Читать книгу Тень служанки - Лорд Дансейни - Страница 3

Рамон-Алонсо прошагал весь день, не останавливаясь, и теперь от отчего крова юношу отделяли двадцать пять миль; он был один-одинешенек среди тьмы, бури и скал и пока что не обнаружил никаких признаков нужного ему дома, как, впрочем, и никакого укрытия. Он прошел мимо дубов-часовых и углубился во мрак леса: нигде не светилось ни одного окна; не слышалось ни звука, какие обычно доносятся от людских жилищ. Юноша пребывал в том настроении, в каком мужи наиболее уязвимы для отчаяния, смущающего сердца и души; и воистину, вскорости отчаяние и накатило бы, искушая его отрешиться от иллюзий и отринуть честолюбие и надежду, но в этот опасный миг повстречал он в лесу оборванного путника. Тот поспешал вперед стремительным, широким шагом, его плащ и лохмотья развевались по ветру, и прошел бы он мимо юноши и поторопился бы дальше к полям и людским поселениям, но Рамон-Алонсо окликнул его и спросил:

– А где тут в лесу дом?

– Ох не туда вам, молодой господин, ох не туда, – заверил оборванец, взмахивая руками и словно бы отгоняя что-то слева от себя и выше по склону чуть позади. – Не туда, молодой господин, – умоляюще повторил он, содрогнувшись.

И не впал Рамон-Алонсо в отчаяние, не нахлынуло оно и не увлекло все его упования на верную гибель, ибо понял он по явному ужасу незнакомца, что осталось ему всего-то навсего подняться повыше, держась чуть правее, – и вскорости увидит он лесной домик.

– Есть у меня дело к чародею, – объяснил Рамон-Алонсо.

– Да охранят нас, коли смогут, святые угодники, – пробормотал оборванец. Дрожащей рукой он запахнулся в плащ и, поеживаясь, зашагал вниз по склону, испуганно бормоча молитву.

– Доброй вам ночи, сеньор, – крикнул ему вслед Рамон-Алонсо. – Здесь уже явно недалеко, – добавил он, размышляя вслух.

И снова донеслись до него заунывные слова, едва различимые в нездешнем голосе ветра:

– Не туда вам, молодой господин, не туда.

Решительно двинувшись в том направлении, от которого с таким пылом открещивался прохожий оборванец, Рамон-Алонсо прошел еще дальше по склону, невзирая на крутизну его, и ветер, и нависающие ветви, как вдруг захлестнуло его ощущение, сырое и промозглое, как если бы исходило оно из густого мха повсюду вокруг, что ни на шаг не приблизился он к лесному дому. И остановился юноша, и громко воззвал в темноту:

– Ежели есть в лесу чародей, пусть предстанет он предо мною!

Рамон-Алонсо подождал, а ветер все трубил победный гимн, распевая о запредельных далях, где о человеке слыхом не слыхивали, о лазурных угодьях вольных ветров, о темных вертоградах среди звезд. Юноша подождал еще немного, но чародей так и не появился. И присел странник на камень, весь затянутый мхом, и откинулся назад, и вгляделся в лес, и ничего там не увидел, кроме тьмы и смутных силуэтов дубовых стволов. И задумался Рамон-Алонсо, как бы ему добраться до цели своего путешествия. И тут пришло ему в голову: а ведь путешествие это непростое, чтобы следовать обычным дорожным правилам; раз уж он разыскивает чародея, и притом в зловещем лесу, лучше бы ему взять в проводники заклинание, или магию, или какое-никакое знамение; и принялся он размышлять и гадать, где бы разжиться чарами. Тут вспомнил он о свитке, на котором маг начертал несколько строк чернилами восемьдесят лет назад. А надо сказать, что искусством письма Рамон-Алонсо так и не овладел: святые отцы в школе на высоком холме поблизости от Башни учили отрока изустно всему, что надобно ему разуметь, и многое сверх того он постиг сам, да только не из книг. Потому письмена, начертанные черными чернилами на свитке, сами по себе казались юноше дивом дивным; а поскольку вывела их рука чародея, он справедливо посчитал их заклинанием. И вот, поднявшись с камня, он воздел свиток высоко над головою в ночи и, зная, что колдуны и чернокнижники питают особую слабость к числу три, взмахнул им трижды. И сей же миг появился перед ним лесной дом.

