Читать книгу Под Южным Крестом - Луи Буссенар - Страница 8

Азиатский пролог приключений в Океании. – Парижанин Фрике и его матрос Пьер ле Галль. – Мысли вслух проигравшегося Превосходительства. – Монте-Карло Дальнего Востока. – Большой парад маго.[1] – То, что называют «Макао». – Облапошенные игроки всех цветов кожи. – Шестидесятилетний банкомет и его благообразный облик, который нисколько не нарушают слишком длинные ногти, помогающие шулеру подрезать колоду. – Ссора в игорном доме. – Торговцы людьми и продажа желтолицых. – То, что подразумевается под словом «Барракон». – Странное судно «Лао-Цзы». – Разношерстный экипаж и офицеры без предубеждений. – Неверная дорога. – Двое французов в яме для львов.

– Итак, происходит именно то, что и ожидалось. Вы отказываетесь платить?

– Нет, сеньор, я не отказываюсь. Примите мои извинения. Просто в данный момент… я не при деньгах.

– Вы удивитесь, но я могу сказать абсолютно то же самое.

– Вы знаете, сеньор, здесь, как и в вашей славной стране, карточный долг считается долгом чести, священным долгом.

– Хм-м… священным… как и во всем мире, понятие «священный», прежде всего, зависит от того, в каком обществе ты вращаешься… а ваше общество показалось мне весьма пестрым.

– Я даю вам слово дона Бартоломео де Монте. Никто в Макао не усомнится в честном слове дона Бартоломео де Монте…

– Пф-ф!.. Слово торговца людьми…

– Ваше Превосходительство хочет сказать – слово представителя эмиграционной службы, уполномоченного Его Величеством.

– Мое Превосходительство хочет сказать именно то, что считает нужным, даже рискуя не согласиться с вами. И если мои речи вам не по нраву, то это лишь еще больше разозлит меня. Я начинаю терять терпение, вот уже битые две недели я прозябаю в вашем аду, переполненном мошенниками…

– Но, сеньор…

– Помолчите, пожалуйста. Я уже сыт по горло вашими медовыми речами и вашей лицемерной вежливостью, вашей экзотической тарабарщиной и вашими замшелыми «превосходительствами». Вы заурядный мошенник! Я только что прекрасно видел, как вы хватаете полными пригоршнями квадруплы и дублоны[2] и передаете их своему сообщнику, который тут же устремляется к двери.

– …Мошенник? Ваше Превосходительство сказал «мошенник»?…

– Да, мошенник. Ставки и выигрыш не слишком-то интересуют меня. Я не игрок. Но я не желаю, чтобы какой-то отвратительный шоколадный паяц, типа вас, насмехался надо мной.

– Ваша молодость и ваша неопытность заставляют меня простить вам брошенное в сердцах обвинение в мошенничестве… Но ваши последние слова относительно моей внешности требуют отмщения. Завтра, сеньор, я убью вас, убью во время честной дуэли. Завтра на рассвете вы ощутите на себе всю тяжесть гнева дона Бартоломео де Монте. И пусть кровь вашего Превосходительства падет на вашу собственную голову…

Из горла первого собеседника вырвался громкий и раскатистый смех, который прервал этот странный диалог, ведущийся, с одной стороны, на отличном французском языке, на каком говорят истинные парижане, а с другой – на удивительной смеси, хотя достаточно вразумительной – португальского, испанского и французского языков.

Когда смех утих, парижанин продолжил беседу, с трудом сдерживая рвущееся наружу веселье.

– Честное слово, он так и просится в коробку для шоколада… Следует также заметить, что если я и приму всерьез его приглашение на дуэль, то явлюсь на встречу не иначе как с пятифутовой бамбуковой палкой, чтобы обратить его в бегство, его и его приспешников.

– Так и будет, – тихо пробормотал кто-то на английском, – если только он вас не зарежет сегодня вечером.

Молодой человек – а теперь мы знаем, что перед нами именно молодой человек, – слегка вздрогнул и бросил внимательный взгляд на своего застывшего противника.

– Если бы я точно это знал… я бы прямо сейчас переломал ему лапы… Но, ба! Он не осмелится, – закончил фразу юноша с истинно французской беззаботностью.

– Не забывайте, – вновь зазвучала английская речь, – мы в Макао, среди людей без чести и совести, среди торговцев человеческим мясом, для которых людская жизнь ненамного дороже жизни домашней утки.

– Месье, – в голосе молодого человека прозвучала почтительность, – позвольте мне поблагодарить вас. Что бы ни случилось, рассчитывайте на мою признательность. Я приму ваши слова к сведению.

Затем, обернувшись к своему неплатежеспособному должнику, француз вновь вернулся к насмешливому тону.

– Договорились. Мое Превосходительство окажет честь, перерезав горло, честь, конечно, не горлу, а вам… Кажется, я запутался. Но все же следует попытаться изъясниться, как этот идальго в сафьяне.

Во время сего монолога «идальго» держался за огромный колишемард,[3] один из тех славных «осколков» героических времен, которые и по сей день можно встретить в наших музеях. Бартоломео де Монте церемонно поклонился и вознамерился вернуться за ломберный стол.

