Читать книгу Подержи моё пиво - Лори Лютер - Страница 3

Крошечный городок, расположенный в стороне от оживлённой трассы Санкт-Петербург – Москва, не мог похвастаться своими собственными хорошими дорогами. Если уж где-то и проложили асфальт, то очень давно и только для того, чтобы навсегда о нём впоследствии забыть. По одной из таких дорог привычным маршрутом и ехал Глеб. Он знал тут каждую кочку и никак не отреагировал, когда сначала его машина стала резво подскакивать на колдобинах разверзнутого пробивающимися деревьями асфальта, а потом начала перемешивать грязь, утопая в ней приспущенным колесом. Его светлый старенький ржавый автомобиль «Вольво» семьсот сороковой модели гремел, словно жестяное ведро, полное шурупов, но чинить его уже было не менее рискованно, чем не чинить. Выехав из грязи и снова оказавшись на растрескавшемся асфальте, Глеб наконец-то решился посмотреть на себя в переднее зеркало. На ухе у него так и болтался кусочек колбасы салями, на виске к коротким русым волосам прилипло что-то мокрое и зеленоватое. Разбитая нижняя губа раздулась и превратила его обычное непримечательное лицо в лицо уродливое.

Глеб, едва слышно и почти без эмоций выругавшись, отвернулся от зеркала. Ни физическая боль, ни то, что с ним сегодня произошло, его не беспокоило. Больше всего ему не хотелось показываться в таком виде перед Катей, и он надеялся, что она уже спит. Он не мог винить свою женщину в этом привычном строгом взгляде и осуждении – она, как и любой другой человек на её месте, просто хотела спокойствия. Но неизвестно почему, Глеб никогда не был примером человека, с которым ничего не происходит. Он с самого юного возраста притягивал к себе неприятности.

Он включил музыку и под бодрый ска-кор, исполняемый местной малоизвестной группой, с чувством закивал головой в такт, и все невесёлые мысли тут же куда-то исчезли. Он, прихлопывая ладонями по рулю, с восхищением думал: «Умеют же ребята так высекать!» Сам Глеб никогда не играл на инструментах – вечно не хватало терпения и тишины, чтобы заняться этим всерьез. Но слушателем был настолько благодарным, что музыканты многих групп, которые он слушал, знали его лично. Особенно любили его те из них, кто не добивался признания больших масс. Глебу было наплевать на консерваторские дипломы, на призы в вокальных конкурсах, на дороговизну гитар и примочек. Ему могла понравиться совершенно, казалось бы, бестолковая группа – если она делала своё дело честно и выдавала искренние эмоции. А зачем ещё нужна музыка? Уж точно не для того, чтобы выпендриваться друг перед другом. Конечно, если группа при этом ещё и попадала в ноты, то было замечательно. Но сухое профессиональное исполнение с важными лицами и позами рок-героев его не вдохновляло. Он ждал от панк-рока совсем другого.

На улице стояла непроглядная темень, ведь у городских властей не было привычки заниматься освещением любых дорог, если они протягивались дальше, чем на два километра от новенького здания администрации. В этих условиях, которые существовали всегда, как Глеб себя помнил, он чувствовал себя привычно, и даже взор его, казалось, был способен проникать через толщу черноты и видеть всё, что необходимо. Он ехал, спокойно глядя вперёд, дальше, чем освещали тусклые фары его автомобиля. Под капотом от каждой колдобины дребезжало так, словно ржавое днище вот-вот отвалится. Глеб давил педаль газа, снова наматывая тягучую грязь на колёса, и со скрипом прорывался сквозь темноту.

Проехав от своего начального пункта – новостройки, стоящей на отшибе городка, мимо густого елового леса, гордо именуемого национальным парком, потом мимо заброшенных аварийных домов, а также мимо незаброшенных аварийных домов и мимо домов, которым ещё только предстояло стать аварийными и заброшенными, он припарковался у нужного подъезда. Глеб оставил машину на привычном месте и, ласково погладив её по капоту своей крупной мозолистой ладонью, вошёл в дом. Устало поднимаясь по лестнице медвежьей походкой, он размышлял, стоит ли ему рассказывать Кате, что случилось, или лучше было бы придумать какую-нибудь более бытовую историю? Споткнулся, упал? Он усмехнулся и выбросил эту мысль из головы: конечно, она не поверит. Такие как он никогда не падают сами.

