Читать книгу Любовь в эпоху перемен - Лорена Доттай - Страница 4

Мы стояли друг напротив друга на улице, по ногам неслась серая пыль, скорее, песок, вперемежку с пожелтевшими листьями: эта улица тоже была густо обсажена тополями. Мы смотрели друг другу в глаза и медленно друг друга узнавали. Школьные годы чудесные. Ты учился с моим двоюродным братом в одном классе и был его лучшим другом, а мой брат был младше меня на четыре года.

Ты узнал, но был удивлен увидеть меня здесь. В этом городе, на краю, на дороге, уходящей к реке. Ты ничего не произнес, когда я сказала, что живу в малосемейках, здесь это было не место жительства, а социальный статус. Это была помойка, куда скатывались алкаши, неудачники, одинокие матери и престарелые люди. Да, ты спросил номер квартиры и сказал, что придешь. Почему-то я уже тогда знала, что ты скоро придешь. Что твои слова – это не пустое обещание, данное вспешке или из вежливости.

Я хотела, чтоб ты пришел, желала этого, потому что не знала здесь ни одной живой души, с которой я могла б поговорить без страха, без напряжения, да, не боясь показаться смешной и нелепой. Иногда я думала, что души надо завоевывать, постепенно и осторожно, не спугнув нечаянным словом, но твоя душа пришла ко мне сама, а я верила, что прежде чем два человека друг с другом встретятся, их души уже знакомы, и это они подводят людей друг к другу, потому два человека вдруг остнавливаются на пыльной малолюдной улице и стоят напротив друг друга, как вкопанные, разглядывают друг друга и не могут оторваться. Так происходило узнавание того, что было предопределено свыше или, скорее, воспоминание. А души радовались в тот момент, когда люди не сопротивлялись предопределению и вели себя естественно, как дети.

Но ты не смог сразу прийти: твоя бабушка умерла. Через несколько дней мы столкнулись на том же месте возле малосемеек, с реки дуло влажным ветром, а по ногам – пылью.

– Что у тебя в пакете? – спросила я просто так, из любопытства.

– Бабушкина одежда.

Ты шел в морг одевать бабушку. Твоя мать уже не выходила из дома, у нее тоже был рак. В этой местности люди часто умирали от рака. Я попросила тебя прийти, как только ты сможешь или захочешь. Ты принес мне в первый раз книги, а я уговаривала тебя взять витамины для твоей матери, это были импортные витамины, и я хранила их на всякий случай, но ты наотрез отказался. Ты поморщился и сказал:

– Ей ничего уже не поможет, у нее кожа слазит пластами с ног.

Мне стало грустно, особенно грустно, когда я увидела твою мать на фотографии с тобой, трехлетним, на руках. У нее были русые волосы ниже плеч, как у меня. Когда она поняла, что у нее рак, она отказалась от больниц и процедур и теперь медленно умирала дома. Ты ставил ей уколы.

Однажды ты пришел и сказал, что бросил институт, и у тебя теперь много времени. Мы оба были недоучки… О, у меня тоже было много времени. Все поздние вечера мы проводили вдвоем за разговорами. А однажды я спросила тебя:

– Если ты бросил институт, тебя заберут в армию, ведь так?

– Ну, да, – ты ответил беспечно.

Ты был таким беспечным.

– И сколько времени есть в запасе? – спросила я.

– Месяца два.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже стать беспечной и постараться в таком состоянии прожить как можно дольше, иначе можно было сойти с ума: на фоне нашей беспечности умирали от болезней, от нищеты и одиночества люди; все разваливалось вокруг, но мы были закрыты для запустения и смерти, мы были открыты только друг для друга.

Когда я размышляю теперь о том прошедшем времени, мимолетном эпизоде, который сначала спас меня, а потом лишил всякой опоры, – я поняла это позднее, что опора находится в самом человеке, внутри него, а не где-то снаружи, выраженная в близких людях или благоприятных обстоятельствах, – когда я размышляю о тебе и том времени, то понимаю, что и другие люди пытались закрыться от нависавшего над ними несчастья, только каждый делал это по-своему. Кто-то уходил в стихи, а кто-то в алкоголь, а мы ушли друг в друга, и это стало нашим спасением. Это была не тайна нищеты, а тайна нашего спасения: побег.