– Кстати, – крайне непочтительно обратился к сопернику молодой француз, – именно этим орудием вы намереваетесь обрезать нить моей жизни? Какой же он внушительный, ваш меч…

– Это благороднейшая шпага великого Камоэнса…[4]

– Как? Еще одна… Мне уже пытались продать полдюжины шпаг, принадлежавших Камоэнсу… Хотя в нашей стране почти у каждого есть трость господина де Вольтера.

– Ну что же, сеньор. Вам осталось найти шпиговальную иглу, которая будет вам по росту.

Несколько мгновений юный француз задумчиво наблюдал за тем, как удаляется его собеседник, прихрамывая и волоча за собой чудовищный клинок, издающий необычайный грохот.

Это был совсем молодой парень, которого можно было бы принять за ребенка, если бы не дерзкое выражение серо-стальных глаз, полыхающих на бледном подвижном лице, вечно кривящемся то в проказливой, то в насмешливой улыбке. Вряд ли парижанину было больше двадцати лет.

Роста он был действительно невысокого, около ста шестидесяти сантиметров, и потому старался не потерять ни единого дюйма, выпячивая грудь колесом и вытягиваясь, словно молодой петушок, на тонких ногах, тонувших в широченных матросских штанах. Его наряд дополняли чистая фланелевая куртка ярко-голубого цвета и американская лакированная кожаная фуражка, из-под которой так и норовили выбиться непослушные светлые пряди. Трудно было понять, к какому социальному сословию принадлежит юноша, да никто среди пестрой толпы и не пытался этого сделать. Что касается самого француза, то он выглядел абсолютно удовлетворенным: молодой человек лихо подкрутил едва намечающиеся усы и расстегнул воротник шерстяной рубашки, обнажив шею поджарого атлета, бугрящуюся нешуточными мышцами.

Этот малыш, который, казалось, весил не более ста фунтов, в действительности был не слабым парнем.

Он все еще улыбался, вспоминая свою перепалку с доном Бартоломео де Монте, когда на его плечо обрушилась тяжелая рука – подобной «деликатности» позавидовал бы даже слон.

– О чем думаешь, матрос? – раздал низкий веселый голос.

– Надо же, это ты, старина Пьер!

– Собственной персоной, сынок.

– Но с помощью какого дьявола ты смог разыскать меня здесь?

– Все проще простого. Когда я увидел, как ты взял курс на этот проклятый Богом камбуз, я сказал себе: «Фрике[5] никогда не сталкивался с этими обезьянами в шелковых оборках, под которыми они прячут животы тюленей. Он плохо знает этих дрянных португальских мулатов, которые ладят между собой, как пираты на ярмарке». И тогда, опасаясь за твою обшивку, я на всех парусах помчался в город. Проплутав несколько вахт по таким же узким, но более крутым, чем палубный трап, улочкам, я в конце концов кинул якорь в этой пестрой лачуге, в которой бы даже козел задохнулся и которая больше всего напоминает трюм корабля работорговцев.

– Мой славный Пьер! – растроганно воскликнул Фрике. – Тебя не исправить. Где бы ты ни был, ты всегда заботишься обо мне, и твоя преданная дружба…

– Глупости, матрос. Я твой должник, черт возьми! Ты помогал мне не раз и не два! И это не считая того случая, когда мы познакомились там, близ экватора, в Африке, между глотками кайманов и челюстями каннибалов. Ты отлично знаешь, сынок, я твой матрос. Это между нами на всю жизнь, с тех самых пор, как мой покойный матрос, бедняга Ивон, отхлебнул из слишком большой кружки… настоящая смерть для моряка, скажу я тебе! Так что, если кругом буря и воет ветер, если град колошматит по палубе, стягивай шкоты! Иди на рифы, ставь мáрсель[6] или, если надо, двигай вовсе без парусов… Звонит судовой колокол, батареи готовы к бою… Огонь по желанию!.. И вот ты уже направляешься прямо на корм рыбам!.. И лучше с кем-то в компании, чем в полном одиночестве, – вот каково мое мнение.

Молодой человек улыбался, но при этом выглядел задумчивым.

– Все это смешит тебя, сынок. Я отлично знаю, что ты оснащен и вооружен, как крейсер второго ряда, что твой торс крепче стального листа и так же внушителен, как отличная золотая монета, и что вся эта тухлая треска волнует тебя так же, как огромного кита крошечный рыболовный крючок.

Фрике по-прежнему улыбался.

– Но надо сказать… – продолжил Пьер, и следует заметить, что подобная болтливость иногда свойственна морякам, обычно скупым на слова, но уж если они начинают разглагольствовать, то мало кто их остановит, – …надо сказать, что каждая из этих жаб стоит десяти человек, и даже меня, старого кашалота Пьера ле Галля, родом из Ле Конке,[7] они потопят, будто сметя ударом водореза.

