мной! Я знаю такое, такое! Пошли-пошли, не дрейфь, только бабушке не говори».

Показалась голова Лёшки и тут же скрылась. Издали, откуда-то далеко донеслись крики, ругань, в колодец глянула какая-то бабка, а я не смотрела туда, меня больше интересовали большие слизняки на стенках и длинные насекомые с сотнями ножек, копошащиеся под ногами. Я их совершенно не боялась, длинные козявки ползали по моим ногам, так щекотно, я отпихивала их вниз, когда они норовили залезть под платье. Рассмотрев всё, я поняла, что здесь не так интересно, как мне казалось, а ещё я замёрзла и была зла на Лёшку, что он струсил. Потом я узнала, что его схватила бабка Надя со своим дедом Арнольдом и втолкнула в руки его родителей. Ох, и досталось ему, выпороли, по-настоящему, ремнём. Он мне показал на следующий день красные больные рубцы на попе, но меня не сдал.

Пора вылазить, холодно и противно, запах плесени затыкает ноздри, становится трудно дышать. Я встаю с земли, отряхиваюсь от насекомых, они опадают с меня чёрным пеплом, и я останавливаюсь, беря в руки двух непонятных многоножек. Они смотрят на меня чёрными глазками, прячутся в ладони, и я несильно сжимаю кулаки, чтобы не раздавить их, но и не дать кому-то увидеть их. Я чувствую, чую чьё-то присутствие, оно рядом или они? Небо пропало, как и колодец, лишь две многоножки шевелятся в руках, приоткрываю ладони, смотрю на них, отчётливо видя их в сплошной мгле, и убираю их под платье, щекотно, они застывают на месте, и я их почти не чувствую.

Выдох, облако пара застыло перед лицом, капельки слюны медленно кристаллизуются, превращаясь в снежинки, мгла вокруг меня корёжится, ломается, разрываясь на лохмотья, за которыми становится видна огромная комната, и сшивается заново, образуя жирную непроглядную толщу. Я смотрю на снежинки, они искрятся от затаённого света, красивые, непохожие ни на что, с шаром из витиеватых линий в центре и лучами, переплетёнными с цветами, вырастающими из шара. Чем дольше я смотрю на них, тем сильнее они завораживают, манят к себе, и я не слышу глухого, нарастающего боя, переходящего в разрывы.

Бам! Бам! Трах-тарарам! Бам-бам-бам-бам-бам-бам-бам-трам! Всё рушится, мгла разрывается на мириады чёрных точек, они вспыхивают, будто бы их кто-то поджёг, и исчезают. Ничего не вижу, ослеплённая этой вспышкой, в заложенные уши с трудом проникает шум, нечёткий, рваный бит. Это музыка, мне кажется, что я знаю её, хорошо знаю.

