Читать книгу Дочь партизана - Луи де Берньер - Страница 9

Мне кажется, ясная вера помогает сражаться и выжить, а потом стерпеть воспоминания. Возможно, благодаря этой вере сдюжил Розин отец. А моего поддержал старомодный патриотизм. Что касаемо Розы, ее коммунистичность была неизбежной, поскольку коммунистам очень долго удавалось скрывать, что их учение – экономическая и гуманитарная катастрофа. Нельзя ставить людям в вину, что они впали в столь крупный и долгий исторический самообман, поскольку никто не понимает настоящего, не говоря уж о будущем. Пожалуй, неверно утверждать, что в Югославии коммунистическая идея провалилась. Подравняв всех под одну гребенку, довольно долго она кое-как работала, а потом просто иссякла. По-моему, Розина коммунистическая вера сродни набожности тех католиков, кто крестится на церковь, но внутрь никогда не заходит и ни бельмеса в богословии. Кстати, Роза согласилась, что я, наверное, прав.

Отец ее не разделял искренней веры Тито в то, что со временем государство отомрет. Передачу фабрик под управление рабочих и широкую автономию республик он считал ужасной ошибкой. Отца стали все больше задвигать, он получал все менее ответственные поручения. Он впал в меланхолию, перемежаемую вспышками дикой злобы. По мнению Розы, вдобавок его мучила совесть из-за того, что он натворил на войне.

Насчет угрызений совести – не знаю. В рассказах он представал подлинным чудовищем, хотя сама Роза ничуть не переживала. По-моему, даже гордилась. Прошло много лет, а в голове моей все звучит ее голос. Точно заевшая пластинка, она вновь и вновь рассказывает истории, идеализирует отца. Мне всегда нравился ее акцент.

С виду отец был истинный славянин – высоченный, худой и смуглый. Пусть у него остался только один глаз, но этим горящим оком он провидел светлое будущее всего мира, взглядом испепеляя всякого, кто пытался преградить ему путь туда. В бою железной каской ему вышибли два зуба, и он вставил себе золотые, которые на солнце сверкали, зловеще и романтично. Когда я была маленькой, мы играли в пиратский абордаж. В саду я забиралась к отцу на плечи и, оттянув его верхнюю губу, любовалась сияющими зубами. «Что будем делать, когда я помру?» – спрашивал отец. «Вырвем твои зубы, продадим и навеки разбогатеем», – отвечала я. «Какая злая принцесса!» – кричал он и кружил, кружил, кружил меня прям до тошноты, но потом и сам изнемогал, падал, а я на нем прыгала и целовала в щеки.

С мамой он познакомился в Белграде 27 мая 1945 года, когда вместе с Красной армией партизаны маршировали на Параде Победы.

Матушка надела ему на шею венок, а Розин отец взял ее за руку и поцеловал в губы. Все было весьма романтично и в полном согласии с тогдашней всеобщей эйфорией. Мать провела с отцом ночь в биваке на развалинах, поведала Роза. Вероятно, сыграл свою роль и надежный партизанский харч, ибо тогда многие питались кореньями. Та ночь растянулась на десятилетия, чему немало способствовал Розин брат, вскоре о себе заявивший. Его звали Фридрих, но Роза почти ничего о нем не рассказывала.

Она жалела, что родители ее сошлись. Они были разные. Старомодное православие матери плохо сочеталось с безбожием бывшего партизана. Роза считала, что отец женился из-за своей порядочности, да еще потому, что ветхий домишко, которым его одарила партия, нуждался в хозяйке. А мать, скорее всего, решила, что жизнь в роли супруги восходящей партийной звезды будет гораздо легче. После войны всякий стремится к достатку, чего уж там.

Видимо, в девушках мать была потрясающе красива – брюнетка, темные глаза и чувственный рот, – но Роза помнила ее уже седой старухой со скверной привычкой до крови кусать губы и по дому ходить бесшумно, как мышка. Я предположил психическое расстройство. Да нет, возразила Роза, психические – они гораздо чокнутее.