На самом деле Пьер ле Галль наговаривал на себя. Любой позавидовал бы той недюжинной силе, которой был наделен этот славный малый. Немногим выше Фрике, моряк был вдвое шире юного француза: квадратные плечи, массивная грудь, рвущая рубаху, огромные кулаки, каждый размером с голову ребенка, толстенные кривые ноги – все это способствовало тому, чтобы сразу же разглядеть во вновь прибывшем грозного искателя приключений, которого лучше иметь в качестве друга, чем в качестве врага.

Но лицо Пьера резко контрастировало с туловищем бизона! Лицо суровое, и при этом открытое, лицо настоящего матроса со светлыми глазами, над которыми расположились выгоревшие изогнутые брови. Его обветренные щеки, продубленные солеными брызгами всех океанов и опаленные солнцами обоих полушарий, были окружены густой, колючей шкиперской бородкой, столь дорогой каждому морскому бродяге. Короче, невысокий Пьер ле Галль, со своей характерной походкой вразвалку, со своей чудесной сноровкой моряка, ступившего на твердую землю, производил впечатление (и оно не было ошибочным) настоящего матроса. Судя по всему, под парусами он ходил уже давно, ведь здоровяку явно перевалило за сорок.

– Но ты все молчишь и молчишь, сынок, – обратился Пьер к своему юному спутнику.

Молодой человек в двух словах описал свои похождения, а затем добавил:

– Я думал о том, что мы, бродяги, посетившие немало стран, путешествующие по небу и по земле, на кораблях, пешком, верхом, на слонах или в паланкинах, можем увидеть здесь забавное и несколько неожиданное зрелище. Взгляни на этого недоноска, с которым мне пришлось иметь дело. И надо же! «Это» является наследником сильной, великой расы! Этот огрызок пряника, с ногами таксы, с угольным лицом, теряющимся в складках комичного воротника, этот самодовольный паяц, в жилах которого течет португальская и китайская кровь, разбавленная кровью негров, индийцев или малайцев, возможно, имеет среди своих предков таких героев, как Альбукерк, Бартелеми Диаз или Васко де Гама. Как чахлое растение, «это» влачит жалкое существование в гнилой атмосфере, испорченной как азиатами, так и европейцами. «Это» поклоняется буддам с четырьмя головами и восемью руками, которых величает святым Иеронимом или святым Иоанном, но в то же время «это» почитает лишь дьявола под всеми его личинами, и ко всему прочему «это» торгует людьми! Суеверия, измена, трусость, барышничество – вот как в четырех словах можно описать моральный облик всех этих «Бартоломео де Монте».

Матрос с отрытым ртом слушал обличительный вердикт своего товарища. Казалось, восхищение буквально лишило его дара речи.

– А знаешь, матрос, – наконец выдавил Пьер, и восторженное выражение, озарившее суровое лицо, стало почти комичным, – знаешь, ты стал настоящим ученым за те два года, что провел на суше… Таким же ученым, как первоклассный врач, да-да. Гром мне в паруса!.. Теперь твой ум стал гибким, как шкентель.[8]

– Что ты хочешь, мой старый друг, я трудился… я вкалывал, пока мог. Ах! Если бы только не все эти неприятности, которые обрушились на месье Андре!

– Еще один серьезный мужчина, бедовый, словно морской волк.

– Вот он, наш настоящий учитель – Пьер ле Галль, – почтительно добавил Фрике. – И ты действительно мой матрос, и я, вне всякого сомнения, люблю тебя как родного брата, и если бы не все эти пробоины в нашем трюме с экю, я бы продолжал свое обучение вместо того, чтобы заявиться сюда на дрянной барже за кули[9] для нашего предприятия.

– По крайней мере, мы вырвем этих бедняг из когтей торговцев живым товаром, с нами они будут счастливы.

– Без сомнения. Ты знаешь правила компании «Planteurs-Voyageurs».[10] Суматры: набрать здесь этих несчастных, с которыми торговцы обращаются не лучше, чем со скотом, привезти их на место и превратить в подсобных рабочих, а не в рабов, обращаться с ними как с людьми, щедро оплачивать их труд так, чтобы заинтересовать в получении прибыли.

– Если бы они знали судьбу, которая ожидает их у нас, они бы не отказывались уезжать из этого ада, не правда ли?

– Все верно, но, увы, большая часть из них слышала рассказы об аде, в котором добывается гуано, и об отвратительном обращении с эмигрантами. На десять вернувшихся с небольшими сбережениями приходится сотня тех, кто возвращается на родину в гробу, на борту «корабля мертвецов».[11]

– Наконец-то мы все уладили и теперь смело можем выйти в море.

– Мы отплываем завтра утром… сразу же, как я решу вопрос с шоколадным человечком.

– Если у тебя больше нет дел в этом притоне, мы поднимаем якорь.

– Мне надо сказать пару слов одному из взбешенных игроков, которому я должен вручить наличные до нашего отправления, и я всецело принадлежу тебе.

Молодой человек ловко нырнул в толпу и оставил друга созерцать странный спектакль, разыгрывающийся вокруг него. Среди прекрасных разноцветных фонариков, отбрасывающих причудливые блики на пол и стены, волновалось море людей самого разного цвета кожи, возраста и толщины. Многие из них напоминали фигурки, сошедшие с расписной ширмы. От столов, где в изобилии были расставлены микроскопические емкости с яствами китайской кухни, отходили мужчины, наряженные в блестящие шелковые куртки, порой весьма засаленные, потряхивая тонкими косичками, доходившими почти до пояса, с лицами, одурманенными опиумом, с улыбками слабоумных, они укладывали свои животы на края ломберных столов.

