Читать книгу Каждый должен быть нормальным - Лука А. Мейте - Страница 4

Лето вступило в свои полные права чуть ли не с самых первых дней июня. Солнце нещадно палило, и даже вечером было до невозможности жарко, а по ночам так душно, что невозможно спать. Я по-детски сильно мечтал забиться в холодильник или в какое-либо другое холодное место, вроде морга в подвале больницы, лишь бы эта мука закончилась хоть на минуту.

Очередной июньский день сам по себе не задался с самого утра. Душ, от которого я требовал прохладную воду, облил меня кипятком. Лора накормила завтраком, приправив его пересоленным количеством замечаний на различные темы, которые не прибавляли мне радости. Выпуск утренних новостей вещал, что мой любимый инфернумский модельер отказался участвовать в месяце моды, коим и был июнь, ввиду смерти мужа, да и к тому же Соль де Августэль покинула пост главы Всемирной Корпорации Моды. С этими новостями родилась неизвестность – расцветет ли самый большой оплот моды в мире или затухнет вконец. На пробежку я так и не пошел, рассудив, что если я умираю, ничего не делая, что я тогда буду делать во время бега. С матерью я так и не помирился, – весь завтрак она смотрела на меня, явно ожидая, что я начну извиняться. Ненавижу ее высокомерие и убежденность в том, что ей все что-то должны. Отец же уткнулся в бумажную газету, стараясь вообще не замечать нашего существования. Ох, эта его вечная старомодная привычка читать газеты, родом из той страны, откуда и сам отец. Хотя порой мне казалось, что он просто прятался за этими бумажными листами от матери, потому и продолжал платить круглую сумму за экземпляр новостей на бумаге. У них отвратительные отношения были чуть ли не со времен рождения Лоры. Совершенно не понятно, зачем они так долго друг друга мучили. Мы с сестрой выросли, так какой смысл был дальше продолжать создавать эту видимость счастливой семьи? Не выдержав гнетущего молчания за столом, я ушел на работу почти на час раньше положенного времени. Шел пешком, пару раз споткнувшись на ровном месте, один раз зазевавшись на светофоре, а когда уже подходил к больнице, и вовсе чуть не уснул. Из-за этой проклятой духоты я не спал всю ночь. Ненавижу лето. Кажется, что я начинаю жить только зимой. В тридцатиградусный мороз я и то чувствую себя лучше. «Чистая глацемская кровь», – как говорил отец. Смешно.

Весь день настроение было абсолютно ни к черту. Разговоры с обезумевшими родственниками больных всегда вытягивали из меня все силы. Никогда не услышишь банального «спасибо» и никогда не объяснишь, что лучше без руки и ноги, но живым, чем с оными, но в последний путь. И мы, врачи, ведь всегда всем и всё должны. Люди никогда не начнут замечать свою откровенную тупость. Если вы знаете лучше, чем те, кто учится спасать ваши жалкие куски мяса на скелете десятилетиями, не обращайтесь в больницы. Лечитесь дома. Помирайте. Чем меньше вас будет, тем легче станет дышать. Планете и без того с нами тяжко. Уж после ядерной катастрофы так точно.

Омрачало мое существование и то, что со Штефаном мы не виделись больше недели. То я работал, как проклятый, за всех и каждого, потому что безотказный идиот, которому единственному не хотелось в отпуск, то де ля Франца работа и дела не отпускали. Мы виделись несколько раз после того странного дня знакомства, по большей части в книжном магазине, кафе или в парке. После нескольких встреч, проведенных за разговорами, мы уже перешли на «ты», и я – сам себе удивляюсь – почти перестал чувствовать себя одиноким. С ним было очень интересно, у нас оказалось много общих тем, на которые мы часами спорили. Это было очень приятное ощущение – чувствовать себя нужным кому-то, хотя бы на пару часов.

