Читать книгу Реквием - Лорен Оливер - Страница 3

Хана

Оглавление

Хотите узнать мою мрачную тайну? В воскресной школе я жульничала на контрольных.

Я никогда не заглядывала в Руководство «ББс», даже в детстве. Единственным интересовавшим меня был раздел «Легенды и жалобы», полный сказок о временах до исцеления. А больше всего я любила историю Соломона.

«Некогда во времена болезни предстали перед царем две женщины с младенцем. Каждая утверждала, что младенец этот ее. Обе отказывались отдать ребенка второй женщине и страстно умоляли рассудить их. Каждая утверждала, что умрет от горя, если дитя не вернут ей одной.

Царь, которого звали Соломон, молча выслушал обеих женщин и наконец объявил, что принял справедливое решение.

– Мы разрубим младенца напополам, – сказал он, – и каждая получит свою часть.

Женщины согласились с этим, и вперед выступил палач и топором разрубил ребенка ровно надвое.

Ребенок и вскрикнуть не успел, а матери смотрели, и на полу дворца осталось пятно крови, которое невозможно было ничем смыть…»

Мне было лет восемь-девять, когда я впервые прочла эту историю, и она меня поразила. Я долго потом не могла выбросить из головы несчастного малыша. Мне представлялось, как он лежит разрубленный на мраморном полу, словно бабочка под стеклом.

Вот чем так замечательна эта история. Она настоящая. Я что, собственно, имею в виду: даже если этого на самом деле не было – а про раздел «Легенды и жалобы» постоянно спорят, насколько он исторически достоверен, – она показывает мир в истинном свете. Помнится, я чувствовала себя в точности как тот ребенок: разорванной надвое чувствами, раздираемая между привязанностями и желаниями.

Таков мир болезни.

Таков он был для меня, пока меня не исцелили.


Через двадцать один день я выйду замуж.

У моей матери такой вид, словно она вот-вот расплачется, и я почти надеюсь, что это и вправду произойдет. Я видела ее слезы два раза в жизни: однажды, когда она сломала лодыжку, и еще – в прошлом году, когда она вышла и обнаружила, что протестующие перелезли через ворота, повыдергивали траву на газоне и разломали на куски ее прекрасную машину.

В конце концов мать просто говорит:

– Ты чудесно выглядишь, Хана. – А потом добавляет: – Хотя оно немного широковато в талии.

Миссис Киллеган («Зовите меня Энн», – жеманно улыбаясь, предложила она на первой примерке) медленно кружит вокруг меня, подкалывая ткань и подгоняя формы. Она высокая, с поблекшими светлыми волосами и измученным лицом, словно за годы работы проглотила множество иголок и булавок.

– Ты точно хочешь короткий рукав?

– Точно, – отвечаю я в тот самый момент, когда мама произносит:

– Вы думаете, они выглядят слишком по-молодежному?

Миссис Киллеган – Энн – экспрессивно взмахивает длинной костлявой рукой.

– Целый город будет смотреть, – говорит она.

– Вся страна, – поправляет ее мать.

– Мне нравятся эти рукава, – выдавливаю я и едва сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Это моя свадьба». Но это уже нельзя считать правдой. С тех самых беспорядков в январе и смерти мэра Харгроува. Теперь моя свадьба принадлежит народу. О ней все говорят уже несколько месяцев. Вчера нам позвонили из Национальной службы новостей и спросили, можно ли им будет пустить отснятый материал или прислать свою группу, дабы заснять церемонию.

Сейчас стране нужны символы, больше чем когда бы то ни было.

Мы стоим перед трехстворчатым зеркалом. Нахмуренное лицо матери отражается в нем в трех разных ракурсах.

– Миссис Киллеган права, – произносит она, коснувшись моего локтя. – Давай посмотрим, как оно будет смотреться с рукавами три четверти, хорошо?

Я понимаю, что спорить бессмысленно. Три отражения кивают одновременно. Три одинаковые девушки с одинаковыми заплетенными белокурыми волосами в трех одинаковых белых платьях в пол. Я уже с трудом узнаю себя. Платье преобразило меня в ярком свете примерочной. Всю свою жизнь я была Ханой Тэйт.

Но девушка в зеркале – не Хана Тэйт. Она – Хана Харгроув, будущая жена будущего мэра, символ всего правильного в исцеленном мире.

Пример и образец для всех.

– Давайте-ка посмотрим, что у меня еще есть, – произносит миссис Киллеган. – Попробуем нарядить тебя в другом стиле, чтобы ты сравнила.

Она скользит по потрепанному серому ковру и исчезает в кладовой. Сквозь открытую дверь я вижу десятки платьев в пластиковых чехлах, покачивающихся на стойках для одежды.

