Читать книгу Пропавшие девочки - Лорен Оливер - Страница 3

http://www.VestnikPoberezhja.com/15ijulya_zderzhaniya

Тяжелая ночь выдалась у отделения Мейн Хайтс. Между полуночью и часом ночи трое местных подростков совершили серию мелких краж к югу от 23-го шоссе. Сначала сотрудники полиции выехали на вызов в магазин «7–11» на Ричмонд-Плейс, где семнадцатилетний Марк Хаас, шестнадцатилетний Дэниэл Рипп и девятнадцатилетний Джейкоб Рипп, угрожая служащему, похитили две упаковки пива, четыре коробки яиц, три пачки «Твинкиз», а также три колбаски «Слим Джим».

Полиция преследовала подростков до улицы Саттер-Стрит, где они сломали полдюжины почтовых ящиков и закидали яйцами дом мистера Уолтера Мидлтона, учителя математики в старших классах (который, как нам удалось узнать, угрожал завалить Хааса на экзамене, из-за того что тот списывал).

В конце концов полиции удалось задержать нарушителей в парке Каррен, но к тому времени они успели украсть рюкзак, две пары джинсов и кеды из общественного бассейна. Одежда, как сообщает полиция, принадлежала двум подросткам, которые решили искупаться голышом. Последние были доставлены в участок Мейн Хайтс (надеемся, все же после возвращения им одежды).

Дэнннннннни… просто легенда.

Комментарий от: grandtheftotto в 12:01

Заняться больше нечем…

Комментарий от: momofthree в 12:35

Ирония в том, что эти парни наверняка в скором времени сами будут работать в «7–11». Как-то не вижу эту тройку в будущем нейрохирургами.

Комментарий от: hal.m.woodward в 14:56

Искупаться голышом? Они там не окоченели?: P

Комментарий от: Prettymaddie в 19:22

А почему в статье не приводятся имена «подростков, которые решили искупаться голышом»? Незаконное проникновение – это разве не уголовное преступление?

Комментарий от: vigilantescience01 в 21:01

Спасибо за вопрос. Так и есть, но обвинение выдвинуто не было.

Комментарий от: admin в 21:15

Мистер Мидлтон дерьмо.

Комментарий от: hellicat15 в 23:01

Ник, 15 июля

– Искупаться голышом, Николь?

В английском языке есть много слов, которые ты не хотела бы когда-либо услышать от своего отца. «Клизма». «Оргазм». «Разочарован».

Но «искупаться голышом» в этом списке – на первых позициях, особенно если тебя забрали из участка в три утра и ты одета в форменные полицейские штаны и толстовку, которая, видимо, раньше принадлежала какому-нибудь бездомному или подозреваемому по делу о серийных убийствах, потому что твои одежда, сумка, паспорт и деньги были украдены из бассейна.

– Это была шутка, – отвечаю я.

Звучит тупо. Нет ничего смешного в том, что тебя арестовывают практически с голым задом глубокой ночью, когда тебе положено спать дома.

Передние фары делят дорогу перед нами на клочки света и тени. Я рада, что, по крайней мере, не вижу папиного лица.

– О чем ты вообще думала? Я такого не ожидал. Только не от тебя. А этот парень, Майк…

– Марк.

– Да без разницы. Сколько ему лет?

Я не отвечаю. Ему двадцать, но лучше мне промолчать. Отец просто ищет виноватого. Пусть думает, что кто-то втянул меня в это. Что какой-то парень, который плохо на меня влияет, заставил меня перелезть через ограду парка Каррен, раздеться до нижнего белья и плюхнуться животом в ледяную воду так, что вышибло дух из моего тела, так, что я вынырнула, смеясь, хватая ртом воздух и думая о Даре. О том, что она должна была быть там со мной, она бы меня поняла.

Перед глазами возникает картина: огромная глыба, вырастающая прямо из темноты, целая стена из камня. Мне приходится закрыть и заново открыть глаза – ничего. Впереди только длинное ровное шоссе и две воронки света от передних фар.

– Послушай, Ник, – говорит отец (это мое старое прозвище, которое почему-то прижилось). – Я и мама, мы волнуемся за тебя.

– Я думала, вы с мамой не разговариваете, – отвечаю я, приоткрывая окно на несколько дюймов, потому что кондиционер почти не охлаждает, и еще потому что порывы ветра заглушают голос отца.

Он не обращает внимания.

– Я серьезно. Со дня аварии…

– Пожалуйста, – быстро произношу я, не позволяя ему закончить фразу. – Не надо.

Отец вздыхает и начинает тереть глаза за линзами очков. От него немного пахнет мятными полосками, которые он на ночь приклеивает на нос, чтобы не храпеть, и он все еще в своих старых-престарых пижамных штанах с оленями. И на секунду я чувствую себя по-настоящему ужасно.

Но потом я вспоминаю его новую подружку и то, какой молчаливой и деревянной стала мама, словно марионетка, чьи ниточки натянуты слишком сильно.

– Тебе придется обсудить это с кем-то, Ник, – говорит отец. Он произносит это тихо и обеспокоенно. – Если не со мной, то с доктором Личми. Или с тетей Джекки. Хоть с кем-то.

– Нет, – отвечаю я, полностью опуская стекло. Ветер становится штормовым и уносит звук моего голоса. – Нет.

Дара, 7 января

Доктор Лизни – ой, простите, Личми – говорит, что каждый день я должна в течение пяти минут писать о своих чувствах.

Ну, вот пожалуйста:

Ненавижу Паркера.

Ненавижу Паркера.

Ненавижу Паркера.

Ненавижу Паркера.

Ненавижу Паркера.

Мне уже лучше!

Прошло пять дней после НАШЕГО ПОЦЕЛУЯ, и сегодня при встрече он старался даже не дышать в моем направлении, как будто боялся, что я отравлю его воздух или что-то в этом роде.

Мама с папой на этой неделе тоже в черном списке. Папа – потому, что ходит с серьезным и мрачным видом из-за развода, хотя очевидно, что в душе он так рад, что готов кувыркаться и крутить сальто. Я имею в виду, если он действительно не хотел бы уходить, то и не стал бы, так? А мама – из-за того, что даже не может постоять за себя. И еще она не проронила ни слезинки на дедушкиных похоронах. Она делает вид, что ничего не произошло, продолжает ходить на велотренировки и выискивать чертовы рецепты с Киноа, как будто может спасти весь мир от раскола, просто получая достаточно пищевых волокон. Прямо какой-то робот в штанах для йоги и толстовке с надписью «Вассар»[6].

И Ник такая же. Это сводит меня с ума. Она ведь не была такой раньше, не думаю. Или я просто не помню. Но с тех пор, как она перешла в старшие классы, она без конца выдает какие-то советы, как будто ей все 45. Хотя она старше меня ровно на одиннадцать месяцев и три дня.

Я помню, что, когда в прошлом месяце родители усадили нас за стол и объявили о разводе, она и глазом не моргнула.

«Нормально», – сказала она.

Нормально, мать твою. В самом деле???

Дедушка умер, мама с папой друг друга ненавидят, а Ник периодически смотрит на меня, как на инопланетянку.

Слушайте, доктор Лизни, все, что я могу сказать: это не нормально.

Ничего из этого.

Ник, 17 июля

Сомервилль и Мейн Хайтс разделяют всего двенадцать миль, но они с таким же успехом могли бы находиться в разных странах. В Мейн Хайтс все новое: новые здания, новые магазины, новое барахло, недавно разведенные отцы с их новенькими квартирами в кондоминиумах: груды гипсокартона, фанера и свежая краска. Словно театральные декорации, сколоченные на скорую руку, потому и нереалистичные. Дом, в котором поселился папа, виднеется позади парковки и ряда тощих вязов, которые отделяют жилой комплекс от шоссе. Полы всюду покрыты коврами, а кондиционер работает абсолютно бесшумно, выпуская потоки затхлого ледяного воздуха, поэтому кажется, что живешь внутри холодильника.