Играли в «Макао». Эта игра хорошо известна во Франции. Обычно она идет между банкующим и любым количеством игроков-понтёров. Для игры используют одну или несколько карточных колод. Банкующий сдает каждому из игроков по карте, которую никто не должен видеть. Затем понтёр объявляет: «достаточно» или «карту, пожалуйста», в зависимости от того, насколько его карта приближена к «девятке». После этого первая карта, как и последующие, если они были необходимы, открываются. Если понтёр получил «картинку» или набрал более девяти очков, значит, он «лопнул»; проигравший бросает карты на стол и отдает свою ставку банкующему, который вскрывается последним и поэтому легко решает, прикупать ему еще карты или нет. Если банкующий «лопнул», он выплачивает каждому игроку сумму, равную его изначальной ставке. Обычно же банкующий собирает деньги с каждого понтёра, у которого оказались более «слабые» карты. Если игрок с первого раза получает «девятку», то он автоматически выигрывает и банкующий выплачивает ему тройную ставку. «Восемь» и «семь» соответственно оцениваются в две и одну ставки.

Богатые торговцы, выходцы из Южного Китая, с острова Хайнань, из Гуандуна, из Фуцзяня и даже из Цзянси, Юньнаня и Шэньяна приезжали в португальский ад удовлетворить всем известную страсть к азартным играм. Вне всякого сомнения, Макао можно было назвать Монте-Карло Дальнего Востока; во всем Китае только здесь игра была разрешена официально: Сыновья Неба позаботились о том, чтобы строго-настрого запретить ее в своих государствах!

Помимо жителей Поднебесной, которые явно пребывали в большинстве, в зале находилось около двух или трех дюжин донов Бартоломео де Монте, причудливо разряженных по европейской моде. Темнолицые, словно злодеи-предатели из мелодрамы, эти полукровки все как на подбор бахвалились огромными шпагами, каждая из которых принадлежала автору «Лузиады»; было здесь и несколько настоящих португальцев из Европы в сияющей униформе правительственных служащих, а также несколько американцев с козлиной бородкой, квадратными плечами, голосом, сиплым от виски, – в основном, офицеры судов, перевозящих кули.

Шестидесятилетний банкующий с длинными седыми волосами, собранными в хвостик, в огромных очках, с отвислыми губами, с бородкой, заплетенной в шесть косичек, с ногтями невероятной длины, ловко тасовал карты, засаленные, как воротник сюртука судебного исполнителя. Покачивая справа налево, слева направо и вверх вниз головой китайского болванчика, он бросал сквозь стекла очков внимательные и жадные взгляды на пачки банкнотов, груды фунтов стерлингов и долларов, не пренебрегая таэлями[12] и скромными сапеками.[13]

Безраздельно увлеченный своим делом, мужчина, не теряя ни крупицы карикатурной степенности, одной рукой кидал удвоенные или утроенные ставки счастливым понтёрам, а другой, с гребком из слоновой кости, собирал деньги, которые ему подарила удача. Абсолютно невозмутимый среди невероятного шума, производимого гнусавыми негармоничными голосами жителей Поднебесной, позвякивающими словно потрескавшиеся колокольчики, банкующий алчно сгребал и сгребал деньги. На его лице застыла наглая усмешка. Настолько наглая, что некий американский капитан, полностью истощивший свой массивный кошель, перестал играть и принялся самым внимательным образом следить за маневрами крупье. После получаса наблюдений соотечественник Кожаного Чулка что-то заметил. Он лениво поднялся и, не торопясь, не производя лишнего шума, – казалось, будто бы американец ступил на тропу бизонов, пролегающую по Дикому Западу, – подкрался сзади к банкующему.

– Каторжник!.. Шулер!.. Грязный пес!.. Ворюга! – взревел капитан громовым голосом, который заставил смущенно замолчать потрескавшиеся колокольчики.

Затем железной рукой, привыкшей управлять штурвалом, моряк схватил банкующего за хвост из седых волос, грубо выдернул китайца из кресла, так, что тот полетел кубарем на пол. Не прекращая сыпать проклятиями, американец вытащил длинный нож и три или четыре раза полоснул им по многослойной тунике, прикрывавшей жиры жителя Поднебесной.

О чудо! Ткань под натиском стали лопнула, и на пол хлынул водопад «семерок», «восьмерок» и «девяток», что вызвало взрыв возмущения среди игроков, которые до сих пор считали банкующего старичком кристальной честности.

Сей акт короткой и запоздалой справедливости вызвал всеобщую суматоху, которая все усиливалась и усиливалась, чем не преминули воспользоваться все доны Бартоломео де Монте, кинувшиеся на оставленные без внимания деньги. Но, как оказалось, кинулись все, кроме одного: Фрике, с интересом созерцавший свару китайских болванчиков, неожиданно почувствовал острую боль в правом плече. Молодой человек резко повернулся и оказался лицом к лицу со своим противником, который снова занес нож и примеривался, как бы половчее нанести удар.