Мать вздыхает. Мы провели здесь два часа, и я уже чувствую себя чучелом – будто меня набили соломой, насадили на кол и зашили на живую нитку. Мать устраивается на выцветшей скамеечке для ног рядом с зеркалами и чопорно кладет сумочку на колени, чтобы она не коснулась пола.

Магазин свадебных нарядов миссис Киллеган всегда был лучшим в Портленде, но и на нем отчетливо сказались последствия беспорядков и меры правительства по закручиванию гаек. Сейчас практически у всех стало хуже с деньгами, и это заметно. Одна из лампочек над головой перегорела, и в магазине пахнет затхлостью, словно тут не убирают как следует. На стене обои вспучились от сырости, а раньше я заметила большое коричневое пятно на одном из полосатых диванчиков. Миссис Киллеган заметила мой взгляд и небрежно бросила на диванчик шаль, чтобы прикрыть пятно.

– Ты действительно чудесно выглядишь, Хана, – говорит мать.

– Спасибо, – благодарю ее я. Я знаю, что я чудесно выгляжу. Может, и звучит самовлюбленно, но это правда.

Это тоже изменилось с момента моего исцеления. Когда я еще не была исцелена, я никогда не чувствовала себя красивой, даже когда люди говорили мне об этом. Но после исцеления стена во мне рухнула. Теперь я вижу, что да, я просто и бесспорно красива.

И меня это больше не интересует.

– Ну вот. – Миссис Киллеган появляется из кладовки, неся несколько платьев в чехлах. Я подавляю вздох, но недостаточно быстро. Миссис Киллеган касается моей руки. – Не волнуйся, дорогуша, – говорит она. – Мы найдем идеальное платье. Мы ведь здесь ради этого, не так ли?

Я изображаю улыбку, и красивая девушка в зеркалах изображает ее вместе со мной.

– Конечно, – отвечаю я.

Идеальное платье. Идеальная пара. Идеальная счастливая жизнь.

Идеальность как обещание и заверение в том, что мы не ошибаемся.


Магазин миссис Киллеган находится в районе Старого порта, и, когда мы выходим на улицу, я чувствую знакомый запах водорослей и старого дерева. День солнечный, но с залива дует холодный ветер. Лишь несколько лодок покачиваются на воде – в основном рыболовецкие суденышки или серийные яхты. Издалека заляпанные птичьим пометом деревянные причалы кажутся тростником, вырастающим из воды.

На улице никого, не считая двух регуляторов и Тони, нашего телохранителя. Родители решили нанять охрану сразу после беспорядков, когда убили мэра, отца Фреда Харгроува, и решено было, что мне следует оставить колледж и как можно скорее выйти замуж.

Теперь Тони повсюду с нами, а в выходные присылает вместо себя брата, Рика. Мне потребовалось около месяца, чтобы научиться различать их. У обоих короткие толстые шеи и блестящие лысые головы. Оба неразговорчивы, а если все-таки открывают рот, не скажут ничего интересного.

Это было одним из самых больших моих страхов, когда я думала об исцелении: что процедура каким-то образом выключит меня и повлияет на мою способность думать. Но напротив, теперь я мыслю яснее. В определенном смысле я даже воспринимаю все более отчетливо. Прежде я постоянно ощущала своего рода нездоровье: меня переполняли паника, беспокойство и конкурирующие желания. Бывали ночи, когда я не могла уснуть, и дни, когда мне казалось, будто мои внутренности пытаются выползти наружу через горло.

Я была инфицирована. Теперь инфекция ушла.

Тони стоит, привалившись к машине. Интересно, он что, простоял в этой позе все три часа, что мы провели у миссис Киллеган? Когда мы подходим, он выпрямляется и открывает дверцу для матери.

– Спасибо, Тони, – благодарит она. – Все спокойно?

– Да, мэм.

– Хорошо.

Она усаживается на заднее сиденье, и я пристраиваюсь рядом с ней. Эта машина у нас всего два месяца – замена той, которую разгромили вандалы, – и всего через несколько дней после ее появления мать вышла из бакалейного магазина и обнаружила, что кто-то написал на машине краской «свинья». В глубине души мне кажется, что на самом деле мама наняла Тони из желания уберечь новую машину.

После того как Тони закрывает дверь, мир за тонированными окнами делается темно-синим. Тони включает радио, НКН, Национальный канал новостей. Голоса комментаторов звучат знакомо и успокаивающе.