Впрочем, мне нравится Мейн Хайтс. Мне нравится моя белоснежная комната, запах свежего асфальта и все эти хрупкие здания, тянущиеся к небу. Мейн Хайтс – то место, куда люди приезжают, когда хотят все забыть.

Но через два дня после инцидента с купанием голышом я отправляюсь домой в Сомервилль.

– Тебе будет полезно сменить обстановку, – в двенадцатый раз повторяет отец. Звучит глупо, ведь то же самое он говорил, когда забирал меня в Мейн Хайтс. – И для твоей матери тоже лучше, когда ты дома. Она будет рада.

По крайней мере, он не врет, что Дара тоже будет рада.

Мы приезжаем в Сомервилль слишком быстро. Словно перешли по подземному переходу с одной стороны улицы на другую. Здесь все выглядит старым. Гигантские деревья обрамляют дорогу: плакучие ивы тянут ветви к земле, высокие дубы отбрасывают на машины дрожащие тени. Сквозь занавес колышущейся зелени видны огромные дома, построенные в колониальную эпоху, в начале века или вообще черт их знает когда. Прежде здесь были огромная мельница и хлопковая фабрика. В те времена Сомервилль был крупнейшим городом штата. Сейчас половине зданий присвоен статус памятников архитектуры. Мы празднуем День Отцов-основателей, День Мельницы и устраиваем Парад Пилигримов. Жить в месте, настолько зацикленном на прошлом, – в этом есть что-то нездоровое. Как будто все просто забили на саму идею будущего.

Как только мы сворачиваем на Вест Хейвен Корт, мою грудь сдавливает. Это еще одна проблема Сомервилля: слишком много воспоминаний и ассоциаций. Все, что здесь происходит, случалось уже тысячу раз. На секунды в голове всплывают воспоминания о тысяче других поездок… тысяче поездок на большом папином «Субурбане» с бурым кофейным пятном на пассажирском сиденье, напоминающем о семейных путешествиях, праздничных ужинах и совместных вылазках по делам.

Забавно, как что-то может быть таким постоянным, а потом измениться в одночасье.

«Субурбан» теперь выставлен на продажу. Папа хочет обменять его на модель поменьше, как уже обменял свой большой дом и семью из четырех человек на квартирку поменьше и бойкую миниатюрную блондинку по имени Шерил. И мы уже никогда не проедем до дома № 37 всей семьей.

Машина Дары припаркована позади маминой на подъездной аллее. Она такая грязная, что я могу оставить отпечатки ладоней рядом с бензобаком. Пара пушистых игральных костей, которые я купила ей в Волмарте, все еще висят на заднем стекле. Мне становится немного легче от того, что она их не выбросила. Интересно, начала ли она снова водить? Интересно, застану ли я ее дома, сидящую на кухне в слишком большой для нее футболке и микроскопических шортах, ковыряющую ногти на пальцах ног? Она всегда так делает, когда хочет свести меня с ума. Поднимет ли она на меня глаза, сдует ли челку и скажет: «Привет, Нинпин, – как будто ничего и не произошло, как будто она не избегала меня последние три месяца?»

Только когда мы припарковались, я замечаю, что отец, кажется, переживает из-за того, что избавляется от меня.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? – отвечаю я.

Хочу выйти из машины, но он меня останавливает.

– Так будет лучше для тебя, – повторяет он. – Лучше для вас обеих. Даже доктор Личми сказал…

– Доктор Личми – зануда, – бросаю я и выбираюсь из машины, прежде чем он успевает возразить.

После аварии родители заставили меня посещать доктора Личми раз в неделю. Похоже, они опасались, что я могла разбить машину намеренно или что сотрясение навсегда вывело из строя мои мозги. Но они перестали настаивать на этих визитах, после того как я не издала ни единого звука за время четырех сеансов стоимостью по 250 долларов каждый. Понятия не имею, ходит ли еще Дара к нему.

Мне приходится стукнуть по багажнику, чтобы отец его открыл. Он даже не утруждается выйти из машины, чтобы меня обнять (не то чтобы мне этого хотелось), просто опускает стекло и машет рукой, как будто я – пассажир корабля, который вот-вот отправится в плавание.

– Я люблю тебя, – произносит он. – Позвоню тебе вечером.

– Конечно. Я тоже. – Закидываю сумку на одно плечо и тащусь к входной двери.

Газон совсем зарос, и мокрая трава липнет к моим щиколоткам. Входную дверь давно пора покрасить, и весь дом выглядит каким-то опустошенным, как будто внутри него рухнуло что-то важное.

Несколько лет назад мама решила, что пол нашей кухни стал немного крениться. Она выкладывала на столешницу замороженные горошины и показывала нам с Дарой, как они катятся. Отец думал, она спятила. Они сильно ссорились из-за этого. Особенно из-за того, что отец все время наступал на горошины, когда ночью приходил на кухню, чтобы попить воды.

Но мама оказалась права. В конце концов она пригласила кого-то осмотреть фундамент. Выяснилось, что почва осела и наш дом накренился на полдюйма влево. Недостаточно, чтобы увидеть, но достаточно, чтобы почувствовать.

Но сегодня дом выглядит кривобоким больше, чем когда-либо.

Мама так и не удосужилась поменять зимнюю дверь на сетку. Мне приходится налечь на ручку, чтобы она открылась. В холле темно. Воздух кажется немного застоявшимся. Несколько коробок «Федекс» свалены в кучу под столом, а в самом центре на полу брошены заляпанные грязью резиновые сапоги для сада, которые я не узнаю. Перкинс, наш шестнадцатилетний кот, издает жалобное «мяу» и бежит через холл, чтобы потереться о мои лодыжки. Хоть кто-то рад меня видеть.

– Привет, – кричу я, сбитая с толку и смущенная тем, что чувствую себя так неловко, словно я чужая в этом доме.

– Я здесь, Ник! – Мамин голос из-за стен звучит слабо, словно замурованный там.

Я бросаю сумки в холле, тщательно избегая брызг грязи, и направляюсь на кухню, по пути все время представляя себе Дару: Дара болтает по телефону, Дара с ногами забралась на подоконник, Дара с новыми цветными прядями в волосах. Глаза Дары, прозрачные, словно вода в бассейне, и ее нос – курносая кнопка (за такой многие дорого заплатили бы), Дара ждет меня, готовая простить.

Но на кухне я застаю маму в одиночестве. Что ж. Либо Дары нет дома, либо она не посчитала нужным удостоить меня своим присутствием.

– Ник. – Мама кажется удивленной при виде меня, хотя, само собой, она слышала, как я вошла, и ждала моего приезда все утро.

– Ты слишком худенькая, – произносит она, обнимая меня. А затем: – Я очень разочаровалась в тебе.

– Да уж… – Я сажусь за стол, заваленный старыми газетами. На нем две полупустые кружки, кофе в которых уже подернулся молочно-белой пленкой, и тарелка с недоеденным сэндвичем. – Папа сказал.

– Серьезно, Ник. Купаться голышом? – Мама пытается провести неодобрительную родительскую беседу, но она далеко не так убедительна, как отец. Она – словно актриса, которой уже наскучила своя роль.

– У нас всех и так уже достаточно проблем. Я не хочу волноваться еще и о тебе.

А вот и она, мерцающая между нами, будто мираж: Дара в коротких шортах и на высоких каблуках, толстый слой туши для ресниц немного осыпался на щеки. Дара смеется, она всегда смеется и просит нас не волноваться, с ней ничего не случится, она никогда не пьет, хоть от нее и пахнет вовсю ванильной водкой. Дара – наша красавица, Дара – всеобщая любимица, Дара – сложный ребенок, которого все обожают. Моя маленькая сестричка.