Он посмотрел на своё отражение в тёмном окне лестничной площадки, сбросил с уха кусок колбасы и вынул из волос зелёное. Зелёным оказался перец халапеньо.

Вот за это он и недолюбливал свою работу. Доставка пиццы – дело только на первый взгляд простое. Никогда не знаешь, к кому в дверь ты звонишь: к тому, кто не откроет, к тому, кто «не заказывал», к тому, кто не хочет платить, к тому, у кого злая собака или жена, и даже бывало, что Глеба просили «заодно» выбросить мусор, от чего он отказывался, по возможности, вежливо. Вот и сегодня: приехал, поднялся на этаж. Ему открыл дверь здоровенный рыжебородый мужик в белой заляпанной жирным майке, весьма в нетрезвом состоянии. Чутье Глеба и его огромный опыт сразу подсказали ему, что с клиентом будет непросто.

– С вас четыреста пятьдесят рублей, – уверенно сказал Глеб, протягивая пиццу.

– Давай сюда, – рыкнул мужик и потянул коробку на себя.

Глеб знал, что, скорее всего, вместо денег ему предложат поцеловать дверь. Поэтому он, в свою очередь, тоже потянул коробку на себя.

– Деньги вперёд, – решительно сказал он не терпящим возражений тоном. Это был не учительский тон, но тон человека, которому не раз приходилось отстаивать свои права. Администратор пиццерии говорила, что надо напоминать о деньгах какими-то другими словами, вежливо-умоляющими, будто просишь попить воды, но Глеб – взрослый сорокалетний мужик, его уже не переделать. Такие методы были ему чужды. К тому же он хорошо разбирался в том, какой язык и кто способен понять.

– Деньги вперёд, – повторил он, смотря в красные бычьи глаза клиента и уже понимая, что никаких денег он не получит. Но вежливость тут однозначно не сработала бы.

Мужик ни секунды себя не сдерживал, услышав Глеба. Не получив на халяву пиццу, он сразу ударил доставщика кулаком в лицо. Глеб ожидал агрессивного поведения, но, пожалуй, не такого резкого. Немного размяк – в последние годы драки перестали быть неотъемлемой частью его существования – настали другие времена, не то чтобы более мирные, но агрессия всё больше приобретала новые формы. Удары в лицо всё больше заменялись едкими комментариями или взаимными оскорблениями в интернте.

Глеб автоматически выпустил из рук коробку с пиццей и, потеряв равновесие, упал назад, но тут же встал и по старой привычке принял бойцовскую позу, однако мужик, который держал упаковку с пиццей одной рукой, поздно заметил, что коробка раскрылась, и её содержимое начало выскальзывать наружу. Ловить её было уже поздно. Выругавшись, мужик с размаху закинул горячую пиццу Глебу на голову, а тот, занеся руку, успел ударить только в закрытую деревянную дверь, да и то слегка.

– Вот чертила, – выругался он. Кулак саднил, но он не придавал значения боли, а думал лишь о том, что теперь придётся объясняться в ресторане, и, скорее всего, выплачивать штраф. Потому что платит, как всегда, тот, кто проиграл. Тот, у кого и так ничего нет. Тот, на кого удобнее всего всё повесить. Это было даже как-то по-библейски: «…ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет». Будучи человеком лишь отчасти верующим и совершенно не религиозным, он стремился изучить всё, во что верят другие люди, чтобы понимать, с кем он имеет дело, но при этом Глеб умудрялся не привносить в это эмоций: он не питал ни любви, ни ненависти ни к верующим, ни к атеистам. В конечном итоге, каждый из них был индивидуален. Всякому имеющему дастся… Глеб усмехнулся, подумав, что даже библию как будто писали (или переписывали?) какие-то капиталисты. Она требовала доработок. Оставив перевёрнутую пиццу лежать у двери, он с чувством незавешенности важного дела вышел из подъезда и поехал домой…

Глеб тяжело вздохнул и открыл ключами дверь в квартиру. Он старался зайти как можно тише, но как только он переступил порог, Катя включила слепящий свет и, стоя в проёме между прихожей и комнатой, стала сверлить его взглядом. Она была в старом поношенном грязно-розовом халате, уголки губ её, как всегда, были опущены, а уставший взгляд не был похож на взгляд любящего человека. Или это просто был взгляд человека обиженного и уставшего.