Француз перехватил запястье нападавшего и словно клещами сжал его. Мулат, ощутивший, как трещат кости его руки, принялся истошно вопить, умоляя:

– Смилуйтесь!.. Сеньор!.. Ай-ай-ай! Вы сломаете мне руку…

– Мерзавец, – зло выкрикнул Фрике, – тебе мало того, что ты меня обворовал, ведь совсем недавно именно ты занимал место старого шулера, так ты еще и зарезать меня решил?!

– Смилуйтесь!.. Я едва вас задел. Какой-то желтолицый… падая… отвел удар… я вас ранил лишь слегка… смилуйтесь.

Незамысловатость подобного доказательства развеселила молодого человека, и он ослабил пальцы.

– Гнусная макака, – продолжил он, то ли злясь, то ли смеясь, – я могу раскроить тебе череп ударом каблука или пригвоздить тебя к стене, как чучело совы… но я довольствуюсь тем, что разоружу тебя… давай нож… шпагу и проваливай… чем быстрее, тем лучше.

– Ты не прав, матрос, – вступил в разговор подоспевший Пьер ле Галль, который, пробираясь к своему другу, растолкал направо и налево жирные животы в стеганых куртках; понтёры верещали, словно стая ощипанных соек. – Ну, ладно, если уж ты так решил… Идем, готовься к повороту. Отдать паруса. Полный вперед. Ведь завтра нам вставать ни свет ни заря. По крайней мере, твоя рана не слишком серьезна?

– Обычная ссадина.

– Отлично. «Прощай, уходим в море…».

И два друга покинули игорный дом, все еще сотрясаемый грохотом, и направились к месту своего временного проживания, которое Пьер ле Галль именовал весьма непочтительно: «корыто».

Что правда, то правда: нелегкая вещь сориентироваться в запутанном лабиринте темных, узких и крутых улочек Макао, напоминающих водосточные трубы. Эти улочки скользили меж гранитных домов, чьи окна украшали решетки, напоминающие решетки на дверях тюрем, ползли по скалистым уступам, извивались по склонам восьми или десяти гор, на которых были возведены крепости Святого Франциска в Барре, Святого Иеронима в Гуиа, Святого Павла в Бом-Парто, Святого Иоанна и т. д. Город Макао был основан в 1557 году португальцами, после того как в 1516 году Перестрелло открыл реку Кантон. Население Макао, расположенного на оконечности одноименного полуострова, сегодня насчитывает 125 000 китайцев и 2 500 португальцев. Отлично укрепленная португальская часть города с редутами, ощетинившимися пушками, отделена от китайской части Макао внушительной стеной, которую бдительно охраняют солдаты-европейцы, попасть за нее ночью можно, лишь зная пароль. Два наших приятеля, не имеющие проводника, плутали по темным закоулкам, преследуемые ночными бродягами, которые не задумываясь ограбили бы французов, если бы их не смущал уверенный вид друзей и огромная шпага дона Бартоломео де Монте, которую Фрике держал в руках. Время от времени юноша делал шуточный выпад, что позволяло заподозрить в нем виртуозного фехтовальщика.

Через некоторое время Пьер ле Галль полностью исчерпал словарь морских ругательств, а Фрике так и не смог взять курс на «корыто». В какой-то момент друзьям показалось, что они слышат высокий дребезжащий голосок португальского мулата, которому вторил мужской раскатистый голос.

– Не нравится мне эта затея, – ворчал низкий голос. – …Уж лучше я это…

Французы сделали несколько шагов, и им показалось, что они различают массивную фигуру американского капитана, которая тут же исчезла в непроглядной темноте переулков. Короче, вся ночь прошла в безрезультатных поисках «корыта», и лишь ближе к утру счастливый случай привел приятелей к округу Монте, где находился «Барракон», или перевалочный пункт китайских эмигрантов. Гостиница, в которой остановились французы, размещалась прямо напротив, около развалин старого монастыря иезуитов.

Первым человеческим существом, которого встретили Пьер ле Галль и Фрике, оказался все тот же чертов португалец. Он выходил из «Барракона», неся в руках пухлый кошель, набитый металлическими дисками.

С бесстыдством, которое одновременно казалось гнусным и комичным, странный тип подошел к Фрике и осведомился о драгоценном здоровье Его Превосходительства; затем, без сомнения, успокоенный ответом молодого француза, мулат медленно удалился, недобро улыбаясь.

– До свидания, сеньор, прощайте и примите мои извинения. Поверьте мне, вы никогда не забудете вашу встречу с доном Бартоломео де Монте.

Пьер ле Галль и Фрике направились в контору торговца людьми. Это место, где велись торги «человеческим скотом», на первый взгляд, не выглядело отвратительным, а напротив, поражало изысканностью убранства. Пьер ле Галль, хорошо разбиравшийся в данном вопросе, утверждал, что помещение с затейливой деревянной обшивкой, с роскошными фарфоровыми вазами и цветами, с мебелью красного дерева, напоминает каюты первого класса трансатлантического парохода.