– Вот и не нужно, – говорю я резко.

Мама вздыхает и садится напротив меня. После аварии она стала выглядеть лет на сто. Ее кожа бледная и сухая, под глазами синяки и мешки. Корни волос не прокрашены. На секунду мне в голову приходит ужасная, жестокая мысль:

«Неудивительно, что папа ушел».

Но я знаю, что это нечестно. Он ушел еще до того, как началось все это дерьмо. Я миллион раз пыталась понять его, но так и не смогла. Нет, после – понятно. Когда Даре поставили металлические спицы в коленные чашечки и она поклялась, что больше никогда не заговорит со мной. Когда мама стала молчать неделями и принимать снотворное каждый вечер, а потом просыпаться слишком слабой, чтобы идти на работу, а больничные счета все сыпались и сыпались на нас, словно осенние листья после урагана.

Но чем мы не устраивали его до всего этого?

– Извини за беспорядок. – Мама жестом обводит обеденный стол, подоконник, заваленный почтой, и рабочую зону, где помимо почты лежат сумки из супермаркета, наполовину распакованные и забытые.

– Столько разных дел все время. С тех пор, как я снова начала работать…

– Все в порядке. – Ненавижу слушать, как мама извиняется. После аварии она только и делает, что извиняется. Когда я очнулась в больнице, она обнимала меня и укачивала, словно младенца, снова и снова повторяя одно и то же слово: «Прости». Как будто она могла что-то изменить. Когда она извиняется за то, в чем не виновата, мне становится еще хуже.

Это я вела ту машину.

Мама прочищает горло.

– Теперь, когда ты дома, чем ты думаешь заняться летом?

– Ты о чем?

Я тянусь через стол и откусываю кусочек ее тоста. Черствый. Я выплевываю его в скомканную салфетку, и мама даже не отчитывает меня за это.

– У меня еще остались неотработанные смены в «Палладиуме». Мне нужно только взять машину Дары и…

– Ни за что. Ты ни в коем случае не вернешься в «Палладиум», – мама внезапно превращается в себя прежнюю: в директора-одной-из-лучших-государственных-школ-округа-Шорлайн Каунти. В маму, которая пресекала драки между старшеклассниками и заставляла родителей, уклоняющихся от своих обязанностей, взяться за ум или хотя бы притвориться. – И водить ты тоже не будешь.

Мою кожу покалывает от злости.

– Ты это несерьезно.

В начале лета я устроилась работать в торговый киоск в «Палладиуме», кинотеатре в «Бевел Молл», совсем рядом с Мейн Хайтс. Самая простая и самая тупая работа на свете. Большую часть времени во всем торговом центре пусто, если не считать мамашек в Спандексе, толкающих перед собой детские коляски. Но даже если они и приходят в «Палладиум», они никогда не заказывают ничего, кроме колы. Так что мне просто нужно являться на работу, и за это я получаю десять с половиной долларов в час.

– Я чертовски серьезна. – Мама кладет руки на стол и сжимает их так сильно, что я вижу каждую косточку. – Мы с твоим отцом считаем, что этим летом тебе нужно немного больше порядка, – говорит она. Просто удивительно, что мои родители могут на время перестать друг друга ненавидеть только для того, чтобы сплотиться против меня. – Тебе нужно чем-то занять себя.

Занять себя. Или мотивировать себя. Для родителей это означает: все время быть под присмотром и сходить с ума от скуки.

– Я достаточно занята в «Палладиуме», – отвечаю я. И это откровенная ложь.

– Ты перемешиваешь попкорн с маслом, Ники, – говорит мама.

Между ее бровей появляется линия, как будто кто-то прижал палец к ее коже.

«Не всегда», – едва не произношу я.

Она встает, немного плотнее запахивая халат. Летом она ведет уроки в школе с понедельника по четверг. Но сегодня пятница, видимо поэтому она и не потрудилась переодеться, хотя на часах уже больше двух.

– Я поговорила с мистером Уилкоксом, – говорит она.

– Нет. – Покалывание превращается в настоящую панику.

Грег Уилкокс – странноватый мужик в годах, который раньше преподавал математику в маминой школе, а потом сменил профессию и стал управляющим «Фэнтази Лэнд», самого старого и пресного парка развлечений в мире. Но поскольку такое название больше подошло бы стрип-клубу, все называют парк просто «ФэнЛэнд».

– Даже не произноси этого.

Но она не слушает.

– Грег говорит, ему не хватает персонала этим летом. Особенно после… – она обрывает фразу с таким лицом, как будто надкусила лимон. А значит, она едва не сказала что-то, чего не должна говорить. – Что ж, он найдет применение лишней паре рук. Это физический труд, и ты будешь на воздухе. Тебе это будет полезно.

Кажется, меня уже подташнивает от того, что родители заставляют меня что-то делать, притворяясь, что это ради моего же блага.

– Это несправедливо, – заявляю я.

И едва сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Вы никогда не заставляете Дару что-либо делать». Но я решаю не упоминать ее, так же как избегаю спрашивать, где она. Если она собирается притворяться, что меня не существует, я могу поступить с ней так же.

– Мне необязательно быть справедливой, – говорит она. – Я твоя мать. Кроме того, доктор Личми думает…

– Мне плевать, что думает доктор Личми.

Я отодвигаюсь от стола с такой силой, что ножки стула царапают линолеум. Из-за жары и влажности в доме очень тяжелый воздух вентиляции. Так вот каким будет мое лето: вместо того чтобы валяться в просторной спальне в доме отца, выключив свет и врубив кондиционер на полную мощность, я буду жить в одном доме с сестрой, которая ненавидит меня, и прислуживать в древнем парке развлечений, куда наведываются только фрики и старики.

– Теперь и ты начинаешь разговаривать, как она, – мама выглядит абсолютно измотанной. – Тебе не кажется, что одной такой вполне достаточно?

Дара нередко становится не только темой нашего разговора, но и аргументом в нем. Даже в ее отсутствие. Сколько я себя помню, все вокруг сравнивали меня с Дарой: «Она не такая симпатичная, как ее младшая сестра… скромнее, чем младшая сестра… не такая популярная, как ее младшая сестра…»

Единственное, в чем я превзошла Дару, это ординарность. И хоккей на траве – как будто умение гонять шайбу по траве может стать основной характеристикой личности.

– Я не такая, как она.

Ухожу из кухни прежде, чем мама успевает мне ответить, и, едва не споткнувшись о брошенные в холле резиновые сапоги, взбегаю вверх через две ступеньки. Повсюду произошли какие-то изменения. Одни привычные мелкие детали отсутствуют, другие появились. Например, небольшие пластиковые гномы-светильники рядом с маминой спальней или одинокое пятно ковра в кабинете, где раньше стояло любимое кожаное кресло отца, невероятно уродливое, и множество картонных коробок со всякой ерундой, как будто в наш дом медленно въезжает другая семья или сами мы медленно выезжаем.

По крайней мере, мою комнату не тронули: все книги расставлены как положено, кровать аккуратно заправлена покрывалом пыльно-голубого цвета, а мои детские мягкие игрушки, Бенни и Стюарт, занимают мои подушки. На прикроватном столике я замечаю наше с Дарой фото в рамочке. Оно было снято на Хэллоуин в тот год, когда я только перешла в старшие классы. На фото мы обе одеты в костюмы ужасных клоунов и с краской на лицах выглядим едва ли не близнецами. Я быстро пересекаю комнату и кладу фото лицом вниз. Затем, немного подумав, убираю его в ящик.

Я даже не знаю, что хуже: что я дома и здесь так много всего изменилось, или что я дома, где столько всего осталось прежним.

