Читать книгу Реквием - Лорен Оливер - Страница 9

Хана

Оглавление

Тем утром, проснувшись, я на мгновение чувствую себя сбитой с толку: комнату заливает яркий солнечный свет. Должно быть, я забыла задернуть шторы.

Я сажусь, сбрасывая одеяла в изножье кровати. За окном кричат чайки, а когда я встаю, то вижу, как солнце окрашивает траву в ярко-зеленый цвет.

На столе я обнаруживаю одну из тех немногих вещей, которые я потрудилась распаковать: «После исцеления», толстое наставление, которое мне вручили после процедуры и которое, согласно предисловию, «содержит ответы на самые распространенные – и редкие! – вопросы, касающиеся процедуры и ее последствий».

Я быстро нахожу главу о снах, просматриваю несколько страниц. На них подробно, с нудными специальными терминами, описывается побочный результат процедуры – сон без сновидений. Затем я натыкаюсь на предложение, от которого мне хочется прижать книгу к груди: «Как мы постоянно подчеркиваем, все люди разные, и хотя процедура минимизирует различия в темпераменте и особенностях характера, она неизбежно воздействует на всех по-разному. Примерно пять процентов исцеленных сообщают, что продолжают видеть сны».

Пять процентов. Не так уж много, но все же и не аномалия.

Давно уже я так хорошо себя не чувствовала. Я закрыла книгу и приняла внезапное решение.

Сегодня я съезжу на велосипеде к дому Лины.

Я уже много месяцев не бывала рядом с ее домом в Камберленде. Это станет данью нашей прежней дружбе и способом избавиться от скверного ощущения, преследующего меня с тех пор, как я увидела Дженни. Лина, конечно, не устояла перед болезнью, но, в конце концов, это отчасти было и моей виной.

Наверное, потому я и думаю о ней до сих пор. Исцеление подавило не все чувства, и вина продолжает искать выход.

Я проедусь к этому старому дому, увижу, что там все в порядке, и мне станет лучше. Вина требует прощения, а я не простила себя за свой вклад в преступление Лины. Мне приходит в голову идея прихватить с собой немного кофе. Тетя Лины, Кэрол, его любила.

А потом я вернусь к своей жизни.

Я наскоро умываюсь, натягиваю джинсы и любимую теплую кофту, мягкую после многих лет общения с сушилкой, и, не расчесываясь, скручиваю волосы в пучок. Лина всегда корчила рожи, когда я так подбирала волосы. «Нечестно! – говорила она. – Если я попытаюсь сделать так, у меня на голове окажется воронье гнездо!»

– Хана! Что-то случилось? – окликает меня из коридора мать. В ее приглушенном голосе звучит беспокойство.

– Да нет, ничего, – отзываюсь я. – А что такое?

Мать смотрит на меня с подозрением.

– Ты… ты что, поешь?

Должно быть, я, сама того не осознавая, начала напевать себе под нос. Мне делается жарко от смущения.

– Я пыталась вспомнить слова одной песни, которую мне играл Фред, – быстро говорю я. – Но вспомнила совсем немного.

На лице матери отражается облегчение.

– Ее наверняка можно найти в ЛАММ, – советует она. Потом берет меня за подбородок и некоторое время критически изучает мое лицо. – Тебе хорошо спалось?

– Отлично, – отзываюсь я, высвобождаюсь из ее хватки и иду к лестнице.

Внизу папа расхаживает по кухне. Он уже одет для выхода на работу – осталось лишь повязать галстук. Стоит мне взглянуть на волосы отца, и я понимаю, что он смотрел новости. С прошлой осени, с тех самых пор, как правительство сделало первое заявление, подтверждающее существование зараженных, отец требует, чтобы новости были включены почти постоянно, даже когда мы уходим из дома. А когда он смотрит их, то запускает пятерню в волосы.

На экране женщина с оранжевым напомаженным ртом сообщает: «Сегодня утром возмущенные граждане осадили полицейский участок на Стейт-стрит, требуя сообщить, почему оказалось, что зараженные свободно расхаживают по улицам, распространяя свои угрозы…»

У стола на кухне сидит мистер Рот, наш сосед, и баюкает в ладонях кружку с кофе. Он уже делается неотъемлемой частью нашего дома.