Дом этот словно бы потихоньку соскользнул вниз с горних вершин ночи или беззвучно выступил из тьмы, до сих пор его скрывавшей, но вот, словно бы в мановение ока, отдернулся плащ безмолвия, уступив место арабской музыке, что затрепетала в воздухе над головой; и жалостные индийские любовные напевы зарыдали во тьме. Осветились окна, и прямо перед мшистым валуном, где устроился отдохнуть юноша, обозначилась старая зеленая дверь, вся испещренная потертыми зелеными заклепками. Дверь стояла приоткрытой.

Рамон-Алонсо шагнул вперед и толкнул зеленую дверь, и вышел хозяин к порогу – вот так же прытко спускается паук к той ячейке паутины, где нити подрагивают, возвещая о прибытии какого-нибудь заблудшего крылатого скитальца. Чародей кутался в просторный черный шелковый плащ, памятный еще деду юноши, но теперь он носил еще и большие очки, ибо сделался старше, нежели восемьдесят лет назад, невзирая на все свое магическое искусство. Рамон-Алонсо поклонился; хозяин заулыбался, хотя в знак ли приветствия или в предвкушении кары, что неминуемо постигнет чужака, потревожившего его покой, непросвещенным простецам узнать не дано. Проворно, хотя по-прежнему без страха, Рамон-Алонсо протянул ему принесенный свиток, на котором сам чародей начертал встарь несколько строк черными чернилами, и произнес в точности те слова, что велел ему сказать отец:

– Я – внук того, кто учил тебя травить кабанов почти восемь десятков лет назад.

Чародей взял свиток в руки, прочел письмена, и улыбка его изменилась и показалась Рамону-Алонсо несколько более благостной: теперь в ней ощущалось нечто общее с улыбками простецов, когда те улыбаются чему-то приятному в делах мирских. С присущей ему деликатностью повелитель магии не стал расспрашивать про деда юноши; ведь как богачи не говорят о нищете с бедняками, а ученые не обсуждают невежество с простецами, этот мудрец, овладевший искусством долгожительства, редко говорил с обычными людьми на тему смерти. Он приветственно поклонился, как будто Рамон-Алонсо был ему не вовсе чужим; а юноша заверил, что счастлив и рад познакомиться с магистром столь многих искусств.

– На свете есть лишь одно Искусство, и только одно, – отвечал маг.

– Его-то я и хотел бы изучить, – отозвался Рамон-Алонсо.

– А, – отозвался чародей.

И, разом посерьезнев и словно бы призадумавшись, чародей воздел руку и призвал сквозняк – закрыть зеленую дверь. Когда же входная дверь захлопнулась и сквозняк, всколыхнув по пути свободный шелковый рукав чародея, улетел прочь, в темные глубины дома, – а Рамон-Алонсо уже заметил, что дом полон темных закутков и щелей, – хозяин повел гостя в соседнюю комнату, откуда, стоило ему приотворить дверцу, потянуло ароматом стряпни. Там уже был приготовлен и накрыт ужин – ждали только Рамона-Алонсо. Каким уж искусством все эти поданные на стол яства не остывали в ожидании очередного чужака, что забредет из леса, – не остывали, вероятно, со времен еще деда юноши, – нашему веку я не открою, ибо он и без того слишком хорошо знаком с консервантами.

Поклонившись и взмахнув рукою, маг указал Рамону-Алонсо на кресло. И лишь когда гость уселся за стол, чародей заговорил снова.

– Стало быть, ты желаешь изучить Великое Искусство, – обронил он.

– Именно так, господин, – отозвался юноша.

– Так узнай же, – промолвил чародей, – что все занятия, кои люди называют искусствами, и вся мудрость, и все знание – это лишь малые разделы того благороднейшего учения, что справедливо именуется Великим Искусством. Не всякому случайному путнику, который с опасностью для себя дерзнет переступить порог моего лесного дома, будет оно открыто. Однако ж из признательности к твоему деду, которого я так и не отблагодарил должным образом (надеюсь, он благополучен), я охотно услужу тебе. Ибо он наставил меня в той науке, которую сам изучил досконально; а ведь это была одна из областей знания, мною до поры не охваченных, а именно охота на кабана; но благодаря ей, как и благодаря любой ведомой ученым науке, Великое Искусство прибывает и становится силой все более грозной и почитаемой, дабы изумлять простецов и карать заблуждение – и не только в этом лесу: так, чтобы в конечном счете очистить от заблуждений все дела мирские.