Вот почему многие люди не знали им современной истории: они закрывались от нее и жили параллельно ко всему происходящему, чтоб история не покалечила их, и это повышало шансы к выживанию, и потому они не становились свидетелями истории.

Благодаря двоюродному брату у меня появился черно-белый телевизор, а двоюродная сестра, которая работала на базаре, отдала раскладное кресло. Мы сидели на полу на матрасе и смотрели «Голубой бархат», а ты пояснял мне, какого цвета были платья на Изабелле Росселини. Потом и твой магнитофон перекочевал ко мне, в вашем доме нужна была тишина. И ты записал мне музыку Анджело Бадаламенти. Потом был Клайдерман и Эннио Мориконе – все такое легкое, без надрыва, бальзам моей душе, – ты говорил каждый раз: «Тебе это понравится».

Однажды мой брат, которого я встретила на улице, сказал, что придет в гости и я сразу согласилась. Он собирался пойти на пивзавод с ведром, купить пива, а потом зайти за тобой. Я сказала, что пожарю картошки на нас троих.

К назначенному времени вы не появились, и это было понятно: к вечеру возле пивзаводского ларька выстраивалась большая очередь с ведрами. Среди мужчин иногда появлялись и женщины. Так один раз я увидела в толпе свою бывшую учительницу, но не сразу узнала ее. Я проходила мимо пивзавода и, даже если б я не хотела, мне все равно бросилось бы в глаза одно полузатравленное существо, ожидавшее своей очереди.

Таких женщин в народе называли «синявками», она была вся избита, ни на лице ни на оголенных руках не было живого места, она не стояла в толпе, а сидела на ведре. Каждый раз, когда очередь приходила в движение, когда кто-то покупал пиво и отходил от прилавка, ей нужно было передвинуться, но она была не в состоянии следить за очередью, и потому мужик с ведром, который стоял за нею, такой —же «синяк», как и она, пинал её, давая знать, что пора пошевелиться. Когда она в очередной раз поднялась от пинка, я узнала ее. И тотчас отвернулась. Со свойственным человеку эгоизмом я впервую очередь подумала о себе, я подумала, что немудрено и мне вот так закончить свои дни.

Я сидела на матрасе и смотрела телевизор, было восемь часов вечера, когда постучали в дверь, я вскочила открыть. На пороге стоял брат, шатаясь, с трудом выдерживая вертикальное положение. Куртка у него была расстегнута и рукава по локоть в грязи, ведра никакого не было. Он спросил тебя.

– Разве вы не вместе собирались прийти? – спросила я и добавила, – с пивом.

И тогда брат, садясь на корточки передо мной, объяснил, что вы вместе купили ведро пива на пивзаводе и пошли ко мне, но по дороге вы несколько раз останавливались с ведром во дворах и там еще кто-то к вам подходил, и, в конце концов, брат уже не помнил, где осталось ведро, оно потерялось, и Алекс тоже потерялся. И разве Алекс не у меня?

Я еще раз сказала, «не у меня» и сказала брату, чтоб он проходил, но он был не в состоянии «пройти». Он оставался на корточках, так и дополз до матраса странным способом, похоже, по-пластунски. Через мгновение он уже захрапел, не раздеваясь, я еще успела подсунуть ему под голову подушку, как в дверь снова постучали.

– Кто? – спросила я.

– Свои, – ответили мне.

Я открыла дверь. Да, твое положение было намного «вертикальнее» и руки не в грязи, и куртка застегнута, ты стоял передо мной, поддерживая дверной косяк.

– Вон, один уже лежит! – проговорила я, махнув в сторону комнаты. – По какой вы улице шли, что смогли потеряться? По-моему, здесь всего одна улица до малосемеек.

– Можно войти?

– Да, конечно, прикладывайся рядом на матрас, – проговорила я, отходя в глубь.

Ты смог еще по-человечески дойти до матраса и рухнул. А я пошла на кухню. Картошка уже остыла. Я поставила сковородку на стол, взяла вилку и положила рядом роман Гамсуна. И так я читала Гамсуна, время от времени накалывая картошку на вилку, а через некоторое время ты пришел на кухню и помог доесть мне картошку, и мы не заметили, что за разговором ничего не оставили брату.