– Доброе утро, Хана, – здоровается он, не отрывая взгляда от экрана.

– Привет, мистер Рот.

Несмотря на то что Роты живут через дорогу от нас, а миссис Рот всегда рассказывает о новых нарядах, которые она купила своей старшей дочери, Виктории, я знаю, что они сейчас в затруднительном положении. Все их дети получили не особо хорошие пары – по большей части из-за скандальчика, связанного с Викторией: по слухам, ее заставили досрочно пройти процедуру, потому что поймали на улице после наступления комендантского часа. Карьера мистера Рота заглохла, и появились признаки денежных затруднений: Роты больше не пользуются своей машиной, хоть она и продолжает стоять, сверкая, за чугунными воротами, на подъездной дорожке. И свет они выключают рано – видимо, стараются экономить электричество. Похоже, мистер Рот так много времени проводит у нас потому, что сам больше не имеет работающего телевизора.

– Привет, па, – говорю я, проскальзывая мимо кухонного стола.

Он неразборчиво бурчит в ответ, скручивая очередную прядь волос. Дикторша продолжает: «Листовки были разбросаны по десятку различных мест. Их подсунули даже на детские площадки и в начальные школы».

На экране появляется запись репортажа: толпа протестующих на ступенях муниципалитета. На плакатах надписи: «ВЕРНИТЕ НАШИ УЛИЦЫ» и «АМЕРИКА БЕЗ ДЕЛИРИЯ». После убийства на прошлой неделе лидера АБД, Томаса Файнмена, эта организация получила бурную поддержку. Файнмена уже почитают как мученика, ему по всей стране ставят памятники.

– Почему никто ничего не предпринимает для нашей защиты? – говорит в микрофон какой-то мужчина. Ему приходится кричать, чтобы перекрыть гомон других протестующих. – Полиция должна охранять нас от этих сумасшедших! А в результате улицы кишат ими!

Я вспоминаю, какое волнение охватило меня ночью, когда я избавилась от листовки, как будто уничтожение означало, что ее никогда и не существовало. Но, конечно же, зараженные не метили лично в нас.

– Это возмутительно! – взрывается папа. Я всего лишь второй или третий раз в жизни слышу, как он повышает голос, а дара речи он решился всего однажды – когда назвали имена погибших во время нападения террористов и в этом списке оказалось имя Фрэнка Харгроува, отца Фреда. Мы тогда смотрели телевизор в рабочем кабинете, и внезапно отец развернулся и швырнул своим бокалом об стену. Это было настолько шокирующе, что мы с матерью лишь уставились на него в испуге. Я никогда не забуду слов отца, сказанных тем вечером: «Амор делирия невроза – это не болезнь любви. Это болезнь эгоизма». – На кой вообще существует это Министерство национальной безопасности, если…

Тут в его монолог вклинивается мистер Рот:

– Рич, успокойся. Присядь. Ты расстроен.

– Конечно, я расстроен! Эти тараканы…

В кладовой аккуратными рядами выстроились коробки с кашами и пакеты с кофе. Я сую пакет под мышку и сдвигаю остальные, чтобы щель была незаметна. Затем я хватаю кусок хлеба и мажу его арахисовым маслом, хотя новости чуть не отбили мне аппетит начисто.

Я прохожу через кухню и уже одолеваю половину коридора, когда папа окликает меня:

– Куда это ты собралась?

Я поворачиваюсь так, чтобы он не увидел пакет с кофе.

– Да захотелось прокатиться на велосипеде, – бодро откликаюсь я.

– Прокатиться на велосипеде? – переспрашивает папа.

– Свадебное платье немного тесновато. – Я экспрессивно взмахиваю куском хлеба. – Видимо, заедаю стресс. – По крайней мере на мое умение врать исцеление не подействовало.

Папа хмурится.

– Только не забирайся на окраины, ладно? Ночью произошел инцидент…

– Вандализм, – произносит мистер Рот. – И ничего более.