Бам-бам-трам-там, БАМ-бам-трам-трам-там-бам, ббббббббррррррррррррббббббббрррррррр-бам! Бит лупит по ушам, глазам, телу, кто-то тащит меня за руку и бросает на диван. С трудом разлепляю глаза и вижу танцующих людей. Дымно, очень накурено и воняет водкой и пивом, но меня не тошнит от этого запаха. Помню, как-то Машка меня потащила на вписку к одному студенту, но я быстро ушла, не выдержав этой вони. Мне там всё не понравилось, как себя вели парни, девушки, что они всё время пили и курили, тыкая мне в лицо стаканом с пивом. Машка легко влилась, выдув сразу полстакана, никогда ещё я не видела её пьяной. Здесь были и Юлька со Светой, вроде Ксения, Ольга из параллельного класса, другие девчонки из старших классов, я их знала, но не всех. И я сбежала, как угорелая, выбежав на улицу, а был ещё СНЕГ. Когда же это было, год назад? Точно год назад. Я бросилась к снегу, найдя в вечереющем небе последние лучи солнца, растирала лицо холодным, уже подтаявшим снегом. Брала его в рот, жевала, превозмогая боль на зубах, и плевалась, желая вывернуть из себя эту вонь, которой пропиталась я вся. И как стыдно было возвращаться домой, папа отпустил меня, не зная, куда я иду. Я и сама не знала, думала, что будет не так, совсем не так. Не будет этой вони, хвастливых парней, лапающих девок, пьяных подружек, бравирующих своей опытностью, разрешая бродить лапам под платьем, залезать под футболку, снимать лифчик. Всё это было там с ними, но не со мной, а я переживала, что разрешила сделать такое с собой, укоряла себя, что недостаточно резко и сильно отбивала жадные руки, поддалась на уговоры. Папа ничего не сказал, накормил, напоил чаем и спать уложил, как маленькую, а я горела от стыда и рассказать боялась. А потом, на следующий день, слушала рассказы Машки и Юльки, как они взахлёб, перебивая друг друга вещали, непрерывно, как ведущие на глупых радиостанциях, кто кого поимел, как все перепились, а пара парней на спор по пьяни отсосали друг у друга за пятнашку. И ещё больше я начинала ненавидеть себя, что слушаю это, что не ушла, не дала им по лицу, не заткнула и продолжила дружить. С удивлением чувствую в себе эту ненависть, сама немощная, еле дышу на этом свете, а ненависть придаёт мне сил. Врали, придумывали, вплетая в свои рассказы сцены из порнухи, не замечая этого, с упоением размазывая по своему молодому лицу гниль сладкой похабщины, смакуя её, облизывая трепещущим языком, выплёвывая, изрыгая из себя то самое, заветное, чего так хочется всё сильнее, всё больше, больше, ещё больше. И надо мной смеялись, как я краснела, бледнела от их разговоров, думали, что мне нравится, добавляли ещё, вылизывая моё сознание своими похабными языками, а я молчала и слушала, голова кружилась, и казалось, что всё это не со мной, что это плохой сон, и он вот-вот закончится. Звенел звонок, пробивавшийся сквозь густой туман в моей голове, как избавление, как далёкий глас колокола, помогавший заблудившемуся страннику найти верную дорогу к людям. На уроке было ещё хуже, в голове вертелась всякая похабщина, невозможно было сосредоточиться, получала лебедей в журнал, а девчонки раз за разом, после каждой вписки, докладывали мне, целую неделю ещё обсасывая.

Бит прорезался сквозь мою голову, я узнала эту песню, крутившуюся на всех радиостанциях, девчонки в палате часто слушали ее. Взвизги, томный голос, который должен был передать страдание, повторял одно и то же десятки раз под минималистичный дарк техно, бас выпукло проступал сквозь несложную ткань музыкального ряда, голос прятался за него, словно стеснялся.

«Я с тобою навсегда, я с тобою был всегда» – раз за разом повторял взвизгивающий голос, танцующие девушки шептали за ним, повторяя каждое слово. Я сидела и смотрела на танцующих, в руках у меня был пластиковый стакан с жёлтой жидкостью, от которой несло чем-то кисло-сладким и горьким. Я поднесла стакан к лицу, явственно ощутив вкус блевотины, и с омерзением бросила стакан в сторону. Жёлтая жидкость растеклась повсюду, танцующие девушки раздавили стакан каблуками, с каждым новым движением возвращаясь к размятому пластику, чтобы сильнее надавить на него. Парни менялись девушками, девушки парнями, разрешали новому партнёру полапать себя. Несколько девушек танцевали в одиночку, проходя круг по залу, комната росла у меня на глазах, как только я пыталась рассмотреть стену напротив, она отъезжала, из клубов сигаретного дыма проявлялись новые фигуры танцующих. Бродивших по кругу девушек выхватывали парни или девушки и усаживали на диваны, хаотично расставленные в зале. Сначала мне казалось, что я сидела у стены, но, обернувшись, я увидела, что за моей спиной такой же бесконечный зал и десятки диванов, на которых ласкались парни и девушки. Кое-кто уже был раздет, не стеснялся никого, их через некоторое время выталкивали с дивана новые парочки, и разгорячённые парни и девушки убегали куда-то в дым.