Но все эти массивные двери из красного дерева открывались в грязные коридоры, где теснилось множество людей, терзаемых паразитами, одетых в жалкие лохмотья, истощенных болезнями, голодом и лишениями; все эти бедняги ожидали скорой отправки в дальние страны.

Военнопленные из провинций Южного Китая или рыбаки с побережья, похищенные пиратами, – все они стали собственностью «торговцев людьми», у которых имелись эмиссары в каждом порту. Именно эти бедолаги составляли добрую треть «эмигрантов». Ко второй трети относились те несчастные, которые умирали с голоду в родном краю и прельстились на лживые посулы вербовщиков, восхваляющих чудеса Эльдорадо, что зовется Островами Чинча.[14] В последнюю треть входили иностранцы – и вряд ли это добавит чести европейскому обществу, которые сами отыскивали китайских дельцов, открывавших им двери в официально разрешенные игорные дома. Тысячи игроков, мечтающих испытать удачу! Что же происходило дальше? Девяносто процентов из них спускали все свое состояние за несколько дней. Тогда китайские дельцы предоставляли проигравшимся кредиты, кормили их, а затем, когда наступал роковой час расплаты, должники становились заложниками этих кровавых ростовщиков, которым португальский закон предоставляет право лишать свободы за долги.

Следует заметить, португальское правительство, руководствуясь благими намерениями, внимательно следило за так называемыми «добровольно нанимающимися» рабочими и старалось, насколько это возможно, смягчить судьбу эмигрантов. Но разве можно требовать от разорившихся должников свидетельство о месте рождения, когда торговцы получают от тридцати до пятидесяти франков «за голову»? И когда «прокурадор», португальский судебный чиновник, приходил и спрашивал у несчастных, по своей ли воле нанимаются они на работу, те неизменно отвечали: «да». Разве кто-нибудь захочет вновь попадать в зависимость от вербовщиков и мандаринов, получивших огромные взятки? Бедняки отлично знали, если они откажутся уезжать, то попадут в лапы безжалостной триады палачей: мелкие чиновники, посредники и мандарины будут мучить их до тех пор, пока не прозвучит фатальное «да».

Но если десять тысяч китайцев, ежегодно уезжающих из Макао в Кальяо, и пять тысяч рабочих, отправленных в Гавану, испытывают на себе грубое обращение новых хозяев, то французские колонисты Гайаны, Антильских островов или Кохинхины обращаются с работниками вполне по-человечески, и кули, услышавшие, что имеют дело с французами, покидают родину с неизменной готовностью. К несчастью, те, кто попадают в наши владения, составляют ничтожное меньшинство.

Итак, как было сказано раньше, Пьер ле Галль и Фрике прибыли в Макао по поручению некой французской компании в поисках сотни рабочих. Друзья должны были объяснить труженикам, что им улыбнулась удача.

Судно, нанятое для транспортировки эмигрантов, оказалось кораблем смешанного типа, водоизмещением в восемьсот тонн; оно было оснащено тремя парусными мачтами и машиной в двадцать лошадиных сил. Корабль был построен в Америке, но из соображений деликатности судовладелец наделил судно китайским именем. Оно звалось «Лао-Цзы». Кроме того, капитан велел нарисовать на корме огромный глаз, призванный уберечь команду от сглаза, – подобные рисунки украшают китайские джонки. На этом весьма эфемерная связь корабля с Поднебесной заканчивалась.

Все формальности, связанные со вступлением кули во владение, были улажены, и все документы, касающиеся погрузки рабочих, подписаны обоими французами. Откупщик, который, следует заметить, уже выплатил по пятьдесят франков за каждого китайца своему посреднику и триста франков вербовщику, выстроил кули перед португальским прокурадором. Колониальный судья спросил у каждого желтолицего работяги, уезжает ли тот по своей воле: «да» или «нет»? Большая часть тех, кто во время предыдущего «допроса» ответили «нет», поспешили утвердительно качнуть головой, чтобы поскорее освободиться от постыдной опеки хозяев «Барракона». Нередко из пятисот китайцев, опрошенных португальским уполномоченным, сотня работников в принципе отказывалась уезжать. Но, увы, после более или менее продолжительного пребывания в перевалочном пункте несчастные становились много сговорчивее.

Кули, согласившиеся на отъезд, вновь на неделю помещались в «Барракон», после чего колониальный судья задавал им все тот же вопрос. Некоторые китайцы продолжали колебаться и ждать чуда, вопреки уготованной им судьбе. Из уст других звучало весьма категоричное «да». В конце концов, человеческий груз размещался в трюмах, и на следующий день после подписания контрактов прокурадором судно готовилось поднять якорь. Документ, составленный на двух языках, китайском и португальском, подписывали китайские чиновники, а затем заверяли уполномоченный короля и консул Испании. Приблизительно такой договор выглядел следующим образом:

«Я, такой-то, родившийся в… числа… года… нанимаюсь на работу и обязуюсь трудиться по двенадцать часов в сутки (количество рабочих часов во французских колониях равнялось всего лишь семи) в течение восьми лет на службе у владельца сего контракта. На это время я обязуюсь отказаться от любой свободы.