Во время законного обеденного перерыва, не омраченного ничьей потерей крови, я сидел в холле больницы на первом этаже, где было подобие прохлады от кондиционера, который существовал, видимо, еще до Перекроя, когда от мысленного рисования эскиза какого-то совершенно несуразного платья из тех, что мне никогда не нравились, меня отвлек знакомый силуэт, медленно, опираясь на трость, идущий по коридору. Я невольно выпрямился на диване. Постоянно снующий туда-сюда медперсонал перестал для меня существовать.

– Здравствуй, Герарт, – мой крестный отец, которого я не видел уже около пяти лет, сел рядом со мной, с тяжелым вздохом откинувшись на мягкую спинку дивана.

– Здравствуйте, Чарльз, – несмотря на то, что он мой крестный, да и вообще очень хороший человек, я никогда не позволял себе обращаться к нему на «ты». Хотя он и просил меня об этом. – Не знал, что вы здесь.

– Мне очень бы хотелось здесь не быть, – он снял очки, двумя пальцами чуть надавив на глаза. Мне не подобрать правильных слов, чтобы описать то, как мне было горько видеть его в таком состоянии, пусть это и было намного лучше, чем несколько лет назад. – Ты себе представить не можешь, как я устал.

Я не стал интересоваться, что о его состоянии думают мои коллеги. То, что Чарльз ходит, – уже само по себе чудо так называемой «механической» медицины и мастерства рук признанных гениев хирургии Карломана и Люцикьяна Кечменвальдеков. Чарльз пока что единственный пациент, которого посредством механической медицины подняли из инвалидного кресла, а до того и вовсе из полной парализации. И он ходит уже несколько лет. Раньше все пациенты возвращались к своей прежней форме меньше чем за год. Но, несмотря на такой успех, к сожалению, избавить его от вечной боли в спине уже ничто не в силах. Думаю, он и сам это прекрасно понимает, пусть в отчаянии и приезжает, ища мизерного облегчения. Которое ему никто никогда не даст.

Я молчал слишком долго, и когда понял, что мне нечего ему ответить, просто взял его за руку. Та была еще более костлявая, чем моя, и ужасающе холодная, похожая на лапу хищной птицы.

Я рад его видеть. Мне его не хватало.

Еще раз глубоко вздохнув, Чарльз надел обратно очки и посмотрел на меня.

– Как с твоей жизнью обстоят дела? – спросил он. Чарльз – единственный человек, который всегда искренне интересовался моими делами и моим состоянием. Причиной этому я видел только одно – виделись мы крайне редко, и он не успевал уставать от моей депрессии. Он жил в другой стране, в городе за триста километров от меня и приезжал, только когда состояние становилось настолько невыносимым, что он готов был побороть свою фобию поездок на машине. Ведь помочь ему хоть чем-нибудь могли только врачи Алистенебрарума.

– М-м… случились небольшие перемены, – смотря в сторону, ответил я. – Я познакомился с человеком. Он… он хороший. Мне так кажется.

– У Герарта Беренда появился друг, – вымученно, но искренне улыбнулся крестный.

– Да… да. Наверное, это можно так назвать, – я невольно почувствовал, как от смущения горят мои щеки.

– Я рад за тебя, если это действительно то, что ты искал.

Я кивнул.

– А вы? Никого не нашли?

В последний раз, когда мы виделись, он чуть не плакал от одиночества, еще мечтая о мужчине, который станет чем-то большим, нежели увлечение на одну ночь.

– Нет, – вздохнул он. – Кому я такой нужен?..

Я не ответил и мы еще какое-то время посидели молча. Чарльз – поразительный человек, с ним очень комфортно молчать.

– Прошу прощения, – услышал я над нами знакомый голос. – Я не помешаю? – Штефан улыбнулся, несколько смущенно косясь на Чарльза.

– Что? – переспросил я, а потом опомнился. – А, нет, конечно, нет. Познакомься, пожалуйста, мой… мой друг, Чарльз Оллфорд.