Над головой у меня раздаются шаги. Это Дара ходит по своей комнате на чердаке. Значит, она все же дома. Внезапно я чувствую такой прилив гнева, что хочется по чему-нибудь стукнуть. Во всем виновата Дара. Это Дара перестала со мной разговаривать. Это Дара виновата, что я брожу по дому с ощущением, будто в груди у меня шар для боулинга, угрожающий в любую секунду упасть, пройдя через желудок, и размазать по полу мои кишки. Это она виновата, что я не могу спать и не могу есть, а когда пытаюсь, меня начинает тошнить.

В другое время мы бы вместе посмеялись над папиной новой подружкой, и Дара придумала бы ей секретное злое прозвище, так что мы могли бы обсуждать ту прямо перед носом, а она ни о чем бы не догадалась. В другое время Дара могла бы пойти со мной на работу в ФэнЛэнд, просто чтобы составить мне компанию, просто чтобы мне не пришлось в одиночку отскребать стариковский запах и детскую рвоту с древних аттракционов. И мы бы соревновались, кто найдет больше поясных сумок за час или кто выпьет больше колы, не рыгнув.

В другое время она превратила бы все это в веселье.

И, еще не решив окончательно, что я ей скажу, я возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице, ведущей на чердак. Наверху воздух еще горячее. Мама с папой переселили Дару с первого этажа на чердак в середине ее первого года в старшей школе, полагая, что оттуда ей сложнее будет улизнуть ночью. Но она стала выбираться через окно и спускаться, используя решетку для плетистых роз в качестве лестницы.

Дверь в комнату Дары закрыта. После одной из наших ссор она написала «НЕ ВХОДИТЬ» большими красными буквами прямо на двери. Родители заставили ее закрасить надпись, но при определенном освещении она все еще различима под слоем краски «Яичная скорлупа, оттенок 12».

Я решаю не стучать. Вместо этого я, словно коп из сериала, резко распахиваю дверь, будто ожидаю, что она может наброситься на меня.

В ее комнате, как всегда, бардак. Простынь наполовину сползла с кровати. На полу валяются джинсы, обувь, блестящие рубашки и открытые топы, и еще куча всякой ерунды, которая обычно скапливается на дне сумки: жвачка, «Тик-так», мелочь, полученная на сдачу, колпачки от ручек и сломанные сигареты.

В воздухе еще витает легкий запах корицы – любимый аромат Дары.

Но ее самой нет. Окно открыто, и легкий ветер треплет занавески, создавая мелкую рябь. Я пересекаю комнату, изо всех сил стараясь не наступить на что-нибудь хрупкое, и высовываюсь в окно. Как всегда, инстинктивно сначала окидываю взглядом дуб, на котором раньше Паркер вешал красную футболку, если хотел, чтобы мы зашли поиграть в то время, как нам полагалось делать домашнюю работу или спать. Тогда Дара и я вместе соскальзывали вниз по розовому кусту, отчаянно стараясь не хихикать, и, взявшись за руки, бежали на встречу с ним в наше секретное место.

Конечно, сейчас красной футболки нет. Но куст немного колеблется, и несколько недавно оторвавшихся лепестков опускаются, кружась на ветру. Я замечаю едва различимые следы на земле. Подняв глаза, я, кажется, вижу яркое пятно, сияющую кожу и темные волосы, мелькающие между деревьев, кучно растущих позади нашего дома.

– Дара, – кричу я. – Дара!

Но она не оборачивается.

Дара, 17 июля

Я не спускалась по розовому кусту с момента аварии и сейчас переживаю, что запястья могут подвести. После аварии меня собирали по кускам, в течение месяца я не могла даже вилку держать. Приходится спрыгнуть в нескольких футах от земли, и мои лодыжки тут же напоминают о себе. По крайней мере, я приземлилась и не рассыпалась на кусочки. Наверное, от всей этой физиотерапии все же есть толк.

Я ни в коем случае не хочу видеть Ник. Только не после того, что она сказала.

«Я – не она».

Совершенная Никки. Идеальный Ребенок.

«Я – не она».

Как будто это не мы всю нашу жизнь пробирались в комнаты друг к другу, чтобы спать в одной постели, обсуждая наши неудачи, разглядывая лунные дорожки на потолке и выискивая среди них разные интересные формы. Как будто это не мы однажды порезали пальцы, чтобы смешать нашу кровь и быть навечно связанными, чтобы в нас были не только общие гены, но и частички друг друга. Как будто это не мы клялись всегда жить вместе, даже после колледжа, как два мушкетера, сладкая парочка, черное и белое, две части одной печеньки.

Но теперь Совершенная Ник начала проводить границы.

Посадка ведет к соседнему двору с аккуратно подстриженной лужайкой, где сквозь деревья проглядывает дом. Если повернуть налево, я смогу, минуя Дюпонтов, попасть прямо к дому Паркера и к секретному лазу в заборе, который мы с Ник и Паркером организовали, когда были детьми, чтобы легче было пробираться туда-обратно. Я поворачиваю направо и выныриваю в конце Олд Хикори Лейн, напротив помоста для оркестра в парке Олд Ричис. На сцене выступает группа из четверых музыкантов, чей совокупный возраст составляет, должно быть, не меньше тысячи лет. Они одеты в старомодные соломенные шляпы и полосатые пиджаки. Песня, которую они исполняют, мне незнакома.

На секунду, стоя посреди дороги и глядя на них, я чувствую себя абсолютно потерянной, словно вселилась в чужое тело и теперь проживаю чью-то жизнь.

Вообще-то во всей этой истории с аварией было кое-что хорошее, и, если вам интересно, я не имею в виду сломанные коленные чашечки, раздробленный таз, осколки запястья, сложный перелом берцовой кости и вывихнутую челюсть, шрамы в том месте, где моя голова прошла сквозь боковое стекло, и четыре недели, которые мне пришлось проваляться в больнице, потягивая через трубочку молочные коктейли.

Хорошее заключается в том, что я целых три месяца не ходила в школу.

На самом деле я не против ходить в школу. По крайней мере, раньше не была против. Уроки, конечно, отстой, но все остальное – видеться с друзьями, бегать между уроками за лабораторию, чтобы выкурить сигаретку, флиртовать с парнями постарше, чтобы они пригласили тебя куда-нибудь на ланч, – это прикольно.

В школе тяжело только тем, кто старается хорошо учиться. А когда из двух сестер тупая – ты, никто и не ждет от тебя никаких успехов в учебе.

Но я не хотела никого видеть. Я не хотела хромать по кафетерию и ловить сочувственные взгляды. Ведь я не могла даже просто сесть, не поморщившись, как старушка. Я не хотела давать им повод жалеть меня или притворяться, что им жаль меня, чувствуя внутри тайное удовлетворение от того, что я больше не красавица.

Сигналит машина, и я быстро убираюсь с дороги, немного спотыкаясь в траве, но чувствуя благодарность за возвращающиеся силы. По большому счету я впервые за многие месяцы вышла из дома.

Вместо того чтобы проехать мимо, машина замедляется, и вместе с ней замедляется время. Я чувствую, как кулак ужаса сжимается в моей груди. Видавший виды белый «Вольво», бампер которого примотан к днищу изолентой.

Паркер.

– Вот черт.

Это первое, что он произносит при виде меня. Не «О боже, Дара! Так здорово снова видеть тебя». Не «Мне так жаль. Я думал о тебе каждый день».

Не «Я не звонил, потому что боялся».

Просто «Вот черт».

– Типа того, – отвечаю я, так как это единственный ответ, который мне удается выдумать.

В этот самый момент группа решает прекратить играть. Забавно, что тишина может быть громче любых звуков.

– Я… вау.