Глеб сказал лаконичное «привет» и стал снимать ботинки, зная, что молчание продлится недолго.

– Во что ты опять вляпался? – спросила она своим высоким звонким голосом, какой бывает в её возрасте только у женщины непьющей и некурящей. Глеб тяжело вздохнул.

– Ни во что, – примитивно ответил он, но потом добавил: – Клиент такой попался. Ничего нового.

Он с радостью бы поделился с ней этой историей, как и любой другой, не упуская подробностей про то, как и с какой силой был нанесён удар, но она бы разозлилась ещё больше – это он знал наверняка. За всё недолгое время их совместной жизни они неплохо изучили повадки друг друга.

Катя наигранно усмехнулась и, заправив за слегка оттопыренное ухо выбившуюся из «хвоста» прядь скудных сухих соломенных волос, запричитала:

– Ну сколько можно, а? Я сомневаюсь, что все курьеры приходят домой с разбитыми рожами. Это у тебя вечно то клиент такой, то жизнь такая, и все вокруг ублюдки и сволочи.

– Не начинай, пожалуйста, – устало попросил Глеб. Он слышал эти слова много раз, и хотя и сам не понимал, почему ему постоянно достаётся, был уверен в своей правоте. Он прошёл мимо Кати (целоваться при встрече уже давно вышло у них из привычки, особенно после таких приветствий) и аккуратно приоткрыл дверь в маленькую комнату. Там, в нежно-голубом свете ночника он увидел мирно спящего сына Кати, семилетнего Ваню. Как обычно, Глеб хотел лишь проверить, что ребёнок спит. Он уже собирался аккуратно прикрыть дверь, но Катя опередила его, с силой её захлопнув.

– Он спит, – захрипела она, как полузадушенная змея.

– А ты хлопаешь дверью, чтобы его разбудить? – стараясь сдерживать голос, огрызнулся Глеб и направился в ванную, тотчас забыв о конфликте. Катя развернулась и пошла спать, ворча что-то себе под нос. Можно было не сомневаться – утром она проснётся в том же настроении.

Наскоро вымыв руки и лицо и вытерев его старым вафельным полотенцем, Глеб побрел на кухню, где на большой и тяжёлой сковороде пожарил себе яичницу с сосисками. Нарезал хлеба, кинул в большую кружку с кипятком пакетик дешевого чая, который даже не имел запаха, сел за стол у окна, едва уместившись между столом и стеной. Не торопясь ел, не обращая внимания на сильное жжение разбитой губы от горячего чая и сосисок, и спокойно думал о том, что скажет в свою следующую смену на работе, и надеялся, что когда он пойдёт в спальню, Катя уже будет спать и не станет по своему обыкновению ворчать даже сквозь сон.

За окном было темно, на небе – ни одной тусклой звёздочки, только несколько светящихся окон в доме напротив озаряли небольшой дворик со старыми трехэтажными многоквартирными домами. В это время в маленьком городишке уже не встретишь прохожих. И всё же боковым зрением, накалывая на вилку кусок разварившейся и взбухшей, словно она была вовсе не из мяса, сосиски, Глеб увидел внизу во дворе какое-то шевеление. Нет, он не имел привычки наблюдать за всем, что происходит на улице, но в то же время не имел привычки упускать мелочи. Так повелось еще с глубокой молодости – тогда во дворах в это время суток не могло происходить ничего хорошего и даже ничего нейтрального. Любое движение означало драку, алкашей, наркоманов, милицию или просто какие-то разборки. По мнению Глеба, мало что поменялось в мире, разве что милицию переименовали в полицию, да разборки стали тише, и их причиной всё чаще были деньги, а не то, кто с какого района. Тем не менее, случалось всякое: Глеб прекрасно понимал, что от людей можно ожидать что угодно, даже самую невообразимую дурость, про которую обыватель скажет «да нееет, ну уж так никто бы не сделал!». Люди способны не просто сделать любую дурацкую гадость, но ещё и гордиться ей.