Теперь по телевизору показывают сюжет об Инцидентах, связанных с январскими действиями террористов: внезапное обрушение восточной стены Крипты – кадры расплывчатые, случайно заснятые на мобильник. Языки огня, вырывающиеся из здания муниципалитета. Люди, выскакивающие из заглохших автобусов и бегущие в панике и замешательстве по улицам. Женщина, осевшая в залив; платье вздымается за ней на волнах, словно вопия, что правосудие придет. Облако пыли, плывущее сквозь город и окрашивающее все на пути в белый цвет.

– Это только начало! – отрывисто бросает отец. – Они явно предупреждают нас.

– У них ничего не получится. Они не организованы.

– То же самое все твердили и в прошлом году, а закончилось это дырой в Крипте, смертью мэра и психопатами, заполонившими город. Вам известно, сколько заключенных сбежало в тот день? Три сотни!

– После этого мы усилили службу безопасности, – стоит на своем мистер Рот.

– Эта служба не помешала зараженным прошлой ночью превратить Портленд в одну огромную почту. Могло произойти невесть что! – Отец вздыхает и трет глаза. Потом поворачивается ко мне. – Я не хочу, чтобы мою единственную дочь разнесло в клочья.

– Я не поеду в центр, па, – обещаю я. – На полуостров заезжать не буду, о’кей?

Отец кивает и поворачивается обратно к телевизору.

За дверью я останавливаюсь и съедаю хлеб, рукой придерживая пакет с кофе. Я слишком поздно понимаю, что мне хочется пить. Но возвращаться я не стану.

Я присаживаюсь, запихиваю кофе в мой старый рюкзачок – от него до сих пор еле заметно пахнет клубничной жвачкой, которую я часто жевала, – и снова натягиваю бейсболку поверх собранных в хвост волос. Еще я надеваю солнечные очки. Фотографов я не очень боюсь, но не хотелось бы натолкнуться на кого-нибудь знакомого.

Я вывожу велосипед из гаража и выруливаю на улицу. Считается, что разучиться ездить на велосипеде невозможно, но, усевшись в седло, я несколько мгновений шатаюсь из стороны в сторону, словно малявка, которая только-только начала ездить. Пробалансировав несколько секунд, я все-таки восстанавливаю равновесие. Я разворачиваю велосипед вниз по спуску и качу в сторону Брайтон-Корт, к проходной и границе «Древозащиты».

В шорохе колес по асфальту есть нечто успокаивающее – как и в ощущении ветра в лицо, влажного и бодрящего. Прежние чувства, которые я испытывала при катании на велосипеде, не возвращаются, но я ощущаю довольство, наподобие того, что чувствуешь, опускаясь на чистые простыни после долгого дня.

День отличный, ясный и на удивление прохладный. В такой день просто не верится, что полстраны изувечено выступлениями мятежников, что зараженные прокатились через Портленд, словно поток нечистот, рассеивая вокруг послания страсти и насилия. Не верится, что в мире что-то неладно. Анютины глазки кивают мне с клумбы, когда я проезжаю мимо, набирая скорость, позволяя склону нести меня вниз. Я проношусь мимо чугунных ворот, мимо проходной, не останавливаясь, лишь на миг вскидываю руку в приветствии – хотя вряд ли Сол узнал меня.

За воротами «Древозащиты» окружающее выглядит совершенно иначе. Участки земли, принадлежащие правительству, сменяются убогими территориями, и я проезжаю мимо трех жилых прицепов, припаркованных один за другим. Вокруг них – мангалы и кострища, клубы дыма и зола. Люди, живущие здесь, пользуются электричеством очень экономно.

Брайтон-авеню выносит меня на полуостров и, строго говоря, за границу, в центральную часть города. Но здание мэрии и скопление других муниципальных зданий и лабораторий, у которых собираются протестующие, в нескольких милях отсюда. Здесь, в таком отдалении от Старого порта, стоят малоэтажные дома, перемежаемые продуктовыми магазинчиками, дешевыми прачечными-автоматами, заброшенными церквями и давно не используемыми автозаправками.