Он ерзает в машине, но не пытается выбраться из нее и обнять меня. Его темные волосы отросли и теперь едва не достают до челюсти. Он загорел – видимо, работал под открытым небом. Возможно, стриг газоны, как в прошлом году. Его глаза все того же неопределенного цвета: не голубые и не зеленые, скорее ближе к тому оттенку серого, который можно увидеть за пятнадцать минут до рассвета. И от одного взгляда на него я по-прежнему готова одновременно блевать, плакать и целовать его.

– Не ожидал тебя увидеть.

– Если ты забыл, я живу за углом, – отвечаю я.

Мой голос звучит жестче и злее, чем мне хотелось бы, поэтому я благодарна музыкантам, которые снова начали играть.

– Я думал, ты уехала, – говорит он.

Обеими руками он сильно сжимает руль. Так он делает, когда пытается скрыть суетливые движения. Паркер всегда шутил, что он – как акула: если когда-нибудь перестанет двигаться, умрет.

– Не уехала, – отвечаю я, – просто ни с кем не виделась.

– Ну да. – Он смотрит на меня так пристально, что мне приходится отвернуться, щурясь от солнца. Так он не сможет видеть шрамы на моей щеке и виске, все еще свежие и кроваво-красные.

– Я решил… Я решил, что ты не хочешь видеть меня. После того, что случилось…

– Ты правильно решил, – быстро произношу я, потому что иначе я могу сказать то, что действительно чувствую, то есть – «это не так».

Он вздрагивает и отворачивается, переключая внимание на дорогу. Появившаяся там машина вынуждена перестроиться на встречную полосу, чтобы объехать его, но Паркер, кажется, ничего не замечает, даже когда ее пассажир, пожилой мужчина, опускает стекло и выкрикивает что-то грубое. Солнце припекает, и по моей шее струится пот. Я помню, как однажды прошлым летом, когда учебный год уже закончился, в парке Аппер Ричиз Паркер читал вслух все самые странные новости, которые только можно было найти в стране (межвидовые отношения, нелепые смерти и необъяснимые следы на полях, которые, Паркер настаивал, могли оставить только пришельцы). А я лежала между ним и Ник, вдыхая запах угля и свежей травы, и думала о том, что могла бы остаться там навечно. Что же, черт возьми, изменилось?

Ник. Родители. Авария.

Всё.

Внезапно мне хочется плакать. Вместо этого я обхватываю свою талию руками и сильно стискиваю.

– Слушай, – он ерошит руками свои волосы, которые немедленно возвращаются в прежнее положение, – тебя, может, подвезти куда-то, или как?

– Нет.

Не хочу признаваться ему, что мне некуда ехать. Я ведь иду без всякого направления, просто куда-нибудь подальше. Я даже не могу вернуться за ключами от своей машины из-за риска встретить Ник, которая, несомненно, будет жаловаться на то, что я не пришла ее торжественно приветствовать по возвращении.

У него такое лицо, будто он случайно проглотил жвачку.

– Я рад тебя видеть, – говорит он, не глядя на меня. – Правда, рад. Я думал о тебе… все время. Честно.

– У меня все в порядке, – отвечаю я.

Хорошо, что я умею так естественно лгать.

http://www.VestnikPoberezhja.com/22ijulja_poslednienovosti

Полицейский участок Ист Норуока сообщает о возможном похищении девятилетней Мэдлин Сноу. Вечером в воскресенье, 19 июля, в промежутке с 22:00 до 22:45 она исчезла из машины, припаркованной возле кафе «Биг Скуп Айс Крим + Кэнди» на 101-м шоссе. Ее семья предоставила приложенную фотографию и просит любого, кому известно что-либо о местонахождении Мэдлин, немедленно связаться со старшим лейтенантом Фрэнком Эрнандезом по телефону 1-200-555-2160, доб. 3.

Прошу вас, молитесь за Мэдлин вместе со мной. Пусть она вернется домой к своей семье в целости и сохранности, и как можно скорее.

комментарий 161

В этой заметке на удивление мало деталей. Была ли она с родителями в момент «похищения»? Во сколько это произошло? По статистике, чаще всего именно родители виноваты в исчезновении своих детей.

Комментарий от: alikelystory в 09:45

Спасибо за ваш комментарий, alikelystory. Полиция пока не озвучила никаких деталей. Но мы непременно дополним эту статью, как только они это сделают.

Комментарий от: admin @ в 10:04

«…чаще всего именно родители виноваты в исчезновении своих детей». И откуда же эта так называемая «статистика»?

Комментарий от: booradleyforprez в 11:42

Бедная Мэдлин. Весь приход Святого Иуды молится за нее.

Комментарий от: mamabear27 в 13:37

Всем привет, за самой свежей информацией перейдите по ссылке www.findMadeline.tumblr.com. Похоже, они только что запустили сайт.

Комментарий от: weinberger33 в 14:25

Кликните, чтобы увидеть остальные комментарии.

Ник, 20 июля

Моя новая работа начинается с утра пораньше в понедельник.

Мама еще спит, когда я ухожу из дома в 7 утра. Дара тоже. Все два дня, что я дома, Дара мастерски избегает меня. Понятия не имею, что она целыми днями делает в своей комнате наверху – наверняка спит. И конечно же, мама ей ни слова не говорит. Дара вне всяких запретов с момента аварии, как будто она стеклянная статуэтка, которая может разбиться из-за неловкого прикосновения. И каждое утро я замечаю в саду сломанные бутоны роз – доказательство того, что она снова поднимается и спускается по розовому кусту.

Нахожу многочисленные свидетельства ее присутствия: забытый в комнате айпод со включенными колонками, вещи, которые она всюду оставляет, засохшая зубная паста на краю раковины в нашей общей ванной (она всегда выдавливает слишком много и никогда не закрывает тюбик), шаги на чердаке! Полупустая пачка чипсов на кухонном столе. Туфли на высокой платформе, брошенные на лестнице. Легкий запах травки, который по ночам спускается с чердака. Вот так я и получаю представление о ней, о ее жизни, о том, чем она занимается. Вот так же рождественским утром мы сбегали вниз и точно знали, что Санта-Клаус приходил, потому что печенье, которое мы оставляли, было съедено, а молоко выпито. Так антрополог восстанавливает картину целой цивилизации по оставшимся от нее осколкам глиняной посуды.

Уже жарко, хотя солнце едва успело показаться над горизонтом и небо еще окрашено в глубокий бархатистый оттенок синего. Цикады сходят с ума и наполняют воздух звуками. Я очищаю банан, который стащила из кухни, и понимаю, что он уже испорчен. Выбрасываю его.

В автобусе, который практически пуст, занимаю последнее сиденье. На стекле кто-то крупными буквами нацарапал инициалы – «Д.Р.А.». Инициалы Дары. Я живо представляю себе, как она скучает, сидя на этом самом месте, и царапает ножиком по стеклу, направляясь бог знает куда.

22-й автобус идет вдоль побережья, петляет вдоль Хэрон Бей с его рядами дешевых мотелей и поселков с домами из искусственного леса, мимо длинной цепочки забегаловок, сувенирных лавок и палаток с мороженым в Ист Норуок, где полно баров, стрип-клубов, сомнительных магазинов нижнего белья и эротического видео. «ФэнЛэнд» тоже находится на 101-м шоссе, всего около мили от места аварии. Безымянного места среди болот, зарослей кустарника и выходов пластов породы, которые в древние времена разрушил какой-то ледник, а теперь ежедневно превращает в песок движение волн.

Я не знаю, что мы там делали. Не помню, почему и как мы разбились. Память зациклилась на моменте, когда мои руки почему-то не на руле, а фары высвечивают впереди каменную стену. Недавно папа предложил мне посетить место аварии, сказал, что это, возможно, окажется «полезным».

Интересно, валяется ли там еще в подсвеченной солнцем траве мой номерной знак, блестят ли между камней осколки лобового стекла?