Мой наниматель берет на себя обязательство кормить меня, ежемесячно выплачивать мне четыре пиастра (20 франков) и вернуть мне свободу в день, когда истечет срок данного контракта».

В обычное время цена китайца – если говорить на языке откупщиков, отправлявшихся в Кальяо, на Кубу или же на острова Гуано, – составляла триста пятьдесят долларов (1,750 франков) и складывалась из следующих цифр: как уже было сказано, пятьдесят франков получал посредник и триста – вербовщик; четыреста франков взимал «Барракон», пятьсот требовал капитан и еще пятьсот – торговое агентство, расположенное в пункте прибытия. Итого – 1,750 франков. И если бы хоть что-нибудь из этих денег перепадало работникам, нанявшимся добровольно, – нет, вся прибыль оседала в карманах бесстыжих барыг проклятого полуострова.

Фрике и Пьер ле Галль, договаривавшиеся напрямую с местной компанией, сэкономили пятьсот франков, которые взимает при прибытии агентство, расположенное в стране назначения. Молодой человек выложил за каждого кули тысячу двести пятьдесят франков, то есть за сотню работников сто двадцать пять тысяч – все состояние его друзей из Суматры.

Покончив с последней и самой важной формальностью, оба приятеля ощутили непередаваемое облегчение: наконец-то они могут не участвовать в этом опротивевшем им спектакле, героями которого они оставались целых две недели, и поспешили на борт «Лао-Цзы». На судне находилось еще двести пассажиров, направлявшихся к голландским владениям на Борнео и Яве.

Трехмачтовый корабль «Лао-Цзы» казался весьма странной посудиной и производил скорее отталкивающее впечатление. Прежде всего, в глаза бросалась отвратительная грязища, царившая на судне; экипаж был весьма разношерстным: по всей видимости, его набирали в самых разных уголках света. Небывалое количество различных товаров громоздилось прямо на палубе: массивные тюки, ящики с провизией, мешки риса, клетки, в которых копошилась и пищала целая орда домашней птицы; птичьему гомону вторило жалобное блеяние баранов и хрюканье «эскадрона» свиней, толпившихся у изгороди, возведенной прямо позади рубки; тут же суетились пассажиры и матросы – именно так выглядело судно, готовящееся к отплытию.

При виде этой истинно американской неразберихи Пьер ле Галль, образцовый моряк, привыкший к аккуратности и чистоте французских военных кораблей, скорчил многозначительную гримасу.

– Дурной кучер у этой лохани, бороздящей соленую воду!.. Бездарный поваренок, – прошептал достойный мореплаватель. – Действительно, надо быть настоящим пиратом Китайского моря, чтобы так испоганить плавучую машину. А экипаж! Ты только взгляни на этот экипаж: здесь и индусы в белых куртках, и черномазые жители Африки, прикрытые фиговым листком, и косоглазые малайцы, и еще двадцать пять или тридцать фигляров с косичками… И это матросы?… Нет, скорее это зверинец!

В этот момент с мостика прозвучало сакраментальное «Go ahead»[15] капитана, и корабль отвалил от пристани.

– Надо же! Надо же! – в свою очередь пробормотал Фрике, глядя на старшего помощника капитана, занявшего согласно расписанию место на корме. – Если я не ошибаюсь, это старший помощник, с которым мы имели дело, пока оставались на суше. Что касается капитана… Ха!.. Черт возьми, это тот самый парень, который вчера в игорном доме устроил взбучку банкующему с загнутыми ногтями.

– Да-да, чистая правда, – согласился Пьер ле Галль. – Интересно, чем этот пират занимался последние две недели?

– Вне всякого сомнения, он ошивался на берегу, обделывая свои делишки.

– Во всяком случае, он достоин своего старшего помощника. Что касается последнего, то я не понимаю, как он мог довести корабль до такого состояния. Палуба заросла грязью, свиньи в загоне учинили форменный кавардак, куски угля прогуливаются по всему судну в компании неряшливых тюков; за руль можно браться, лишь надев перчатки, а корабельные шлюпки одна грязнее другой, да еще ко всему прочему забиты какими-то свертками!

– Наш пират экономит место. Трюм и нижняя палуба переполнены иммигрантами, его посудина с трудом вмещает столько людей. Поэтому он предпочитает оставить продовольствие на палубе, чтобы не загружать трюмы.

– Ну что же! Станет только чище, если сильные волны пройдутся по просевшей палубе.

Прогнозы славного малого сбылись очень скоро. «Лао-Цзы», преодолев «Сульфурский канал», миновал острова Сико, Патунг, Чунг и Лантао. Вскоре он вышел в открытое море.

Стоял ноябрь. Время, которое лучше пережидать в надежном убежище; с северо-запада дул муссон, принося с берега туман, клочья которого плавали в воздухе. Море, и так неспокойное в этих местах, бесновалось, накатывая невысокие, но сильные волны. Судно крутилось каким-то невероятным образом, а палуба, на которую то и дело обрушивались тонны воды, быстро превратилась в безымянное болото.