Я пытаюсь вспомнить, когда последний раз была дома у Лины, а не она приходила ко мне, но память выдает лишь мешанину лет и картин, запах консервированных равиолей и порошкового молока. Лина стеснялась своего тесного дома и своих родственников. Она знала, какие слухи ходили об их семье. Но мне всегда нравилось приходить к ней. Сама не знаю почему. Тогда мне казалось, что меня привлекает кутерьма: тесно стоящие кровати в комнатах наверху, вечно чудящие электроприборы, постоянно вылетающие пробки, ржавеющая стиральная машинка, вместо стирки применяемая для хранения зимней одежды.

Невзирая на прошедшие восемь месяцев, я без труда нахожу дорогу к старому дому Лины и даже вспоминаю, как срезать путь через автостоянку, выходящую задами на Камберленд.

К этому моменту я уже успеваю вспотеть и потому останавливаюсь, немного не доходя дома Тиддлов, снимаю бейсболку и приглаживаю волосы, чтобы выглядеть хоть условно прилично. Чуть дальше по улице хлопает дверь, и на крыльцо выходит женщина. На крыльце громоздится поломанная мебель и за компанию – припорошенная ржавчиной сидушка от унитаза. У женщины в руках веник. Она принимается подметать на одном и том же месте, не отрывая взгляда от меня.

Этот райончик стал намного, намного хуже, чем прежде. Половина домов стоят заколоченные. Я ощущаю себя, словно подводник на новой субмарине, проплывающий мимо обломков потерпевшего крушение корабля. Занавески на окнах шевелятся, и взгляды незримых глаз провожают меня по улице – и гнев, бурлящий в унылых, обветшалых домах.

Я чувствую себя на редкость по-дурацки. Зачем я сюда пришла? Что я скажу? Что я вообще могу сказать?

Но теперь, когда я рядом с целью, я не могу развернуться и уйти, даже не повидав ее: номер 237, старый дом Лины. Но стоит мне подъехать к воротам, и я понимаю, что там уже некоторое время никто не живет. На крыше не хватает нескольких черепиц, а окна заколочены досками цвета плесени. Кто-то написал на входной двери большую букву «Х», символ того, что в этом доме гнездилась болезнь.

– Что вам нужно?

Я оборачиваюсь. Женщина на крыльце перестала подметать. Она теперь держит веник в одной руке, а вторую приставила козырьком ко лбу.

– Я ищу Тиддлов, – говорю я. Мой голос звучит слишком громко. Женщина продолжает смотреть на меня. Я заставляю себя подойти к ней поближе, развернув велосипед и подведя его к ее калитке, хотя внутренний голос бунтует, требуя, чтобы я исчезла. Я здесь чужая.

– Тидлды съехали прошлой осенью, – сообщает женщина и снова принимается подметать. – Их не хотели больше здесь видеть. После того как… – Она внезапно смолкает. – Ну, не важно. Я не знаю, что с ними сейчас, да мне это и без разницы. Как по мне – пусть хоть сгниют в Хайлендсе. Испортили район, теперь тут никто не…

Я цепляюсь за прозвучавшие крохи информации.

– Они переехали в Диринг Хайлендс?

Женщина тут же настораживается – это чувствуется.

– А вам какое дело? – интересуется она. – Вы из молодежной стражи или что? Здесь хороший район, чистый. – Она тычет веником в свое крыльцо, словно пытается пристукнуть каких-то невидимых насекомых. – Мы каждый день читаем Руководство и ходим на контроль, как все. Но люди все продолжают докапываться и выпытывать, устраивать неприятности…

– Я не из АБД, – пытаюсь я успокоить ее. – И я не собираюсь устраивать никаких неприятностей.

– А тогда что вы тут делаете? – Женщина присматривается ко мне повнимательнее, и я вижу, как в ее глазах мелькает тень узнавания. – Эй, да вы никак тут бывали прежде?

– Нет, – поспешно отвечаю я и натягиваю бейсболку обратно. Мне больше нечего делать здесь.

– Я точно откуда-то знаю вас, – продолжает женщина, пока я взбираюсь на велосипед. Я понимаю, что до нее в любую секунду может дойти: ба, да это же та самая девушка, которую выбрали в пару Фреду Харгроуву!