К тому времени как мы добираемся до ФэнЛэнда, который имеет общую парковку с «Бум-е-рангом», «Крупнейшей в штате империей фейерверков», если верить вывеске, кроме меня в автобусе остается только древний старик с лицом цвета табачного пятна. Он выходит вместе со мной, но даже не поднимает глаз. Просто медленно шагает через парковку к «Бум-е-рангу», опустив голову, словно ему приходится бороться с сильным ветром.

Я уже вспотела в своей футболке. Парковка рядом с заправкой через дорогу полна полицейских машин. На одной из них беззвучно крутится мигалка, заливая все вокруг пульсирующим красным светом. Наверное, произошло ограбление. Этот район стал намного хуже с годами.

У ФэнЛэнда есть символ – пират по имени Пит, который изображен по всему парку – на билбордах и плакатах, предупреждающих о том, что нельзя разбрасывать мусор, и сообщающих о возрастных ограничениях для разных аттракционов. Первый, кого я вижу, войдя в открытые ворота парка, это мистер Уилкокс; он отскребает жвачку с двенадцатифутовой фигуры Пирата Пита, приветствующей посетителей парка при входе. К плечу пирата в том месте, где, как я знаю, должен быть попугай, прикреплен большой сияющий знак: «ПРАЗДНУЕМ 75 ЛЕТ!!!»

– Ник! – Он замечает меня и поднимает руку над головой, чтобы помахать, как будто я не в четырнадцати футах от него, а в четырех сотнях. – Я так рад тебя видеть! Так рад! Добро пожаловать в ФэнЛэнд!

Он сжимает меня в объятиях прежде, чем я успеваю этому воспротивиться. От него пахнет машинным маслом и, как ни странно, мылом «Дав».

Два факта о мистере Уилкоксе: он всегда повторяет все дважды, и он явно пропустил пару лекций на тему сексуального домогательства. Не то чтобы он извращенец. Просто он очень любит обниматься.

– Привет, мистер Уилкокс, – произношу я, но голос звучит приглушенно, так как мне приходится уткнуться в его лопатку размером со свиную рульку.

Наконец мне удается извлечь себя из его объятий, но он продолжает держать руку на моей спине.

– Пожалуйста, – говорит он, лучезарно улыбаясь. – Здесь, в ФэнЛэнде, я просто Грег. Ты же будешь называть меня Грег, правда? Давай, давай. Давай-ка тебя переоденем. Я был так взволнован, когда твоя мама сказала, что ты вернулась в город и ищешь работу, просто ужасно взволнован.

Он ведет меня к маленькому желтому зданию, наполовину скрытому за стеной искусственных пальм в горшках, и открывает дверь одним из многочисленных ключей с массивного кольца, закрепленного у него на поясе. При этом он ни на секунду не умолкает и не перестает улыбаться.

– Вот они, ключики от дворца. Это наш главный офис. Ничего сверхъестественного, видишь ли, но вполне справляется со своей задачей. Если меня не видно в парке, я обычно здесь. Кстати, тут есть аптечка – на случай, если кто-то останется без пальца. Шучу, шучу! Но аптечка у нас правда есть.

Он жестом указывает на провисшие полки над письменным столом, где лежат чеки, рулоны билетиков на аттракционы и рисунки-каракули, в которых дети благодарят Пирата Пита за чудесный день.

– Только не трогай колу в холодильнике, не то Донна (это моя секретарша, ты вскоре с ней познакомишься) оторвет тебе голову. Остальную воду можешь брать. И если приносишь с собой ланч и не хочешь, чтобы он испортился, тебе сюда, – он хлопает по холодильнику, чтобы подчеркнуть значимость своих слов. – То же самое с ценностями: телефон, кошелек, любовные письма… Шучу, шучу! Можешь запереть их здесь в начале смены, и они будут в полной безопасности. Ну, вот и разобрались. Набрось-ка это и можешь приступать.

«Этим» оказывается красная футболка с ухмыляющимся лицом пирата Пита, которое, скажу я вам, окажется прямо на моей левой груди.

– Добро пожаловать в команду! Туалеты – налево, за фотобудкой.

Я оставляю свою сумку и мистера Уилкокса в главном офисе, а сама направляюсь в туалет, отмеченный знаком в виде деревянного попугая. Последний раз я была в ФэнЛэнде, когда мне было восемь или, может быть, девять, и почти все здесь теперь кажется мне незнакомым. Хотя вряд ли здесь что-то изменилось с тех пор, и, как только я вхожу в туалет, перед глазами мелькает короткая вспышка воспоминаний: мы с Дарой, дрожащие и хихикающие после долгого дня на солнце, стоим здесь в мокрых купальниках, вода стекает на бетонный пол. Взявшись за руки пальцами, липкими от сладкой ваты, бежим впереди родителей, хлопая шлепками по мощеной дорожке.

На секунду грусть становится невыносимой, опустошительной. Я хочу вернуть мою семью. Я хочу вернуть мою Дару.

Я быстро меняю свою футболку на форменную, которая оказывается велика мне размера на три, и возвращаюсь в офис, где ждет мистер Уилкокс.

– Ник, – вопит он, словно видит меня впервые, – классно выглядишь! Классно выглядишь!

Он обнимает меня за плечи и ведет по одной из тропинок, вьющихся через парк, мимо фальшивых обломков корабля, новых пластиковых пальм и аттракционов с названиями типа «Плеск и всплеск» или «Доска». Я вижу других работников парка, их ярко-красная форма бросается в глаза. Они сметают листья с тротуара, меняют фильтры, выкрикивают друг другу инструкции, и у меня возникает странное ощущение, словно я оказалась за кулисами перед началом спектакля и вижу всех актеров загримированными лишь наполовину.

Затем Уилкокс поднимает руку высоко в небо и машет, подзывая еще одну девушку. Она примерно моего роста и одета во все красное.

– Теннесон! Сюда! Теннесон! Тут свежее мясо для тебя! – Он разражается хохотом.

Девушка начинает трусить в нашу сторону, и Уилкокс выдает еще одно объяснение:

– Теннесон – мой главный помощник. Точнее – помощница, конечно. Это ее четвертое лето в ФэнЛэнде. Все, что тебе нужно, спрашивай у нее. Если она чего-то не знает, значит, и тебе не нужно!

Издав очередной смешок, он представляет меня и удаляется, снова помахав рукой.

Девушка, похоже, наполовину азиатка. Ее длинные темные волосы заплетены в многочисленные косички, а под левым ухом красуется тату в виде улитки. Она похожа на кого-то, с кем наверняка была бы знакома Дара, не считая ее искренней улыбки и ярких глаз человека, который по-настоящему любит утро. Ее передние зубы немного выдаются вперед, отчего она нравится мне все больше.

– Эй, – говорит она, – добро пожаловать в ФэнЛэнд!

– Я уже слышала это раз двести, – отвечаю я.

– Ну да, – смеется она, – Грег, кажется, проявляет… слишком много энтузиазма по поводу новых сотрудников. Вообще-то по любому поводу. Я – Элис.

– Николь, – отвечаю я.

Мы жмем друг другу руки, хотя вряд ли она намного старше меня.

Лет двадцать максимум. Она жестом просит следовать за ней, мы поворачиваем направо и направляемся к «Бухте» – «сухой» части парка, где расположены все большие аттракционы, игровые автоматы и кафе.

– Обычно все называют меня Ник.

Ее лицо мгновенно меняется, едва уловимо, словно завеса опускается позади ее глаз.

– Ты… Ты – сестра Дары.

Я киваю. Она оборачивается ко мне с таким лицом, будто во рту у нее что-то очень кислое.

– Мне очень жаль, что случилась эта авария, – наконец выдавливает она.

Меня сразу бросает в жар, как и всегда, когда кто-то упоминает аварию. Словно я вошла в комнату, в которой все только что шептались обо мне: «Нет, вы это слышали?»