«Детка не трусь, ведь я не боюсь. Будет как надо, секс до упада!», – взвизгивал певец, танцевавшие передо мной две девушки стонали, подпевая ему, открыто лаская друг друга. К ним подошли три парня, одна из девок сбросила с себя платье, оставшись в одних трусах, со второй два парня уже стаскивали джинсы вместе с трусами. Первая девушка подошла ко мне и взяла за руку, я встала и пошла за ней, а следом и парни со второй девушкой. За спиной оставался танцевальный зал, глухой бит и уже потерявшийся голос певца, доносилось лишь: «Тело твоё, дыханье моё! Будет довольно лоно твоё».

Неожиданно быстро мы вышли из зала, дым стал синим, бирюзовым и красным, запахло клубникой, грейпфрутом и ежевикой. Меня затошнило, я вырвала руки из цепких пальцев девушки, они были неживые, как у куклы из силикона, холодные и горячие одновременно. Не выношу кальяны, бросает в дрожь и тошнит. Как-то мы были с папой в одном кафе и там курили кальян, за соседним столиком, меня вырвало в туалете, я думала, что помру. Задыхаясь, я убежала от всех в более-менее светлое место, здесь можно было дышать, приложив рукав к носу. Кто-то схватил меня за зад, сунув руку в промежность. Я дала ему с размаху ногой, попав не то в туловище, не то в голову, раздался хохот, но от меня отстали. Куда-то делось платье на мне, я стояла в джинсах и толстовке, а на ногах были высокие кроссовки.

Я осмотрелась и зажмурилась. Сквозь пелену разноцветного дыма виднелись ритмично двигающиеся сизые тела, парни вдавливали девок в маты, матрасы, просто на полу, чётко, повинуясь глухому ритму танцевального зала. Смотреть на это было противно, но стоять зажмурившись я долго не могла. То тут, то там колыхались задницы, тихо, громко, визгливо и истошно вопили девки, рычали и стонали парни, и всё это под надоедливый бесконечный бит. Бам-бам, БАМ, БАМ, БАМ-бам-бам-ббббббббб-рррррр-бам! Бум, БАМ, трам, БАМ-бам. Бум, трам, БАМ-бам-бам. Задницы отбивали ритм, девки визжали на слабую долю, дикая смесь похоти и тупой музыки, наверное, так и должна была звучать музыка тела.

Ближайший ко мне ком из переплетённых тел задвигался быстрее, стоны и рыки слились в один невообразимый звук, перекрываемый треском разрываемой ткани. Ни парня, ни девушки больше не было, один сплошной сизый дрожащий ком, отдалённо напоминающий двух человек. Изо рта девушки стали вылезать две головки, рот её растягивался, как гондон, а два малых тела упорно лезли из неё. С парнем происходило тоже что-то странное, кожа на спине стала трескаться, разрываться, а из внутренностей, ломая позвоночник, протискивались четыре руки. Страшно и мерзко, но не оторвать глаз. Парня разорвали на части и вылезли два мальчика, а девушка лопнула, опав разорванной резиновой куклой, и в слизи, голые и голодные вылезли две девочки. Точные копии друг друга, уродцы, у одной девочки было три руки, у мальчиков левая нога раздваивалась, а вторая девочка несла за плечами мёртвую голову. Они побежали в конец зала, сильно напоминавшего спортивный, если бы не столбы из чёрного камня, протыкающие потолок насквозь. Я засмотрелась на потолок, который под моим взглядом взлетал всё выше и выше, а грязные окна лопались, рассыпая на шевелящиеся комы тел град чёрных осколков. Вспомнив про уродцев, я посмотрела им вслед. Рождённые двумя сдувшимися телами, лежавшими передо мной, как грязные склизкие шкуры, они набросились на огромный чан с чем-то мерзким, жадно поедая это, вырастая на глазах. Вот уже девочка оторвала от себя мёртвую голову и бросила её в чан, она выросла, высокая, как я. Другая девочка тоже подросла, она вся дрожала, ела, не переставая и, казалось, что она вот-вот лопнет. Тело её всё расширялось, расширялось, она росла выше, выше, становилась шире и шире, превращаясь в огромный кусок мяса.