– Нет, не знаете, – заявляю я и припускаю прочь.


Я должна выбросить это из головы. Я знаю, что должна. Но мне еще сильнее, чем прежде, хочется снова увидеть родственников Лины. Мне нужно знать, что произошло после ее побега.

Я не бывала в Диринг Хайлендс с прошлого лета, когда мы с Линой и Алексом обретались в доме номер тридцать семь по Брукс-стрит, одном из многих здешних заброшенных домов. В доме номер тридцать семь Лину с Алексом застукали регуляторы – из-за этого они и предприняли свой случившийся в последнюю минуту, плохо спланированный побег.

Диринг Хайлендс тоже в куда большем запустении, чем мне помнилось. Этот район практически забросили много лет назад, а позже череда полицейских рейдов создала ему репутацию сомнительного. Когда я была маленькой, дети постарше любили рассказывать истории о призраках неисцеленных, которые умерли от амор делирии невроза и до сих пор бродят по улицам. Мы подначивали друг дружку – кто осмелится сходить в Хайлендс и потрогать заброшенный дом? Надо было коснуться ладонью стены и продержать ее так полных десять секунд – как раз достаточный срок, чтобы болезнь просочилась в тебя.

Однажды мы с Линой проделали это вместе. Она пошла на попятный через четыре секунды, а я продержалась все десять, медленно считая вслух, чтобы наблюдавшие девчонки тоже это слышали. Целых две недели я была героиней нашего класса.

Прошлым летом случился налет на нелегальную вечеринку в Хайлендсе. Я была на ней. Я позволила Стивену Хилту прижиматься ко мне и шептать мне на ухо…

Одна из четырех нелегальных вечеринок, на которых я присутствовала после выпускного. Я помню, в каком нервном возбуждении я крадучись пробиралась по улицам во время комендантского часа, с сердцем, бьющимся где-то в горле, и как мы с Анжеликой Мэрстон встретились на следующий день и посмеялись над тем, как ловко мы провернули это дельце. Мы шепотом разговаривали про поцелуи и грозились сбежать в Дикие земли, словно маленькие девочки, болтающие про Страну чудес.

В том-то и суть. Все это было детской чушью. Одной большой игрой про то, во что мы якобы верим.

Этого не должно было произойти ни со мной, ни с Анджи, ни с кем-либо другим. И уж точно этого не должно было произойти с Линой.

После налета этот район снова официально приписали к Портленду и часть зданий снесли. Здесь планировалось возвести новые низкодоходные дома для муниципальных работников, но строительство застопорилось после террористических актов, и, пересекая Хайлендс, я вижу одни лишь развалины – ямы, рухнувшие деревья с торчащими корнями, перебаламученную грязь и ржавеющие металлические вывески, гласящие, что здесь полагается носить каску.

Так тихо, что даже шорох шин кажется оглушительным. Внезапно ко мне приходит непрошеное воспоминание: «Тихо среди могилок идешь или в могилке лежишь», – в детстве мы шептали это, когда проходили через кладбище.

Кладбище. Именно на него похож сейчас Хайлендс.

Я слезаю с велосипеда и прислоняю его к старому дорожному знаку, указывающему путь к Мэйпл-авеню, еще одной улице с большими аккуратными ямами и выкорчеванными деревьями.

Я прохожу немного в сторону Мэйпл, чувствуя себя все более по-дурацки. Здесь никого нет. Это очевидно. А Диринг Хайлендс – большой район, лабиринт маленьких улочек и тупиков. Даже если родственники Лины и поселились где-то тут, никто не гарантирует, что мне удастся их найти.

Но мои ноги продолжают упрямо делать шаг за шагом, словно их контролирует не мой мозг, а нечто иное. На открытых местах дует ветерок. Воняет гнилью. Я прохожу мимо старого фундамента, оказавшегося под открытым небом, и он напоминает мне рентгеновский снимок из тех, что показывал мой стоматолог: зубчатые сооружения, похожие на челюсть, распахнутую и пришпиленную к земле.

Потом к прочим запахам примешивается запах дыма, слабый, но отчетливый.