Ты рассказал, что увидел меня первый раз, когда вам с братом было пятнадцать лет, – я гостила у тети, – увидел меня сидевшей на диване, а потом ты добавил, что у меня последняя пуговица на летнем халате была не застегнута, отчего оголились колени, и ты хотел положить мне руку на колено.

– Я не помню этого, – призналась я, – и вы были совсем дети, я тебя не заметила тогда, – добавила я, – я знала тебя, но не заметила.

Ты положил мне руку на колено и спросил:

– Ты знаешь, что такое прелюбодеяние?

– Конечно, – ответила я, убирая руку. – Что, сбылась твоя мечта?

– А любодеяние?

– ?.. никогда не слышала этого слова, – ответила я. – Верно, ты знаешь тогда, что такое прелести и пленение?

Потом ты объяснял мне разницу между пре- и любодеянием. Но, как я понимаю, ты был тогда не столько религиозен, сколько мистик, и еще, мысли о смерти, не своей, но других, часто посящали тебя. В сущности, в чем-то мы с тобой совпадали, ведь я думала тогда, что человек принадлежит Богу и любит его в первую очередь, а потом людей. А людей было очень трудно любить.

Подобное стремилось к подобному. Твои мысли о любодеянии совпадали с моей максималистской теорией первичной любви к Богу.

– Я пойду брата разбужу, – сказала я и вышла из кухни.

Брат не хотел просыпаться. Он повернулся на другой бок и сказал:

– Мму… – что должно было означать его несогласие.

– Вставай, – настойчиво проговорила я, – уже двенадцать часов. Тетя поседеет, если ты не придешь домой ночевать.

В нашем районе зарезали недавно человека, его нашли недалеко от реки в камышах.

Брат поднялся, пошел умываться на кухню, увидел пустую сковородку, сделал вид, что недоволен этим, потом засмеялся и сказал, что все равно б не стал есть, потому что болит печень.

– Конечно, так пить, как лошади, – проговорила я, – тетя будет еще ругаться, что вы потеряли ведро.

Я проводила вас до двери и легла спать.

Мы никуда вместе не ходили и даже не вы-ходили. Никто не знал о моем существовании в твоей жизни, возможно, потому что существование это занимало совсем мизерную часть твоего времени.

Однажды ты пришел, обычный ритуал с дверями: кто там? – свои, – молча зашел в комнату, сел на матрас на полу и замолчал.

– Что? – спросила я, оставаясь стоять перед тобой.

– Повестка пришла, – проговорил ты и замолчал.

– Какая повестка? – спросила я.

– Повестка в армию, – ответил ты.

Смысл сказанного очень медленно доходил до меня, до сих пор я старалась не задумываться об этом, хотя время от времени в город привозили цинковые гробы. Отсрочка кончилась, начиналась снова жизнь, а в это общее для нас время я почти не выходила в город, не искала работу, даже не думала об этом, – теперь нужно было снова начинать участвовать в жизни.

Как прошли проводы, я не знала, с твоей матерью познакомиться мне не довелось и как пройдут потом ее похороны, – этого я тоже никогда не узнаю, ведь я была тайная, теневая сторона твоей жизни. И пусть. И хорошо. Я была согласна.

Ты зашел еще раз рано утром, перед отправкой. Мы стояли друг против друга и молчали, ты сказал:

– На тебе лица нет.

– Да нет, – сказала я, стараясь быть беспечной, – как раз сейчас на мне есть лицо, а в другие дни – так… иногда даже не мое. Давай я поцелую тебя на прощание, – добавила я и приподнялась на цыпочки, чтоб прикоснуться губами к твоей бледной щеке.

Из этого поцелуя могло б получиться нечто большее.

Я часто задавала себе вопрос (задаю его иногда и сейчас), один и тот же вопрос: что мне в жизни разрешено? До каких пор могу я набирать в мехи моих легких свободу? Или любовь? Насколько глубоко могу я вдохнуть воздуха жизни? – вдохнуть не так мало, чтоб не пострадать от удушья, и не так много, когда отлетаешь в небо шариком воздушным.

Мы оторвались друг от друга, и ты вышел. А я осталась стоять колонной у двери и без лица, как ты правильно сказал.