Глеб оторвался от еды и пристально поглядел вниз. Движение было необычным, не таким, когда кто-то просто проносится мимо или выходит покурить во дворе. Глеб разобрал две сутулые фигуры, суетливо рыскающие возле одного из подъездов дома напротив. Ещё толком не разглядев их, он по их перемещениям чувствовал, что им надо и для чего они здесь – для этого понимания ему потребовалось не больше нескольких секунд. Неприятная ядовитая волна гнева подступила к горлу, в висках застучало. Глеб отвернулся от окна и сжал в кулаке вилку. Нацепил на неё кусок яичницы, но есть уже не мог. Он положил вилку на тарелку, встал из-за стола, вышел с кухни и, застыв в прихожей, на мгновение прислушался: похоже, что Катя и Ваня спали. Тогда Глеб накинул свою короткую черную кожаную куртку и решительно выскочил во двор. Там он сразу увидел их: тощие сутулые фигуры выдавали молодой возраст непрошенных гостей.

– Эй, – присвистнув, окликнул он парней в капюшонах. Не сбавляя шага Глеб направился к ним. Те обернулись, но остались на своих местах – стояли возле скамейки у подъезда соседнего дома. Глеб приблизился и теперь смог их разглядеть. Ну конечно, всё как он и думал. Две сопли лет восемнадцати – двадцати, не больше.

– Что трётесь здесь? – задал Глеб риторический вопрос.

– Ну… мы… это… – невразумительно замычал тот, что стоял поближе. Было видно, что он растерялся. Конечно, подумал Глеб, сейчас мало кто подойдёт к таким с вопросами. Мимо пройдут, да и всё.

Но второй парень отреагировал дерзко:

– Не твоё дело, мужик, иди отсюда.

Но Глеб был не из тех, кто отойдёт, да и знал он, зачем они здесь – подобных щеглов он видел не один десяток раз в своей жизни, и это было ЕГО ДЕЛО. Его – потому что напротив и тремя этажами выше спал маленький Ваня, и это был двор, через который он каждый день ходил в школу и обратно. И Глеб не хотел, чтобы ребёнок столкнулся с такими ублюдками, которые стояли сейчас и смотрели на совсем древнего, по их меркам, мужика, который просто мешает им забрать закладку. Глеб не хотел, чтобы Ваня видел то, что каждый день видел он сам двадцать пять лет назад.

И у Глеба не было никакого желания разговаривать с ними дальше, потому что его опыт подсказывал, что нужно делать.

Он схватил за капюшон того парня, что был ближе. Тот оказался совсем лёгким и щуплым и сопротивлялся скорее формально, так что Глеб просто откинул его в сторону как тряпку, подальше от подъезда. Тот задом прокатился по асфальту, аккуратно встал, но ближе подходить не стал. В этот момент настала очередь дерзкого. Глеб хотел схватить его, но тот стал сопротивляться и хотя неумело, но решительно ударил Глеба, по касательной проехавшись по уже разбитой губе. Второй раз он занёс руку выше, намереваясь пробить в голову, но опытный Глеб пресёк эту попытку и сам несильно (по его меркам) толкнул парня на дорогу. В отличие от своего друга, этот улетел значительно дальше и приземлился на спину.

– Чтоб я вас не видел в этом дворе, крысы, – пригрозил Глеб. – Увижу – кадыки вырву и пальцы переломаю.