Кто-то развел костер.

На следующем перекрестке я поворачиваю налево и иду по Вайнневуд-роадс. Это уже тот Хайлендс, который я помню по прошлому лету. Здешние дома никто не сносил. Они все еще стоят, угрюмые и пустые, за полосами старых сосен.

У меня то перехватывает дыхание, то попускает, то перехватывает, то попускает. Сейчас я недалеко от дома номер тридцать семь по Брукс-стрит. Внезапно мне становится страшно пройти мимо него.

Я принимаю решение: если я дохожу до Брукс-стрит, то считаю, что это знак, и поворачиваю обратно. Я вернусь домой. Я забуду про эту нелепую затею.

– Мама, мама, помоги домой вернуться…

При звуках песни я останавливаюсь. На мгновение я замираю, затаив дыхание, стараясь определить, откуда доносится голос.

– Я в лесу, я заблудилась…

Слова старой колыбельной про чудовищ, которые, как поговаривали, обитают в Диких землях. Вампиров. Оборотней. Зараженных.

Только вот зараженные, как оказалось, вполне реальны.

Я схожу с дороги в траву и пробираюсь между деревьями, окаймляющими улицу. Я двигаюсь медленно, при каждом шаге ощупываю носком ноги место, куда собираюсь наступить, прежде чем перенести вес, – голос такой тихий, такой слабый.

Дорога сворачивает за угол, и я вижу девочку, сидящую на корточках посреди улицы в большом солнечном пятне. Ее спутанные темные волосы скрывают лицо, словно занавес. Девочка жутко худая, кожа да кости, угловатые коленки.

В одной руке она держит грязную куклу, в другой – палку. Конец палки заострен. У куклы волосы из спутавшихся желтых ниток и глаза из черных пуговиц – были когда-то, сейчас остался лишь один глаз. Рот – стежок из красных ниток, начавший распускаться.

– Я встретила вампира, старую развалину…

Я зажмуриваюсь, и в памяти всплывают остальные строки.

Мама, мама, уложи меня поспать. Мне дома не проснуться, я уже полумертва. Я встретила заразного, меня он обманул, Мне он улыбнулся и в сердце мне вошел.

Когда я снова открываю глаза, девочка на миг поднимает голову и пронзает воздух своим самодельным колом, словно перед ней вправду вампир. Я на мгновение застываю. Это Грейс, младшая кузина Лины. Любимая кузина Лины.

Та самая Грейс, которая не сказала никому ни единого слова за все те шесть лет, что я наблюдала, как она растет.

– Мама, мама, уложи меня поспать…

Хотя в тени деревьев прохладно, в ложбинке между моими грудями начинает скапливаться пот. Я чувствую, как его капли ползут на живот.

– Я встретила заразного, меня он обманул…

Теперь Грейс принимается ковырять палкой в шее куклы, словно ставя шрам от процедуры.

– Безопасность, здоровье и счастье, – поет она.

Голос ее делается выше и становится воркующим.

– Тс-с. Будь хорошей девочкой. Это не больно, честное слово.

Я больше не могу на это смотреть. Грейс сжимает мягкую шею куклы, и куклина голова вздрагивает, словно игрушка согласно кивает в ответ. Я выхожу из-под деревьев.

– Грейс! – окликаю я. И машинально вытягиваю руку вперед, словно пытаюсь подманить дикое животное.

Девочка застывает. Я делаю еще шаг в ее сторону. Грейс с такой силой сжимает свою палку в руке, что костяшки белеют.

– Грейс, – я откашливаюсь. – Это я, Хана. Я дружу… дружила с твоей двоюродной сестрой, Линой.

Девочка внезапно вскакивает и бросается наутек, бросив куклу и палку. Я бездумно спешу следом.

– Подожди! – окликаю я. – Пожалуйста! Я не сделаю ничего плохого!

Грейс бегает быстро. Между нами уже добрых пятьдесят футов. Она сворачивает за угол, и, когда я добегаю до него, ее уже нигде не видать.