Бах! Ба-бах! Она взорвалась, стены дрогнули, по полу пошла мелкая рябь, а из соседнего зала раздались радостные вопли, сменился бит, став чуть быстрее, подсказывая, что дело идёт к развязке, подбадривая сношающихся. И я побежала, не смотря и не дыша, до боли задержав дыхание, прочь от застонавших, как девки, парней, затыкая уши, чтобы не слышать чавканья рождающихся уродцев, треск живой ткани, не в силах дышать этим мерзким запахом кальяна и гнилой кисло-сладкой плоти. Я бежала сквозь зал, подальше от чанов с жратвой, на которую набрасывались рождённые уродцы, а зал всё не кончался, смеялся надо мной, открывая новые пространства, заполненные жрущими уродцами и сношающимися комами, вместо людей, и не было этому конца. Я закричала от ужаса и провалилась вниз, влетев в раскрытую вентиляционную шахту.

Пыльно и душно, лечу вниз, наверх, потом опять вниз, наверх, как на горках, вдали бьёт гадкий бит, стихая с каждым каскадом. Темно, с лёту ударяюсь о пол. Больно, сплёвываю кровь, трогаю зубы, вроде все целы, но на языке крошка, крепко щёлкнула зубами. Ужасно болят пятки и попа, пытаюсь подняться и падаю, встаю на четвереньки. Меня подхватывают чьи-то руки и помогают подняться. Иду медленно, мне помогают, держат под локти, мы одного роста, и, кажется, очень похожи. Выходим на свет, тусклый, бьющийся в клубах пыли, но дышать гораздо приятнее. Долго дышу, делая глубокие вдохи, открываю глаза. На меня смотрят мои копии, улыбаются, такие же грязные и пыльные, как я, в одинаковых толстовках и джинсах. Мы смеёмся, обнимаемся, теперь не так страшно, но страшно так, что вздрагиваем от каждого звука.


Просыпаюсь. Губы слиплись, ссохлись, во рту гадостно, тело ломит так, что начинаю выть. Это моя пятая процедура облучения, самая тяжёлая. По-моему, мне становится всё хуже и хуже. Не хочу мочиться в постель, с трудом поднимаюсь и падаю на пол.

Девочки спят, им сделали три облучения, слава всем богам, успешно. Хорошо, что они спят, не видят, как я ползу в туалет. Господи, как больно, сослепу влетела в унитаз, чуть не обоссалась. Не хочу об этом думать, вспоминаю эту камеру, куда меня кладут и девочек тоже, страшная, но, как кажется, ничего не происходит. Мне долго объясняли, что это безвредно, что лучи бьют только туда, куда надо – не верю, всё они врут! Я видела, как чуть не умерла Мариночка, а после второй дозы Оленька, как тяжело им было, мне тоже, но они такие маленькие, я сильнее, крепче, так и должно быть.

Возвращаюсь на койку, с трудом залезаю и ложусь на бок. Сон вновь овладевает мной, но не этот, не этот сон, который снится мне уже в пятый раз, и с каждым разом я всё дальше и дальше продвигаясь по этому кошмару, и всё же я выбралась, выбралась! Это прекрасно, я просыпаюсь и хватаюсь за планшет, надо всё записать. Глаза видят очень плохо, делаю много ошибок, потом исправлю, главное всё записать, записать. Закрываю глаза и вновь вижу уродцев, рождённых бесформенной колыхающейся кучей, вглядываюсь в их ожесточённые голодные лица и не вижу ничего, бугристая маска с уродливыми неровностями там, где должны были бы быть глаза, нос, рот, уши. И все они, как и их сырьё, танцующее под пустой ритм перегруженного баса, похожи на меня, не точно, даже если долго приглядываться не разберёшь, но было в них что-то знакомое, от чего леденело сердце и становилось трудно дышать. И их много – легион.

Держи меня за руку / DMZR

Подняться наверх