Дерзкий выругался, встал и начал что-то прикрикивать, но второй потянул его за рукав, и они быстро ушли, поглядывая то на крепкого и сверлящего их взглядом Глеба, то на пространство возле подъезда. Когда они скрылись в темноте улицы, Глеб подошёл к скамейке, возле которой они ошивались и заглянул под неё. Как он и ожидал, между скамейкой и помойным ведром лежал свёрнутый пакетик. Он достал его и с отвращением посмотрел на белый порошок.

– Суки, – тихо проговорил Глеб и огляделся. Никого в округе не было. Тогда он пошёл к большой помойке, открыл пакетик и высыпал его содержимое в контейнер. Затем отряхнул руки, которые теперь так неприятно знакомо пахли то ли немытой псиной, то ли каким-то химическим реактивом, и пошёл домой с чувством выполненного долга. Сколько таких гопников ещё будет в этом дворе? Но хотя бы от одних он почти наверняка избавился. По крайней мере, на время.

Глеб вернулся в квартиру, автоматически протянул руку к выключателю, но внезапно обнаружил, что свет уже горит в коридоре и на кухне, а в дверях снова, прямая как пограничный столб, стоит Катя. На этот раз лицо её раскраснелось, и она не сдерживала своего гнева:

– Ты что творишь? Тебе вообще уже дома не сидится ночью?

Глеб сжал зубы и почувствовал, как из разбитой днём губы кровь потекла на подбородок. Обычно он старался игнорировать эмоции своей женщины, чтобы не подбрасывать дров в огонь, но на этот раз он был настолько убеждён в своей правоте, что ответил:

– Тебя устраивает, что в нашем дворе наркоманы рыскают в поисках закладки? Ты хочешь, чтобы Ваня рос среди этих ублюдков?

Катя на несколько секунд зажмурила глаза и замотала головой, словно не хотела ничего слышать и понимать.

– Я не видела никаких наркоманов в этом дворе, сколько здесь живу, но зато ты их найдёшь везде! Почему ты постоянно влезаешь во всякие истории? Мне это надоело!

– Ты их не видела, потому что ты даже не отличишь их от остальных людей. Я о вас с Ваней забочусь, – спокойно ответил Глеб, но эта фраза, кажется, разозлила Катю ещё больше – очевидно, она не считала это заботой. Руки её нервно затряслись, и она уже не сдерживала крик:

– Это забота? Вечно с разбитым лицом приходить домой! Ты скорее этих своих наркоманов за собой приведёшь! Хватит прикрываться благими намерениями, ты просто такой человек, человек-проблема! Всё, хватит!

Катя кричала и не заметила, что сзади неё тихонько приоткрылась дверь, и в коридор вышел её сын. Он был в канареечной хлопковой пижаме с зонтиками, голубые заспанные глаза его слезились.

– Катя, не ори. Ты не видишь, Ваню напугала. Иди сюда, пацан, – Глеб опустился на корточки и протянул руки к мальчику, чтобы обнять его и успокоить. Но едва тот сделал шаг на встречу, Катя придержала ребёнка за плечо, не давая ему прохода. Ваня непонимающе захлопал глазами. Глеб поднялся на ноги, уставившись на бледное лицо Кати.

– Уходи, – властно, насколько позволял её тонкий высокий голос, сказала она. В глазах её Глеб не видел ничего, кроме злобы и растерянности. Ваня нерешительно стоял возле неё, на его лице уже не просто читался страх, он начинал беззвучно плакать.

– Что ты делаешь? – попытался Глеб ещё раз вразумить её. – Разбудила Ваню, напугала, орёшь тут как… – он запнулся, не желая говорить грубости при ребёнке.

– Уходи! Вон! – закричала Катя и кинула в Глеба первым, что попалось ей под руку. К счастью, всего лишь расчёской. Глеб поджал губы, косясь на встревоженного ребёнка, а потом развернулся и вышел за дверь, которая тут же за ним захлопнулась. Ему показалось, что он слышит, что Ваня заплакал в голос. Он тут же захотел вернуться, но посчитал, что не нужно этого делать, чтобы не усугубить конфликт. Сейчас они оба успокоятся и пойдут спать.