Я откидываю голову на спинку кресла и принимаюсь наблюдать за тем, как мир приходит в движение. Я прожила в Портленде всю жизнь и помню почти каждую улицу и каждый угол. Но теперь они тоже кажутся далекими, надежно погрузившимися в прошлое. Жизнь назад я любила сидеть на этих скамейках для пикника с Линой и подманивать чаек хлебными крошками. Мы говорили о полете. Мы говорили о побеге. Это было ребячество вроде веры в единорогов и магию.

Мне и в голову никогда не приходило, что она вправду убежит.

У меня скручивает желудок. Я осознаю, что с самого завтрака ничего не ела. Наверное, я голодна.

– Загруженная неделя, – говорит мать.

– Угу.

– И не забудь, что «Пост» хочет сегодня взять у тебя интервью.

– Не забуду.

– Теперь нам осталось только подобрать тебе платье для инаугурации Фреда, и все будет готово. Или ты пойдешь в том желтом, которое мы видели в «Лава» на прошлой неделе?

– Я еще точно не знаю, – отвечаю я.

– То есть как – ты еще точно не знаешь? Инаугурация через пять дней, Хана! Через пять! Все будут смотреть на тебя.

– Ну тогда то желтое.

– Правда, я понятия не имею, в чем идти мне…

Мы проезжаем через Вест-Энд, наш прежний район. Исторически сложилось так, что Вест-Энд стал домом всяческих шишек церкви и медицины: священников Церкви Нового Порядка, правительственных чиновников, врачей и ученых из лабораторий. Несомненно, именно поэтому он так пострадал во время беспорядков, последовавших за Инцидентами.

Беспорядки подавили быстро. До сих пор идут споры, то ли беспорядки породило реальное движение, то ли это результат направленного не туда гнева и страстей, которые так старательно пытаются искоренить. Однако же многие до сих пор полагают, что Вест-Энд расположен слишком близко к окраине, к проблемным районам, где скрываются сочувствующие и участники сопротивления. Многие семьи, подобно нашей, переехали с полуострова в другие места.

– Не забудь, Хана, в понедельник нам нужно поговорить с фирмой, обслуживающей торжества.

– Я помню, помню.

Мы сворачиваем с Дэнфорта на Вон, нашу прежнюю улицу. Я чуть подаюсь вперед, пытаясь увидеть наш старый дом, но хвойные растения Андерсонов почти полностью заслоняют его, и мне удается лишь мельком разглядеть остроконечную зеленую крышу.

Наш дом, как и расположенный рядом дом Андерсонов, и стоящий напротив дом Ричардсов, пуст и, возможно, таким и останется. Однако же вывесок «Продается» не видать. Сейчас никто не в состоянии делать такие покупки. Фред говорит, что застой в экономике будет сохраняться самое меньшее несколько лет, пока положение вещей не начнет стабилизироваться. Сейчас же правительству нужно восстановить контроль. Людям необходимо напомнить их место.

Интересно, пробрались ли уже мыши в мою комнату, оставляют ли помет на полированном паркете? Начали ли пауки плести паутину по углам? Скоро наш дом начнет выглядеть, как номер тридцать семь по Брукс-стрит – заброшенным, каким-то обгрызенным, медленно разрушающимся из-за термитов.

Еще одна перемена: я могу думать о тридцать седьмом доме, Лине и Алексе без того, чтобы мне сдавило горло.

– Готова поспорить: ты так и не посмотрела список гостей, который я оставила в твоей комнате.

– У меня не было времени, – рассеянно отвечаю я, не отрывая взгляда от пейзажа за окном.

Мы выезжаем на Конгресс, и окружение быстро меняется. Вскоре мы минуем одну из двух портлендских автозаправок – ее охраняет отряд регуляторов с винтовками, глядящими в небо, – потом дешевые магазинчики, прачечную самообслуживания с выцветшим оранжевым навесом и сомнительного вида продуктовый.

Вдруг мама подается вперед, ухватившись за спинку сиденья Тони.

– Ну-ка включи это! – резко бросает она.

Тони подкручивает ручку радиоприемника. Радио начинает звучать громче.

– Учитывая недавние волнения в Уотербери, штат Коннектикут…

– Господи! – вырывается у матери. – Опять!

– …всем гражданам, особенно проживающим в юго-восточном секторе, настоятельно рекомендуется эвакуироваться во временное жилье в окрестностях Вифлеема. Билл Ардьюри, глава Особых сил, успокаивает взволнованных граждан. «Ситуация под контролем, – сказал он во время своего семиминутного обращения. – Государство и муниципальная милиция совместно работают над локализацией очага болезни и его скорейшим обеззараживанием. Никаких предпосылок дальнейшего заражения…»

– Хватит! – бросает мать, усаживаясь обратно. – Не могу больше это слушать!