Я вовремя себя одернул, чуть не назвав его своим крестным отцом. В Алистенебраруме нет такого понятия, как и строгих духовных ритуалов. Мы с Чарльзом исповедуем Равновесие – религию Инфернумской Федерации. Несмотря на то, что в нашем городе даже есть Храм Равновесия, здешние все равно не очень-то это приветствуют.

– Штефан де ля Франц, друг вашего друга, – широко улыбнулся Штефан, протянув ему руку. – Очень приятно.

– Рад знакомству, – Чарльз холодно ответил на рукопожатие. Выражение его лица почему-то очень сильно изменилось, сделавшись очень строгим. Я списал это на то, что он просто оценивал нового человека в моей жизни.

– А… а ты какими судьбами? – я не ожидал увидеть Штефана в больнице. Швы с брови ему уже давным-давно сняли, а другого важного повода у него точно не было.

– Да я к тебе по-быстрому, – ответил он, как-то странно смотря на меня. Сразу было видно, что-то хочет предложить. На самом деле, он поразительный человек в том смысле, что почти всегда по его лицу можно было понять, что он думает. Если сначала его открытость меня пугала, то по прошествии времени мне начинало это нравиться. Он вообще начинал мне нравиться. – Когда у тебя следующий выходной будет?

– Послезавтра, – чуть подумав, ответил я. – А что?

– Хочу предложить тебе провести день на пляже, если погода не испортится. А она, видимо, этого делать не собирается.

Я без всякого пляжа был близок к смерти, а он удумал вытянуть меня на самое солнце, да еще и туда, где всегда и неизбежно присутствует куча людей. В голове уже крутился отказ, но разве умеет мое сознание меня слушаться?

– Ну, давай, – я кивнул. – Согласен.

– Отлично, заметано. Все, я побежал, опаздываю ужасно. Рад был познакомиться с вами, – сказал он Чарльзу и вскочил с дивана. Вечно он куда-то спешит. Наверное, не стоит завидовать его постоянной занятости. У него даже блокнот есть, в котором записаны все его дела на месяцы вперед. Работа, тренировки, другая работа, бои, третья работа… и среди всего этого я мельком успел тогда заметить: «встреча с Герартом». Мне это даже как-то польстило. Хотя я и не очень понял, почему занимаю отдельную строчку в его жизни, мы же познакомились меньше месяца назад.

– Пока, – уже удаляющейся спине тихо ответил я. И после того, как он ушел, только и оставалось думать о том, что так и не смог сказать – солнце, пляж и все к ним прилагающееся я откровенно ненавижу. Но я не мог отказаться, не мог, и все тут. Мы и так слишком долго не виделись…

Как глупо. Я был один почти все двадцать семь лет своей жизни, а на встречу с новым другом уже был готов идти куда угодно и когда угодно, лишь бы не чувствовать себя одиноким. Я хватался за Штефана, как утопающий хватается за соломинку. Все опасения боли и предательства вмиг куда-то делись, и человек, который еще месяц назад казался маньяком и сумасшедшим, стал для меня оплотом душевного спокойствия и убийцей отвратительного чувства никому не нужности внутри меня. Это было странно и, наверное, глупо – вот так доверяться ему. Но я, кажется, тоже был ему не безразличен. Мне очень хотелось в это верить.

– Ты? На пляж? – с сомнением в голосе спросил Чарльз, когда Штефан скрылся из виду.

– Я ни черта не соображаю. Сильно заметно, да? – закрыв лицо руками, спросил я.

– Определенно, – чуть запнувшись, ответил крестный.

– Что-то не так? – спросил я, видя сомнение у него на лице.

– Нет, нет. Ничего. Просто думаю, надолго ли тебя хватит.

– Я не очень вас понимаю, – а сердце забилось так, как будто резко захотело вырваться из осточертевшего ему тела. Я знаю, что он скажет. Я знаю, что он прав.