Спустившись на первый этаж, Глеб долго не решался выйти. Он стоял в подъезде, глядя в заляпанное окно, за которым ничего не было видно.

Произошедшее вызвало лишь одно чувство – досаду. В двадцать лет он бы метал предметы, бил стекла и на эмоциях ввязался бы в какую-нибудь драку, в тридцать – выругался бы, ударил кулаком в стену и неистово бы напился, но теперь этот конфликт и его итог… да всё это уже было. Он думал, что он больше ничему не удивляется. И это тоже не удивительно.

Глеб сел в машину, с силой захлопнул дверь, завёл двигатель и посмотрел на часы. Половина первого. Учитывая, что это была ночь с пятницы на субботу, существовала огромная вероятность того, что единственный панк-клуб города под названием «Муха» всё ещё открыт. Всё равно по пути домой, думал Глеб. Можно и заскочить, развееться не помешало бы. Где ещё отдыхать в этом городишке? Уж точно не в грёбаном караоке.

Он проехал полгорода за несколько минут и завернул во двор единственного здесь рок-клуба. Все остальные клубы, просуществовав не больше нескольких месяцев, давно загнулись, и лишь этот, открывшийся около года назад, активно существовал. Глеб сам приложил руку к благоустройству этого места – делал здесь ремонт, когда подрабатывал на разных стройках. Тогда и познакомился со Светом – хозяином «Мухи».

Остановил машину, вышел. Перед клубом никого не было, а это значило то, что либо концерт давно кончился и все разошлись, либо мероприятие было совсем уж неинтересное и выступали какие-нибудь учащиеся музыкальных рок-кружков, посмотреть на которых никто не ходил. Обычно перед клубом тусовались все местные панки и хардкорщики. Ведь им особенно больше негде было тусоваться в этом городе, как и самому Глебу. И хотя он был ощутимо старше подавляющей части местной публики, не было места, где он чувствовал бы себя так же уютно и хорошо.

Глеб подошёл к клубу и, стараясь не обращать внимание на отсутствие звуков изнутри, дёрнул дверь. Закрыто. Скептически цокнув языком и оглянувшись в растерянности, он побрёл обратно к машине. Пришлось всё-таки ехать к себе.

До недолгого сожительства с Катей Глеб жил здесь: в квартире трёхэтажного старого дома жёлтого цвета. Когда-то это была коммуналка, а теперь тут осталось по одной семье на этаж, при этом пользоваться всеми пустыми комнатами этажа не представлялось возможным – те, которые не принадлежали его семье, были наглухо закрыты, заперты на замки, а выбитые оконные стёкла заменили прогнившие доски. Эти комнаты были никому не нужны, в них лишь собиралась пыль, но стоило кому-то поставить стекла вместо досок, тут же являлись органы местной управы и выписывали штраф, да грозили пальцами. Это вызывало у Глеба гнев и негодование. Хотя другие комнаты были Глебу без надобности, он не понимал, почему нельзя просто отдать лишние, ничейные комнаты, к примеру, многодетным соседям снизу, которые живут одни на этаже, но вынуждены ютиться вшестером в двух комнатах. Нет, конечно он понимал все эти бумажки, законы и правила. Но не понимал, почему нельзя сделать их более человечными и логичными. Нет… бедные станут беднее, богатые богаче, а лишнее останется лишним – лишь бы никому не досталось бесплатно то, что кто-то (пусть только теоретически) сможет купить. И только попробуйте поспорить!

Сам же Глеб тоже был здесь не один. В соседней комнате обитала его старшая сестра и её муж. Глеб испытывал к ним противоречивые чувства: он любил их, потому что так он был воспитан, но старался не проводить с ними слишком много времени – оба то и дело норовили сесть ему на уши и не слезать до самого упора. Но он выкидывал эти мысли. «Они хорошие люди, хоть и немного потерянные в этом мире», – думал он, – «они – моя семья». При этом он старался не думать о том, что и сам он немного потерян в этом мире. Что за жизнь – отработать смену, да поскорее ускакать в клуб, чтобы позабыть обо всём. Все его знакомые, движимые теми же мотивами, давно сторчались или спились, но Глеб каким-то чудом знал, когда нужно остановиться. Это отличало его от тех, с кем он рос, и позволило в сорок лет всё ещё оставаться в живых. Он понимал: мы все наркоманы. Одному нужен просмотр сериалов по десять часов в день, другому не обойтись полдня без секса, третьему необходимо одобрение каждого его чиха. Но наименее лицемерные из нас просто подсаживаются на алкоголь и вещества.