В защиту Элис скажу, что она явно жалеет о том, что затронула эту тему.

– Моя кузина учится в Сомервилле. Ну, и Джон Паркер…

От звука его имени, его полного имени, у меня в груди что-то… Я не думала о Паркере несколько месяцев. Или, может, старалась не думать. И никто никогда не называет его полным именем. Сколько я себя помню, он и его старший брат всегда звались Большим и Маленьким Паркерами. Даже его мама, миссис Паркер, зовет своих сыновей Паркерами.

Джон Паркер – это какой-то незнакомец.

– «Ну, и Джон Паркер» – что? – цитирую я.

Она не отвечает, но это уже и не нужно, так как в этот момент я вижу его. Он без рубашки. Рядом стоит ящик с инструментами, и Паркер возится с чем-то под ходовой частью «Банановой лодки» – аттракциона, который в соответствии со своим названием выглядит как огромный надувной банан с разноцветными боками.

Возможно, он услышал свое имя или почувствовал, что говорят о нем, или это просто совпадение, но в этот момент он поднимает глаза и видит меня. Я поднимаю руку, чтобы помахать ему, но замираю, когда замечаю выражение его лица: он, похоже, в ужасе, как будто увидел монстра или привидение.

Затем ко мне приходит понимание: наверное, он тоже винит во всем меня.

Элис продолжает болтать.

– …поставила тебя сегодня в смену с Паркером. У меня чертова уйма работы перед открытием. Он покажет тебе тут все. А я, если что, поблизости.

Теперь нас с Паркером разделяют не больше десяти футов. Он ныряет под стальную балку, хватает свою футболку и вытирает ею лицо. С тех пор как я в последний раз видела его в марте, он, кажется, вырос еще дюйма на два и теперь возвышается надо мной, словно башня.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.

Так как на нем нет футболки, я вижу круглое пятнышко на его плече, гладкий белый шрам в том месте, где он и Дара в первый год в старшей школе, напившись «Соузен Комфорт», прижгли себя сигаретами. Я тоже должна была это сделать, но в последнюю секунду струсила.

Я просто указываю на свою футболку.

– Работаю. Мама заставила.

– Уилкокс и до твоей мамы добрался, да? – Он по-прежнему не улыбается. – А я должен играть роль твоего гида? – произносит он.

– Видимо.

Все мое тело покалывает. Пот струится между грудей и стекает к резинке штанов. Многие годы Паркер был моим лучшим другом. Мы часами смотрели ужастики у него на диване, экспериментировали с шоколадом и попкорном в поисках лучшего способа их смешивания или брали напрокат зарубежные фильмы и отключали субтитры, чтобы самим придумывать сюжет. Мы переписывались на уроках, когда было скучно, пока Паркера не застукали и не отобрали телефон на неделю. Мы угнали скутер его старшего брата – я, Паркер и Дара. А потом нам пришлось бросить его и убежать в лес, когда нас остановил коп.

А потом, в прошлом декабре, что-то изменилось. Дара только порвала с очередным своим парнем, Грегом, или Джорджем, или Марком, или Майком – мне никогда не удавалось их запомнить, слишком быстро они появлялись и исчезали из ее жизни. И неожиданно она отправилась с Паркером на ночной сеанс в кино, надев короткие шортики и тонкую блузку, через которую просвечивало черное кружево ее лифчика. Потом я заметила их катающимися на скутере вдвоем в жуткий холод: ее руки крепко обнимают его спину, а голова запрокинута от смеха. А когда я входила в комнату, он резко отодвигался и бросал на меня виноватый взгляд, а она не спешила убирать длинную загорелую ногу с его бедра.

Неожиданно я оказалась третьей лишней.

– Слушай, – внезапно мне кажется, что в горле у меня песок, – я знаю, ты можешь злиться на меня…

– Злиться на тебя? – Он перебивает прежде, чем я успеваю закончить фразу. – Я считал, что это ты на меня злишься.

Я чувствую себя некомфортно в ярком свете, словно солнце – это огромный микроскоп, а я – букашка на стекле.

– С чего бы это?

Он отводит взгляд.

– После того, что случилось с Дарой…

Когда он произносит ее имя, оно звучит по-другому, кажется странным и необычным, словно сделанным из стекла. Я почти решаюсь спросить, встречаются ли они по-прежнему с Дарой, но тогда он поймет, что мы не разговариваем друг с другом. К тому же это не мое дело.

– Давай просто начнем все сначала, – предлагаю я. – Что ты об этом думаешь?

В конце концов он улыбается. Медленный процесс, начинающийся с его глаз и зажигающий их. Его глаза серые, но это самый теплый оттенок серого в мире. Как серое фланелевое одеяло, которое много раз стирали.

– Конечно, – отвечает он. – Да, я «за».

– Ну, так ты будешь моим гидом или как?

Я тянусь и шлепаю его по руке. Он смеется и притворяется, что ему больно.

– Только после вас, – говорит он, расшаркиваясь.

Паркер ведет меня по парку, попутно указывая на разные места, официальные и неофициальные, о которых мне нужно знать: Плавательное озеро (неформально известное как Писаный бассейн, где плещутся малыши в памперсах), Смертельный капкан, который, как утверждает Паркер, может однажды оправдать свое название, поскольку этот аттракцион, он уверен, никто не проверял с начала девяностых. Маленькая огражденная территория позади одного из буфетов, которые в парке почему-то называют «павильонами», где расположен хозяйственный блок; туда работники бегают покурить или поболтать между сменами. Он показывает мне, как измерять уровень хлора в Писаном бассейне. «Всегда добавляй чуть больше, чем положено. Если начнет жечь ресницы, поймешь, что переборщила». И как запускать сталкивающиеся лодочки.

К одиннадцати часам в парке полно народа: семьи с детьми, группы из летних лагерей и «завсегдатаи»: чаще всего пожилые люди с козырьками от солнца на голове, которые прогуливаются между аттракционами и сообщают непонятно кому о том, как изменился парк. Паркер знает многих из них по имени и всех приветствует теплой улыбкой.

В обед Паркер знакомит меня с Принцессой – ее настоящее имя Ширли, но Паркер предупреждает меня, чтобы я никогда ее так не называла – пожилой блондинкой, которая держит одну из закусочных, ой, простите, один из павильонов, и, очевидно, втрескалась в Паркера. Она дарит ему пачку чипсов, а мне – убийственный взгляд.

– Она со всеми такая милая? – спрашиваю я, когда мы с Паркером выносим наши хот-доги и газировку, чтобы перекусить в тени Чертова колеса.

– Ну, Принцессой просто так никто звать не будет, – отвечает Паркер и улыбается.

Каждый раз, когда он улыбается, его нос морщится. Паркер раньше говорил, что его нос просто не хочет оставаться в стороне от веселья.

– Она оттает со временем. Знаешь, она ведь здесь почти с самого начала.

– С самого начала?!

Он сосредотачивается на маленькой упаковке релиша[7], пытаясь извлечь зеленую массу из пластика большим пальцем.

– 29 июля 1940-го. День открытия. А Ширли присоединилась в пятидесятых.

29 июля – день рождения Дары. В этом году ФэнЛэнд отпразднует семидесятипятилетие в день, когда ей исполнится семнадцать. Если Паркер и уловил связь, он промолчал. У меня тоже нет желания указывать на это.

– Все еще ешь инопланетную муть? – говорю я, указывая подбородком на релиш.

Он притворяется обиженным.

– Лё муть. Она не инопланетная, она французская.

После обеда все сливается в бесконечный круговорот: собираю мусор, меняю мусорные мешки, разбираюсь с пятилетним мальчишкой, который каким-то образом отстал от своей группы и теперь стоит и рыдает под погнувшимся знаком, указывающим дорогу к «Кораблю-призраку». Кого-то вырвало на «Торнадо», и Паркер сообщает мне, что – раз я новенькая – убирать мне… а потом делает всю работу сам.