Я останавливаюсь. Сердце лихорадочно колотится, а во рту стоит противный привкус. Я снимаю бейсболку и вытираю пот со лба, чувствуя себя идиоткой.

– Полная дурь, – произношу я вслух. Мне становится лучше, и я повторяю чуть громче: – Полная дурь!

Откуда-то сзади раздается смех. Я разворачиваюсь. Никого. Волоски у меня на шее встают дыбом. Внезапно появляется ощущение, что за мной следят, и я вдруг соображаю, что если родственники Лины здесь, то здесь же должны быть и другие люди.– Я замечаю дешевые полиэтиленовые занавески для душа на окнах дома напротив. Рядом с ним во дворе множество обломков пластмассы – игрушек, коробок, пластиковых строительных блоков, – но все аккуратно разложено, словно этим кто-то недавно играл.

Мне делается не по себе, и я отступаю под защиту деревьев, не отрывая взгляда от улицы и внимательно высматривая, не шевельнется ли где что.

– Видите ли, мы имеем право здесь находиться.

Шепот доносится у меня из-за спины. Я стремительно разворачиваюсь в таком испуге, что на мгновение утрачиваю дар речи. Из-за деревьев выходит девушка. Взгляд ее широко распахнутых карих глаз устремлен на меня.

– Уиллоу? – с трудом выдавливаю я.

Веки девушки вздрагивают. Если она и узнала меня, то никак этого не выказывает. Но это совершенно точно она – Уиллоу Маркс, моя одноклассница, которая ушла из школы незадолго до выпускного, а впоследствии ходили слухи, что ее застукали с парнем, неисцеленным, в Диринг-Оук парке во время комендантского часа.

– У нас есть право, – повторяет она все тем же настойчивым шепотом и переплетает свои длинные, худые руки. – Дорога и путь для всех… Вот что есть обещание исцеления…

– Уиллоу… – Я делаю шаг назад и чуть не падаю, споткнувшись. – Уиллоу, это я, Хана Тэйт. Мы с тобой в прошлом году вместе ходили на математику. К мистеру Филлмору. Помнишь?

Веки девушки трепещут. Волосы у нее длинные и безнадежно запутанные. Мне вспоминается, что Уиллоу любила красить отдельные пряди в разные цвета. Мои родители всегда утверждали, что она влипнет в неприятности. И требовали держаться подальше от нее.

– Филлмор, Филлмор… – повторяет девушка. Когда она поворачивает голову, я вижу у нее три шрамика, отметину процедуры, и вспоминаю, что Уиллоу внезапно исчезла из школы за несколько месяцев до конца учебного года. Говорили, что ее родителей заставили отправить дочь на процедуру раньше срока. Уиллоу хмурится и качает головой. – Не знаю… я не уверена…

Она подносит пальцы к губам, и я замечаю, что кутикулы у нее превратились в лохмотья.

У меня тошнота подкатывает к горлу. Надо поскорее выбираться отсюда. Не нужно мне было приходить.

– Приятно было повидаться, Уиллоу, – говорю я и начинаю медленно, по шажочку, обходить девушку, стараясь не двигаться слишком быстро, хотя мне отчаянно хочется броситься наутек.

Внезапно Уиллоу хватает меня за шею и притягивает к себе, словно желая поцеловать меня. Я вскрикиваю и пытаюсь вырваться, но Уиллоу на удивление сильна.

Одной рукой она проводит по моему лицу, по щекам и подбородку, словно слепая. От прикосновения ее ногтей мне представляются мелкие грызуны с острыми коготками.

– Пожалуйста! – К собственному ужасу, я обнаруживаю, что чуть не плачу. Горло сдавливает. От страха трудно дышать. – Пожалуйста, отпусти меня.

Пальцы Уиллоу касаются моего шрама, оставленного процедурой. И вмиг она словно бы сдувается. На секунду ее взгляд делается осмысленным, и когда она смотрит на меня, я вижу прежнюю Уиллоу – энергичную и дерзкую – и потерпевшую поражение ныне.

– Хана Тэйт, – печально произносит она. – Так они и до тебя добрались.

Потом Уиллоу отпускает меня, и я бросаюсь наутек.

Реквием

Подняться наверх