Он открыл дверь и очутился в старом длинном коридоре с обшарпанными бежевыми в вертикальную полоску обоями. Включил тусклый свет, скинул кроссовки и куртку, стараясь производить как можно меньше шума. Привычка заходить сюда тихо выработалась у него ещё в детстве, когда он жил здесь со всей тогда ещё большой семьёй и соседями. Тогда все вечно друг другу мешали, путались друг у друга под ногами, занимали очередь в ванную и туалет, ругались из-за немытой посуды и неправильно поставленной обуви. Маленький Глеб, у которого старшая сестра вечно отнимала всё что можно, только и ждал, когда бабушка заберёт его на лето в свой дом в Подмосковье, где у него не было друзей, но зато не приходилось ни с кем конкурировать за место в туалете или у телевизора. Бабуля забирала его одного, потому что сестра вечно что-то ломала, убегала и трепала нервы, а пожилому человеку это было совсем не нужно.

Но теперь тут стало значительно тише. Глеб не был тут около года, может, чуть больше – с тех пор как переехал к Кате. Никогда ему, за все сорок лет, не удавалось прожить с одной женщиной дольше этого времени. Полгода, год – не больше. И всегда инициаторами разрыва были они. Все жаловались на разные вещи – то на неспособность Глеба зарабатывать достаточную – для них – сумму, то на его отсутствие дома по вечерам и походы в клуб, то, как Катя, на его упрямый характер и привычки. Глеб, конечно, не был рад такому положению вещей, но всё же это уже не удручало его – он давно к этому привык и смирился с тем, что, похоже, спутницу жизни, которую всё устроит, он так и не найдёт. Впрочем, давно, когда он был совсем молод, он думал, что нашёл её. Но потерял – жизнь тогда скорректировала его планы, поселив в его юной душе и разуме ненависть к даже самым мелким преступникам и отвращение к тем, кто не жаждет справедливости.

Сейчас он только и думал, справится ли Катя одна с воспитанием сына. У самого Глеба детей не было, но к Ване он быстро прикипел – пацан был в его жизни такой один: искренний, доброодушный, не запачканный историями и дурацкими «взрослыми» желаниями. Нормальный ребёнок, у которого было всё впереди – если только он не погрязнет в плохой компании или ранних разочарованиях. Глеб так хотел оградить его от всей этой гадости мира, с которой столкнулся сам, но понимал, что теперь, когда ему пришлось уйти, всё это снова в слабых руках Кати.

– Но она такая бестолковая, – тихо сказал он сам себе с горечью. Произнеся это, он тут же осёкся, понимая, что эти слова – просто результат досады от того, что она выгнала его сегодня. Да, возможно, некоторая бестолковость в ней и была, но откуда она взялась, Глеб тоже понимал. Кате, самой напуганной жизнью и разочарованной в мечтах, это было простительно. Многократно обманутая, она уже ничего хорошего от жизни не ждала. Но что она даст Ване, если ей самой ничего не досталось?

Глеб прошёл в ванную, стараясь не шуметь и не задеть вечно оттопыренный уголок пыльного серого ковра. Сестра с мужем, очевидно, спали, иначе бы уже атаковали его с порога, что-то спрашивая и о чем-то рассказывая. Будить их Глебу очень уж не хотелось, то ли из-за этой их манеры набрасываться на людей с бессмысленными разговорами, то ли просто потому что будить спящих людей нехорошо.