Но есть и веселые моменты: кататься на «Альбатросе», чтобы понять, залипают ли передачи, мыть карусели промышленным шлангом, где напор воды такой сильный, что я с трудом могу удержать его в руках, болтать в перерывах с Паркером про других ребят из ФэнЛэнда, кто кого ненавидит, кто с кем встречается, расстается и снова сходится.

В конце концов я узнаю́, почему в этом году в ФэнЛэнде не хватает персонала.

– В общем, был тут такой чувак, Донаван, – начинает рассказывать Паркер в перерыве между сменами, когда мы сидим в тени огромной искусственной пальмы. Параллельно он отмахивается от мух. Руки постоянно в движении. Он похож на бейсболиста, передающего таинственные сигналы товарищу по команде: рука к носу, потянул за ухо, провел по волосам. Правда, для меня эти сигналы ясны. Я знаю, что означает каждый из них, счастлив он или расстроен, подавлен или встревожен. Голоден, съел слишком много сладкого или мало спал.

– Это имя или фамилия? – перебиваю я.

– Интересный вопрос. Точно не знаю. Все звали его просто Донаван. Так или иначе, он проработал в ФэнЛэнде целую вечность. Намного дольше, чем Уилкокс. Знал весь парк вдоль и поперек, все его любили, он отлично ладил с детьми…

– Подожди… Он серьезно работал здесь дольше, чем Уилкокс?

– Да. И хватит перебивать. Короче, он был отличным парнем, ясно? По крайней мере, все так думали.

Паркер делает драматическую паузу, намеренно заставляя меня ждать.

– И что случилось потом? – спрашиваю я.

– Пару недель назад к нему вломились копы. – Он поднимает одну бровь. У Паркера очень густые черные брови, как будто среди его далеких предков были вампиры. – Выясняется, что он, в общем, педофил. У него в компьютере около сотни фотографий старшеклассниц. Это была какая-то нереальная полицейская операция. Они выслеживали его несколько месяцев.

– Невероятно. И никто ни о чем не подозревал?

Паркер качает головой.

– Понятия не имею. Я видел его всего пару раз, и он казался вполне нормальным. Все, как у всех, тренировал детей из футбольной команды, жаловался на ставки по кредитам.

– Отстойно, – говорю я. Вспоминаю, как много лет назад в воскресной школе нам рассказывали про печать Каина, и думаю, что это не так уж плохо. Было бы очень удобно сразу видеть, что с людьми не так, если бы они носили свидетельства своих болезней и преступлений на коже, словно тату.

– Полный отстой, – соглашается он.

Мы не разговариваем об аварии, о Даре и вообще о прошлом. Внезапно я понимаю, что уже три часа, а значит, моя первая смена на новой работе окончена. И это было не так уж невыносимо.

Паркер провожает меня до офиса, где мистер Уилкокс и симпатичная темнокожая женщина, как я понимаю, та самая Донна, которая владеет запасами колы, в простом и добродушном тоне спорят относительно дополнительной охраны на празднике в честь годовщины парка. Ясно, что эти двое спорят уже много лет, хотя в действительности ни разу не были друг с другом не согласны. Уилкокс ненадолго прерывается, чтобы отвесить мне сердечный шлепок по спине.

– Ник? Довольна своим первым днем? Конечно, довольна! Лучшее место на Земле. Увидимся завтра, с утра пораньше!

Я забираю свой рюкзак, а когда возвращаюсь на солнце, меня там ждет Паркер. Он сменил футболку и держит свою красную униформу под мышкой. От него пахнет мылом и чистой кожей.

– Я рада, что мы работаем вместе, – говорю я, когда мы подходим к парковке, все еще забитой машинами и автобусами.

ФэнЛэнд открыт до десяти вечера. Паркер говорит, вечерние посетители совсем другие: моложе, более буйные, более непредсказуемые. Однажды, по его рассказам, он застукал парочку, занимающуюся сексом на Чертовом колесе, а в другой раз обнаружил в мужском туалете девчонку, вдыхающую с края раковины кокаин.

– Не уверена, что смогла бы выдержать Уилкокса в одиночку, – быстро добавляю я, потому что Паркер как-то странно на меня смотрит.

– Да, – отвечает он, – да, я тоже…

Паркер подбрасывает свои ключи вверх на несколько дюймов и снова ловит.

– Ну что? Подвезти тебя домой? Думаю, моя колесница скучает по тебе.

При виде его машины, такой знакомой, где все напоминает о нем, в моей голове вспыхивает воспоминание: запотевшее лобовое стекло, по которому стекают капли дождя, тепло тела, виноватое лицо Паркера и холодный жесткий торжествующий взгляд Дары, словно эти глаза – глаза незнакомки.

– Нет, спасибо, я сама, – быстро отвечаю я.

– Уверена? – Он распахивает водительскую дверь.

– Я на машине Дары. – Слова вырываются раньше, чем я успеваю их обдумать.

– Вот как? – Паркер выглядит удивленным. Я рада, что парковка заполнена. Так моя ложь, по крайней мере, неочевидна. – Тогда ладно. Ну… думаю, завтра увидимся.

– Да, – отвечаю я, отгоняя еще одно воспоминание той ночи, возникшее глубоко внутри ощущение того, что все изменилось и между нами тремя все уже никогда не будет по-прежнему. – Увидимся.

Я разворачиваюсь и собираюсь уйти (петляя так, чтобы Паркер не понял, что я направляюсь к автобусной остановке), когда он останавливает меня.

– Слушай, – говорит Паркер торопливо, – сегодня вечеринка в «Пивнушке». Ты должна прийти. Будет очень скромно, – продолжает он, – максимум человек двадцать. Но приводи с собой кого хочешь.

Последние слова он произносит забавным голосом, немного сдавленным. Может быть, это намек, и он хочет, чтобы я привела с собой Дару. В следующую секунду я уже ненавижу себя за это предположение. До того как они начали встречаться, между нами никогда не было ничего подобного.

Но Дара разрушила и это – просто потому, что она так захотела. Это была просто очередная ее прихоть, блажь, причуда. «Он такой сексуальный». Я помню, как она внезапно произнесла это однажды утром, когда мы все перешли дорогу и расположились в парке Аппер Ричис, чтобы посмотреть его игру в Алтимат фризби. «Ты когда-нибудь замечала, какой он невероятно сексуальный?» Мы смотрим, как он бежит по полю, вытянув руку, стремясь поймать ярко-красный диск. Мальчик, которого я знала всю жизнь, в одночасье изменился в моих глазах из-за слов, сказанных Дарой.

Еще я помню, как смотрела на нее и думала, что и она тоже выглядит незнакомкой – со своими волосами (в то время светлыми, с фиолетовыми прядями), толстым слоем угольно-черных теней на веках и красными губами, обведенными карандашом так, чтобы они казались полнее, в ультракоротких шортах, открывающих бесконечные ноги. Как могла моя Дара, мой «маленький цыпленочек», мой «носик-кнопочка», которая становилась на мои пальцы и крепко обнимала меня за плечи, так что мы могли притворяться единым целым, ковыляя по гостиной, превратиться в кого-то, кто употребляет слово «сексуальный», в кого-то, кого я едва узнаю́ и даже боюсь?

– Будет, как в старые времена, – говорит Паркер, и я чувствую сильную боль в груди, отчаянное желание вернуть нечто, давно утраченное.

– Да. Может быть. Я дам тебе знать, – лгу я.

Я смотрю, как он садится в машину, машет на прощанье рукой и уезжает, широко улыбаясь. Делаю вид, что ищу ключи от машины в сумке, а затем иду через парковку ждать свой автобус.