– Пройдет пара месяцев, о нем узнает твоя семья, он им не понравится, ты начнешь сомневаться, и все снова вернется на круги своя, – смотря в пустоту перед собой, бесцветно ответил он. Это был не укол в мою сторону, а целый меч, вонзенный в грудь.

– Все будет иначе, – не очень-то уверено ответил я.

– Где ты живешь сейчас? – вдруг спросил он.

– Дома…

– Значит, не будет, – покачал головой он. – Я сто раз тебе говорил… Герарт, я могу ошибаться, и мне очень сильно хочется ошибаться, но я скажу тебе одно – тебе уже почти тридцать. Тебе уже нужно выбраться из родительского дома. Это изменит тебя. Печально, что ты этого даже не хочешь. Тебе выгоднее страдать, изображать из себя жертву. Терять все, что имеешь, плакать и винить семью.

– Я никого из себя не изображаю, – мне хотелось на него злиться, злиться на его слова, но не получалось. Я чувствовал себя пристыженным школьником, не выучившим урок.

– Меня-то не обманывай.

– Вы жестоки.

– Потому что ты мне не безразличен. Герарт, пойми, ты занимаешься нелюбимым делом по чьей-то указке. Выучился там, где сказали. Работаешь там, где устроили. Ты еще ни разу в жизни сам не принимал решения. Тебе это нравится? Конечно нет. Так что тебя останавливает? Ты боишься? Или тебе удобно так жить? Не самая лучшая зона комфорта, скажу я тебе. Естественно, тебе не нравится то, что я говорю. Потому что это правда. Хочешь уйти от разговора – уходи. Но хуже ты сделаешь только себе.

– Почему вы сейчас об этом говорите? – спросил я, подняв глаза к потолку. Не очень-то хотелось расплакаться.

– У меня болит за тебя душа. И я говорю тебе это сейчас только для того, чтобы ты хотя бы в этот раз сделал все иначе. Мне очень не хочется, чтобы ты снова пришел ко мне со своим «вы были правы». Я очень сильно хочу ошибаться. И насчет твоих решений, и насчет этого твоего друга, и насчет твоей семьи. И знаешь, от чего мне сейчас грустно?

– От того, что вы всегда правы, – с опущенной головой тихо ответил я.

Мы не виделись пять лет, а все то, что он сказал, почти повторив то, что было сказано раньше, не утеряло актуальности. За всем этим была одна единственная фраза: «ты топчешься на месте, измени это, черт тебя дери».

Казалось бы, он просто высказал все, что его волнует и печалит во мне. А по мне самому как будто многотонный танк проехал.

– Герарт, – он отставил трость и взял мою руку в свои ладони, – послушай меня. Пожалуйста, послушай. Делай то, что хочешь делать. Не то, чего от тебя ждут. Не то, чего от тебя требуют. Пожалуйста, дай моим словам хотя бы шанс до тебя достучаться. Я столько лет за тобой наблюдаю и не вижу никаких перемен, хотя их желание горит внутри тебя. Неужели тебе самому от этого не тошно?..

Мне было сложно, но я посмотрел на него. Не знаю, что он видел во мне, не знаю, чего он ждал от меня, но в какой-то момент выражение его лица с грозно-поучительного сменилось печалью, и он уже совсем другим, усталым голосом сказал:

– Кажется, наша встреча подошла к концу.

Я машинально повернулся и увидел приближающегося к нам чересчур красивого, чересчур худого и чересчур высокого мужчину. Мужчину, в котором всего и всегда было чересчур. Этого человека я предпочел бы не встречать, но убегать было бы очень глупо.

– Приезжай ко мне как-нибудь, – шепнул Чарльз, прежде чем его величество Люцикьян Кечменвальдек остановился рядом с нами.

– Ну что, жить будешь? – спросил он, даже не взглянув на меня.

– К сожалению, – ответил крестный и попытался встать с дивана, опираясь на трость.