Капитан, уверенный, что все идет наилучшим образом, прогуливался по мостику с довольным видом, ежеминутно сплевывая желтую слюну.

– Да что же это такое! – раздраженно проворчал Пьер ле Галль. – Неужели эта морская свинка не собирается ставить паруса? Это помогло бы выровнять корабль, иначе несчастные люди, заключенные в трюмы, в ближайшее время превратятся в кашу. Сейчас самое время действовать!

В тот же момент прозвучал свисток, и рой китайцев с косичками, пронзительно крича, ринулся к рангоуту,[16] матросы завертелись, словно флюгеры, вокруг бакштагов,[17] удерживая трос зажатым между пальцами ног. Грот, фок и большой кливер были ориентированы левым галсом, и судно прекратило крутиться.

Весь этот маневр, полностью соответствующий пожеланиям Пьера ле Галля, тем не менее совершенно не удовлетворил французского морского волка.

– Ничего не понимаю, – сказал он Фрике, – однако у меня еще нет помрачения рассудка. Мы идем не тем курсом. Сейчас ноябрь. Северо-западный муссон дует уже целый месяц, мы должны идти на Сингапур при попутном ветре. Между тем мы идем левым галсом, как будто бы направляемся к Филиппинам.

– Что ты хочешь, что бы я тебе ответил, матрос? Ты же отлично знаешь, что я ничего не смыслю в управлении парусами.

– Тогда поверь мне, происходит что-то непонятное.

– Ба! Наш пират не может быть таким профаном в навигации. Вероятно, у него есть свой план. Пойдем вздремнем, а завтра разберемся в том, что происходит.

Спал Пьер ле Галль плохо. Проснулся он на заре, смущенный молчанием двигателя и отсутствием дрожания винта. Вскочив одним махом, моряк устремился на палубу. Увиденное настолько поразило его, что он не удержался от крепкого словца, – ветер так раздувал паруса, что рангоут вот-вот мог не выдержать. Все паруса, включая бом-брамсель, кливер и лисель, чуть не лопались, наполненные дыханием муссона. Судно стонало, прыгая на волнах, мачты трещали под напорами ветра. Лаг должен был показывать не меньше десяти узлов.

«Конечно, не слишком хорошо, ну да ладно, – подумал храбрый матрос, махнув рукой, – это называется поймать попутный ветер. Но почему этот негодяй по-прежнему правит на юго-восток? Что-то нелегко у меня на сердце».

И моряк решил взглянуть на компас. Планка с компасом была размещена на высокой платформе, защищенной от сильных волн, именно туда и собрался подняться Пьер.

– Сюда нельзя, – свирепо пророкотал американский матрос, стоящий около рулевого. На поясе янки красовался револьвер.

– Я хотел бы взглянуть на компас, – холодно заметил бретонец.

– Сюда нельзя, – повторил янки еще более суровым тоном.

Совершенно сбитый с толку, Пьер вернулся на палубу, где встретил старшего помощника, намеревавшегося заступить на вахту. Он сообщил офицеру о том грубом отказе, который только что получил.

– Курс корабля – не ваше дело, – резко ответил офицер. – Вы здесь не на прогулочном пароходе.

– Это я заметил еще вчера, – проворчал Пьер ле Галль. – Ладно… молчок. Поживем – увидим.

И, не добавив больше ни слова, француз спустился в свою каюту. Проснувшийся Фрике увидел, как его друг проверяет патроны в револьвере.

– Э! За каким дьяволом ты это делаешь, матрос?

– Я хочу быть готовым опалить… морду этому жалкому псу, запершему нас в ловушке.

– Черт возьми! Неужели дела так плохи?

– Даже хуже, чем ты думаешь, матрос. Или я сильно заблуждаюсь, или мы попали в передрягу.

– Ба! Такие прожженные парни, как мы, не могут пасть духом в первые минуты грядущей опасности.

– Если бы на кону стояли только наши шкуры… я бы наплевал на это, как на эскадру на луне. Но мы ответственны за жизни наших подопечных, нанявшихся на работу… и за состояние наших друзей.

– Сто чертей! – задумчиво промолвил Фрике. – А ведь ты прав.

– Итак, если все обернется самым худшим образом, я превращу мозги янки в рагу. Хотя здесь уж слишком много американцев.

Наступил час обеда, и оба наши путешественника, несколько озадаченные, отдали дань ужасной смеси из топленого свиного сала, вонючей рыбы, чеснока и острого перца, которую им принесли еще более вонючие и липкие китайцы. Удивительное дело, съев все это месиво с аппетитом людей, чей желудок привык к любым превратностям судьбы, французы заснули мертвым сном.

Когда друзья проснулись, а спали они, по всей видимости, довольно долго, их окружала кромешная темнота. Их головы гудели, казалось, будто бы череп сжимает тяжелый железный обруч. Ни Фрике, ни Пьер не могли пошевелиться.

– Но, – пробормотал Фрике, голос которого дрожал от ярости, – я встал на якорь, у меня связаны все четыре лапы!..

– Кровь Господня! – взревел Пьер ле Галль, – мы попали в яму для львов.