А упомянув про деда Рамона-Алонсо, чародей поспешил перевести разговор на другое, дабы не пришлось гостю со стыдом признаваться, что дед его разделил со всеми невеждами вульгарную неспособность противостоять ходу лет. Для себя же хозяин держал на полке в верхней комнате бутыль того самого снадобья, к которому прибегают алхимики и которое зовется эликсиром жизни – elixir vitae: этого количества вполне хватило бы, чтобы дожить до того времени, когда он поймет, что мир меняется к худшему. Чародей принимал по одной порции раз в поколение. По неким изменениям в ходе жизни тех, за кем он пристально наблюдал – у этого виски тронула седина, тот раздобрел, тот присмирел, – маг понимал, что расцвет поколения миновал и настало время принять очередную порцию. Тогда однажды в ночи он поднимался по гулким ступеням, по которым вовеки не ступала нога человека (кроме разве его собственной), на что бы уж там ни отваживались крысы, и вкладывал массивный золотой ключ (ведь железный давно проржавел бы) в замок, который отпирался лишь единожды в тридцать лет. Открывалась тяжелая дверь наверху лестницы; чародей входил в комнату; на полке, на своем прежнем месте, стояла бутыль, покрытая плотным слоем серой пыли или затянутая снизу доверху завесами паутины; хозяин отмерял себе порцию снадобья в лунном свете и выпивал до капли в бледных лучах, как будто бы делился своей тайной с луной, и более ни с кем. А затем чародей спускался обратно по истертым от времени дубовым ступеням, и его стариковский разум вдруг сбрасывал с себя бремя забот очередного поколения и освобождался от его слабостей и причуд: колдуна более не тревожили беды этого поколения; не сковывали и не дурачили его моды, не отягощали его идеалы и не подстегивали цели – сознание мага было чутко и свежо, чтобы воспринять мудрость и сумасбродство нового поколения. Этот разум, вобравший в себя ученость нескольких веков и снова и снова обновляемый пытливой живостью юности, теперь вступил в разговор с разумом молодого Рамона-Алонсо – вот так смертоносный толедский клинок, закаленный в древних битвах, встречает гибкую рапиру, впервые покинувшую ножны на поле битвы.

– Дед мой, к прискорбию, давно опочил, – откликнулся Рамон-Алонсо.

– Увы, – отозвался Магистр Магии.

– Наша семья к такому привычна, – заявил юноша с достоинством, ибо у нищеты своя гордость, так же как и у богатства, и Рамон-Алонсо, даже беседуя с бессмертным, не собирался стыдиться того, что его предкам срок был отмерен недолгий.

– Неужто? – обронил маг.

– Я благодарю тебя за те благородные чувства, коими ты милостиво дарил моего деда, и буду тебе бесконечно признателен, ежели выкроишь ты время поучить меня своим премудростям, ибо весьма хотелось бы мне уметь превращать неблагородные металлы в золото, в коем семейство мое весьма нуждается.

– Есть тайны, коих тебе никогда не узнать, ибо не дозволено мне доверить их кому бы то ни было, – отвечал чародей, – но что до превращения металлов в золото, так это одно из наименьших умений, коими владеют адепты Великого Искусства, и скромное воздаяние за науку, которую преподал мне твой дед касательно охоты на кабана.

– За пределами этого леса золото ценится высоко – гораздо выше охоты на кабана, – отозвался Рамон-Алонсо.

– За пределами этого леса царит заблуждение, искоренение коего и является целью моих изысканий, – отвечал маг. – Ради этого и зажигается мой светильник, к вящему огорчению сов, и зачастую горит до тех пор, пока не запоет жаворонок. Из всех тех истин, которые затвердишь ты здесь первым делом, наиважнейшая вот какая: алхимики взыскуют благополучия. А золото зачастую благополучию способствует, но нередко ему препятствует. Однако твой дед учил ясно и недвусмысленно, что охота на кабана сулит чистое, незамутненное наслаждение. Потому наука сия всегда предпочтительнее той, которая либо дарит счастье с оговорками, либо порою вообще не способна сделать человека счастливым, в отличие от охоты на кабана, которая всегда в радость, как узнал я от твоего деда.

– Боюсь, дед мой был плохо подготовлен к тому, чтобы вести беседы с алхимиком и философом, ибо, как мне частенько твердили, не хватало у него времени на ученье, – осуждающе промолвил юноша.