– Что сказали эти светила? – вопреки грозному голосу Люцикьян почти бережно приобнял Чарльза, помогая ему найти равновесие.

– Ничего такого, что не говорил мне ты без всяких обследований. Кроме разве что списка лекарств, – крестный протянул ему бумагу. Тот быстро прошелся по ней глазами и, сложив, положил в карман своих брюк.

– Перекрой пережили, прогрессом хвастаемся, а боль ничем, кроме наркотиков, лечить так и не научились. Идиотизм. Беренд, – я вздрогнул от своей фамилии, произнесенной этим человеком, – перестань смотреть на меня такими глазищами, аж тошно. Я игнорирую тебя точно так же, как ты игнорируешь наши собрания.

– Поверьте, дядя, мне сейчас совсем не до религиозных собраний.

– Не племянник ты мне! И отец твой мне не брат! – почти прошипел он. Его глаза горели ненавистью и ко мне, и к моему отцу, но, сколько бы и сам отец, и Люцикьян не отрицали с пеной у рта, родство все равно никуда не денешь.

– Ян, не заводись, не надо, – Чарльз положил руку ему на плечо, и это, к моему удивлению, почти моментально его успокоило.

– Не до религиозных собраний ему, видите ли, – себе под нос пробубнил Люцикьян. – Отец твой тебе башку засоряет, да?

– Ян, пожалуйста, – тихо попросил крестный. – Я очень устал. Если тебе так хочется поскандалить, отвези меня домой, а потом можешь ехать доставать кого угодно.

– Ладно, да, – Люцикьян кивнул, бросив на меня еще один недовольный взгляд. – Идем, – он взял Чарльза под руку и повел к выходу, но через несколько шагов все-таки не удержался: – И на празднике в июле не появляйся! – бросил он мне через плечо.

– Вы не можете быть настолько жестоким! – крикнул я ему в ответ. Весь холл повернулся ко мне, но было ли мне до этого дело? Странно, но нет. Все мои мысли занимал образ крестного – сгорбленного и непозволительно старого для своих шестидесяти.

– Не могу, – через несколько шагов выдохнул Чарльз и согнулся почти пополам, не упав лишь благодаря поддержке Кечменвальдека.

– Тише, сядь, – он помог ему сесть на диван, сам присев напротив на корточки. – Дыши.

– Мне больно, Ян.

Я даже дар речи потерял, увидев его слезы. Он всегда был нерушимой стеной. Камнем, способным выдержать любую боль. Но Чарльз Оллфорд, как оказалось, умел плакать. Это раздирало мне душу. Разъедало, как кислота.

– Вам что-нибудь нужно? – обеспокоенно спросил я, опомнившись, но Люцикьян только отмахнулся.

– Все есть, – он достал тонкий футляр из внутреннего кармана пиджака Чарльза.

Шприц опустел за секунды. Содержимое растворилось под усеянной синяками кожей. Примерно десять минут понадобилось, чтобы Чарльз смог выровнять дыхание и встать, почти повиснув на Люцикьяне. Я проводил их до самой машины и смотрел, как они уезжают, с тяжелым сердцем.

***

День перед выходным пролетел как-то особенно быстро. Это был какой-то непрекращающийся конвейер по поставке пострадавших, что, выходя из операционной передохнуть от только что законченной операции и выкурить хотя бы одну сигарету, я уже даже не вспоминал о жаре. Вообще ни о чем не помнил. А потом очередной человек оказывался в этой проклятой операционной. И мне тогда казалось, что я один-единственный в этом мире хирург, которого хотят все и сразу. Только к ночи я удосужился узнать, что все люди были из одного места – на стройке новых, кажется, стодвадцатипятиэтажных домов, рухнул строительный кран. И рухнул, как мне думается, ну очень неудачно. Но, выйдя из больницы почти ночью, я предпочел об этом не думать. Это не мое горе, я сделал все, что мог.