Он закрылся в ванной, снял свою простую чёрную футболку, тщательно умылся, растерев мокрыми руками крупную шею и голову, глядя, как в раковину упал ещё один маленький кусочек халапеньо, который он не заметил раньше. Затем, вдохнув смесь запаха ромашкового мыла и канализации, Глеб пристально посмотрел на себя в зеркало. Раздутая губа уже не болела, но запекшаяся кровь только начинала стягивать кожу. Глеб опустил взгляд ниже: на левом плече красовался глубокий старый шрам телесного цвета, на котором ещё можно было разобрать отпечатки зубов. Пьяный (разумеется) знакомый решил, что Глеб по какой-то причине обязан поделиться с ним пивом, а когда был обозван и послан подальше, не нашёл ничего лучше, как вцепиться зубами в плечо и вырвать кусок мяса. Глеб вздохнул – самая бестолково полученная травма, единственная, о которой он искренне жалел.

Затем он посмотрел на свою грудь – два шрама один поперёк другого. Первый – от ножа, «финки», полученный в драке, кажется, в девяносто шестом или девяносто седьмом году. На выходе из подвала, в котором находились игровые автоматы и некое подобие казино для бедных, постоянно тусовалась всякая шваль: вся молодёжь маленького города была здесь и делилась на два лагеря: на тех, кто давал пизды и тех, кто получал. Глеб отнёс бы себя ко вторым, если бы не тот факт, что он неплохо отбивался и его обидчики никогда не уходили целыми. Второй шрам, немногим свежее, тоже нанесённый ножом, но с другой стороны, видимо, левшой – от парня, бывшего когда-то другом. Другом, каким кажется каждый, кто постоянно ошивается с тобой, когда тебе не слишком много лет. Деньги на наркотики хотел достать, угнав тачку Глеба. Угнать далеко не успел, был замечен и наказан. Но шрам оставил.

На запястье – две «точки» – шрамы от сигарет. Их истории Глеб уже и не помнил, слишком пьян был в тот день, когда они появились. Он только надеялся, что не сам их оставил в приступе экзистенциального самобичевания – слишком уж это было бы недостойно. После этого случая провалов в памяти после распития алкоголя у Глеба не было – это было время, когда ему едва исполнилось тридцать пять и добрая половина его приятелей, которая не смогла остановиться выпивать и употреблять наркотики так, словно им всё ещё было двадцать, начала довольно активно вымирать. Полностью отказаться от выпивки Глеб не смог, да и не хотел, но всё же, побывав за один лишь год на похоронах своих ровесников несколько раз, проявил свой редкий дар – научился вовремя останавливаться.

Ещё один шрам – глубокий, точечный, но при этом синевато-белый, почти незаметный на такой же белой коже, был и на правом бедре, на опасном расстоянии от артерии: когда Глеб работал санитаром в психбольнице, какой-то дурак невесть откуда раздобыл дротики и кидался ими в персонал и других больных. На крики прибежал Глеб, когда тот кинул свой снаряд в медсестру. Девушку Глеб успел закрыть, и хотя тот дротик на излёте не причинил Глебу особого ущерба, когда он подобрался к агрессору, тот со всей силы воткнул ему в ногу другой дротик.

На этой же ноге, но уже на икре – здоровенный, но очень старый ожог. В кузнице, где какое-то время подрабатывал Глеб, сцепились его коллеги – два здоровенных детины. Разнимая их, он и напоролся на раскалённый элемент будущего забора. Несмотря на то, что это произошло потому что он напился тогда вместе с мужиками почти до беспамятства, он старался смотреть на этот эпизод с другой стороны: он боролся за мир и за это был бит жизнью (забором).

Он разглядывал свои шрамы и испытывал что-то вроде гордости, думал, что, в каком-то смысле, они сделали его тем, кто он есть. А кто он есть?

Дальше он предпочёл не раздумывать. Ведь такие мысли кого угодно могут с ума свести. Вместе с этим он вспомнил всех людей, оставивших на его теле эти следы. Почти все они вели себя так, словно мир принадлежит им, словно они неуязвимы и их ничто не трогает. Но если ты говоришь, что в тебе больше нет чувств, что жизнь сделала из тебя глыбу, почему же ты так злишься, если кто-то обозвал тебя пидором?