– Твой дед и сам был великим философом, – одернул юнца маг. – Он не только отыскал путь к счастью, но и неутомимо изучал его и осваивал, так что никто не усомнился бы, что каждый поворот на этом пути он знает как свои пять пальцев; ведь дед твой мог идти по следу кабанов до самого леса от полей, где те рылись, и знал, какое поле кабанам мило и в какой час они возвращаются в чащу; и умел ободрить гончих во время травли – даже когда в заболоченных низинах они теряли след и в замешательстве метались туда-сюда, он все равно мог повести свору за собой; и так затравил он множество кабанов: он поражал зверя отработанным ударом рогатины и забирал с собой трофей – клыкастую голову, в которой заключалось все его счастье; редко когда терпел он неудачу, ибо он глубоко постиг сию науку… Вот и я тоже занимался поисками счастья, изучая все те средства, к коим чаще всего прибегают люди, равно как и те, что от людей сокрыты; и средства эти в большинстве своем бесполезны, и лишь несколько заслуживают внимания того, кто занимает днесь столь высокое положение среди магов. В числе этих нескольких, которые были мною подвергнуты подробнейшему анализу и выдержали испытание, есть и способ, коим я обязан изысканиям твоего деда; а учитывая, сколько мало существует способов обрести счастье, он, безусловно, входит в четверку величайших разделов знания. Кто освоил эти четыре великие науки, тот овладел четырьмя разными методами достичь заветной цели рода людского, а в придачу еще и могуществом, которым наделяет только совершенная мудрость. Вот почему я воздаю великие почести твоему деду, и славлю его имя, и благословляю его посредством чар, и в глазах моих оно занимает почетное место среди имен тех, чья ученость озаряет мир светом. Увы, его штудии не оставили ему времени для той последней дисциплины, которая дала бы ему дожить до нынешних дней и долее.

Весьма подивился юноша тому, как высоко оценил маг охоту на кабанов, ибо Рамон-Алонсо, до поры с философией толком не знакомый, представлял себе сию науку крайне смутно и ошибочно полагал, что сводится она всего-навсего к мудреным словесам: он знать не знал в юном невежестве своем, что на самом-то деле философия занимается изучением счастья. Такое недомыслие молодым героям едва ли пристало; однако ж, пытаясь привлечь к юноше интерес моего читателя, я почитаю своим прямым долгом рассказать о самой меньшей из слабостей Рамона-Алонсо, без чего портрет его будет неполон. Посему я разоблачаю его невежество перед веком более поздним: самого его это уже не смутит; но, сидя за волшебной трапезой, юноша прочувствовал, сколь банальны обрывки его школярских познаний рядом с крупицами мудрости, кои чародей соизволил явить гостю. Всеми фибрами души – ведь юность так пронзительно-остро отзывается на любой пустяк! – он сожалел о своих пренебрежительных словах про деда – не потому, что так глубоко его уважал, но потому, что внезапно обнаружилось, каким почтением тот пользуется в глазах чародея и мага. Пытаясь скрыть свое смятение, Рамон-Алонсо налил себе вина из кувшина, стоявшего по правую его руку, наполовину стеклянного, наполовину бронзового, причем бронзу и стекло скрепляла воедино магия, и, наполнив чашу, вырезанную из прозрачного горного хрусталя, торопливо осушил ее до дна.

То было магическое вино – с привкусом цветов, да только не тех, что цветут на Земле; приправленное пряностями, да только собранными не на островах, ведомых Испании; вино это вобрало в себя воспоминания и музыку и разливалось в крови, как кровное родство – родство, уходящее в глубину веков. Внезапно юноша осознал свое неразумие – ведь до сих пор он полагал, что философия конечна! – и на краткий миг постиг всю мудрость своего деда; но вдохновение от этого чудесного вина тут же и развеялось, и мысли Рамона-Алонсо вновь обратились к получению золота.

А чародей молча наблюдал за гостем, вкусившим магического питья.

– Вино сие не со здешних виноградников, – промолвил он. И широким взмахом руки словно бы дал понять, что речь идет не о виноградниках Испании либо соседней Португалии, не о лозах Франции, Африки или германских земель; не об Италии, или Греции, или островах Испании – нет, бери выше!

– Тогда откуда же? – вопросил Рамон-Алонсо, в неподдельном изумлении подавшись вперед.

И простер чародей руку, указуя ввысь – туда, где за окном у самого горизонта мерцала голубая и огромная Вечерняя звезда.

– Это магия, – охнул Рамон-Алонсо.

– Здесь все – магия, – подтвердил хозяин дома.