Тони начинает искать что-нибудь другое. Вместо большинства станций лишь потрескивание. Месяц назад была громкая история: правительство обнаружило, что заразные приспособились использовать несколько частот для собственных нужд. Нам удалось перехватить и расшифровать несколько важных сообщений, что привело к победоносному рейду на Чикаго и аресту полудюжины руководящих лиц заразных. Один из них был повинен в организации взрыва в Вашингтоне прошлой осенью. При взрыве погибло двадцать семь человек, в том числе мать с ребенком.

Я радовалась, когда этих заразных казнили. Некоторые возмущались, что инъекция смертельного препарата – слишком гуманно для осужденных террористов, но я видела в этом важное послание: мы не злы. Мы рассудительны и сострадательны. Мы выступаем за справедливость, структурность и организацию.

А противостоят нам неисцеленные, несущие хаос.

– Просто отвратительно! – говорит мать. – Если бы мы сразу же начали бомбардировки, как только… Тони, осторожно!

Тони бьет по тормозам. Раздается визг шин. Меня швыряет вперед, и я чуть не врезаюсь лбом в подголовник переднего кресла, прежде чем ремень безопасности отбрасывает меня назад. Слышится глухой удар. В воздухе пахнет чем-то вроде жженой резины.

– Черт! – вырывается у матери. – Черт! Что за?..

– Прошу прощения, мэм. Я ее не заметил. Она выскочила откуда-то из-за мусорных баков…

Перед машиной стоит юная девушка; ладони ее лежат на капоте. Волосы окаймляют худое узкое лицо, а глаза у нее огромные и перепуганные. Она кажется мне смутно знакомой.

Тони опускает стекло в окне. В машину проникает запах мусорных баков – их несколько, выстроившихся в ряд, – сладковато-гнилостный. Мать кашляет и прикрывает нос рукой.

– Эй, ты цела? – интересуется Тони, высунувшись из окна.

Девушка не отвечает. Она тяжело дышит. Взгляд ее скользит по Тони, по матери на заднем сиденье, а потом по мне. Меня словно током бьет.

Дженни. Двоюродная сестра Лины. Я не видела ее с прошлого лета. Она сильно похудела. И стала выглядеть старше. Но это точно она. Я узнаю вырез ноздрей, горделивый острый подбородок и глаза.

Она тоже меня узнает. Прежде чем я успеваю хоть слово сказать, Дженни отталкивается от машины и стрелой мчится через улицу. На спине у нее болтается старый, испачканный чернилами рюкзак – потрепанный, принадлежавший еще Лине. Поперек кармана черными округлыми буквами выписано два имени, Лины и мое. Мы написали их на этом рюкзаке в седьмом классе, когда нам стало скучно на уроке. В тот день мы и придумали наше кодовое слово, нашу кричалку, которой мы потом приветствовали друг друга при встречах. Халина. Соединение наших имен.

– Ну вот ей же ей, достаточно уже взрослая девчонка, чтобы понимать, что нельзя выскакивать перед машиной! Она меня чуть до инфаркта не довела.

– Я ее знаю, – машинально произношу я. Мне до сих пор представляются огромные темные глаза Дженни и ее бледное исхудавшее лицо.

– В каком смысле – ты ее знаешь? – поворачивается ко мне мать.

Я опускаю веки и пытаюсь представить что-нибудь успокаивающее. Залив. Чаек, кружащих в синем небе. Потоки безукоризненно чистой белой ткани. Но вместо них я так и вижу глаза Дженни и ее заостренные скулы и подбородок.

– Ее зовут Дженни. Она двоюродная сестра Лины…

– Думай, что говоришь! – обрывает меня мать. Я запоздало осознаю, что мне не следовало ничего этого говорить. В нашей семье имя Лины хуже любого ругательства.

Много лет мама гордилась моей дружбой с Линой. Она видела в ней подтверждение своего либерализма. «Мы не должны судить о девочке по ее родственникам, – говорила она гостям, если те затрагивали эту тему. – Болезнь не передается генетически, эта идея устарела».

Когда Лина все же подхватила болезнь и сумела бежать прежде, чем ее успели исцелить, мать восприняла это как личное оскорбление, словно Лина сделала это нарочно, чтобы поставить ее в дурацкое положение.

«Все эти годы мы принимали ее в своем доме, – говорила она то и дело в никуда после побега Лины. – Хотя и осознавали, что рискуем. А ведь все нас предупреждали!.. Наверное, стоило нам тогда прислу шаться».

– Она похудела, – произношу я.

– Тони, домой! – Мама снова откидывает голову и закрывает глаза, и я понимаю, что разговор окончен.

Реквием

Подняться наверх