Поначалу пара жила счастливо. Отец души не чаял в сыне, матери нравилось хозяйничать. Но когда мальчик подрос к школе, мать захотела стать учительницей. Отец возражал. Он считал, что работающая жена повредит его репутации, да и по дому хватало забот. Однако мать больше не хотела детей и желала сама зарабатывать. Отец же вырос в большой семье – целом кагале братьев, сестер, кузенов, дядьев, теток и прочих родичей, настолько дальних, что никто уже не знал степень их родства. Из этого счастливого племени уцелел только он, все остальные погибли от рук болгарских солдат, и, конечно, ему хотелось воссоздать прежнюю жизнь. Отец запрещал матери предохраняться, и со временем их физическая близость стала напоминать изнасилование. Ночью Роза не могла уснуть и, прислушиваясь к грохоту и возбужденным голосам в родительской комнате, не понимала, что происходит. Вероятно, мать сделала несколько абортов, потому что иногда пару дней оставалась в постели, а за детьми приглядывала вызванная бабушка. Наверное, отец понимал, в чем дело, но не имел доказательств.

Однажды в нем накипело и он сорвался. С порога своей спальни Роза видела, как отец ударил мать по лицу и та грузно рухнула, стукнувшись головой о перила лестничной площадки.

Роза была совсем маленькая, однако навеки запомнила ужас, пронзивший ее от мысли, что маму убили. Мать, впрочем, быстро встала, но была вся в крови: осколки двух выбитых передних зубов изрезали рот. Она закрыла руками лицо и выбежала в сад.

Вот тогда Роза набросилась на отца, оцепеневшего от жути содеянного, и принялась молотить его кулачками. Она пыталась кричать, но не могла произнести ни звука и только со всей мочи била в отцовскую ляжку. Отец хотел ее удержать, и тогда она прокусила ему руку. Следы от ее зубов так и остались. Когда она покидала Югославию, отец показал ей рубцы: «Вот как ты наказала папу, маленькая принцесса».

Это был конец их любви, сказала Роза. Отец каялся, но мать была озлоблена и непреклонна, и он все чаще находил повод не возвращаться домой. Отец приезжал на выходные и праздники, но спал в отдельной комнате, измученный несчастьем, злостью и виной.

Вначале Роза думала, что отец ушел из-за нее, и себе в наказание прокусила собственную руку. Она показывала шрам, но я ничего не разглядел. Потом отец обрушил на нее всю свою любовь, и его покорная печаль заставила Розу его пожалеть, подпустить к себе. Она, совсем кроха, и отец влюбились друг в друга, и чувство их было неудержимо, как землетрясение или падающее дерево.

Я вслушивался в ее голос, от курения чуть хрипловатый, чудную мелодику ее акцента, и меня будто шибало электротоком. Невольно я представлял, что произошло между ней и отцом, и картины эти меня возбуждали. Ночью они не давали уснуть, всплывали вновь и вновь, точно закольцованная кинопленка. Мелькала мысль: пожалуй, мне на руку, что ее влечет к зрелым мужчинам. В своей распоясанной дури я дошел до того, что прикидывал, не продать ли машину и не купить ли дешевую подержанную, а вырученную сумму добавить в копилку. Хотя уже тогда понимал, что не смогу предложить Розе деньги. Разумеется, машину я не продал. Хватило ума. Однако я продолжал откладывать по пять-десять фунтов, потому что это вошло в привычку.

Порою кажется, что Розину жизнь я знаю лучше собственной. В моей биографии все было благопристойно и здраво, однако на медленном огне английской учтивой сдержанности выкипело немало любви. В конце пятидесятых у меня был приятель, который под аккомпанемент пианино исполнял комические песенки и посреди куплета вдруг выпевал: «Слава богу, я нормальный!»[10] Правда, иногда он выкрикивал: «Лови банан!»[11] Как ни печально, я и моя семья были вполне нормальные. И оттого жизнь моя небогата историями. Все было так нормально, что даже не знаю, благодарить мне Бога или проклинать.