Погода в назначенный день не то что не испортилась, а стала просто чем-то ужасным. Я снова всю ночь провозился в кровати, не сумев заснуть. Сбил одеяло в ноги, а подушки на пол и в другой ситуации сто раз бы обругал себя за такой беспорядок. Но состояние было до крайности отвратительное. А еще этот дурацкий пляж. Хотелось просто-напросто от всего отказаться и провести день там, где нет солнца, если такое место еще можно было найти. Но стоило приехать организатору этого безумия, как все желание отказаться мигом пропало.

– Ты куда это? – спросила Лора, крутясь перед зеркалом в прихожей. Новое зеленое платье ей очень шло, разве что на мой вкус было слишком коротким, а волосы в кои-то веки были собраны в хвост не на скорую руку. Здесь и сомневаться не приходилось в том, что сестра собирается на свидание с очередным кавалером. У нее каждую неделю новый мужчина. Мне это никогда не нравилось. Но разве она меня станет слушать? Я однажды пытался ее вразумить, а в итоге получил книгой, которую я же и читал, по голове и упрек в том, что у меня самого личная жизнь хуже, чем у безмолвного – церковного монаха с миллионом запретов.

К слову, мы выросли в очень религиозной семье. Родители заставляли нас молиться по три раза в день минимум. Молиться Свету, оцидитглацемскому богу. Я уже давно не прятал правую руку от семьи, но когда они впервые увидели знак Равновесия на моем предплечье – чуть не убили в самом прямом смысле этого слова. Ценой моей веры было девять переломов.

Религия – единственное, что вызвало у меня настоящий бунт, не связанный с желанием ухода из жизни. Я принял религию Равновесия в 200-м году тайком от родителей. Сначала просто приходил на службы, как и все ходил в красном, молился падшему с Небес Ангелу, символу человека в этом мире – между возвышенностью и смертью. Но так как обряд посвящения никто не отменял, дядя Люцикьян, так и не желающий признавать себя моим дядей, скрепя сердце познакомил меня с членами Совета. Одним из них был Чарльз. Он и взял на себя всю ответственность за меня. Я уже и не помню, как так получилось, что он стал для меня нерушимым авторитетом и бескорыстным советчиком, которого я, впрочем, по своей дурости никогда не слушал.

– На пляж, – стоя на одной ноге и натягивая ботинок, ответил я. Тот самый новый ботинок, которым я натер себе ужасную мозоль, которая заживала целую вечность. Жизнь абсолютно не в компетенции меня чему-либо научить.

– Ты? На пляж?! – она чуть не упала, когда услышала. О да, это же совсем было не похоже на ее брата, который бывает только в парке, книжном магазине и на работе, и совершенно не знает даже названия улиц города, в котором прожил всю жизнь.

– Я не один, а с другом, – решил пояснить я. Лора с до крайности удивленным выражением лица смотрела на меня с минуту уж точно. Свою нижнюю челюсть она потеряла где-то на полу.

– У тебя… друг? – наконец соизволила озвучить свою мысль она. – Какой псих с тобой время проводит?

Вот и как после этого не любить свою семью, в которой всегда в тебя верят и всегда тебя поддержат? Равновесие не Свет, оно не карает за мысли, но я все равно страшился того, как сильно порой мог их ненавидеть.

– Не псих, а маньяк, который познакомился со мной с пятого раза, – я подвинул ее от зеркала, решив посмотреть на себя перед тем, как выйду из дома. Лучше бы я этого не делал. Тени под глазами стали еще темнее, белая рубашка превратила цвет моей кожи в серый, уж в коридорном освещении точно, а любимые бежевые джинсы, которые когда-то были впору, отчего-то на мне болтались, держась лишь благодаря ремню.

– Посмотреть бы на этого придурка, – оттолкнув меня, сказала Лора, принявшись демонстративно поправлять специально не зачесанную в хвост прядь волос.

И как по ее желанию раздался дверной звонок. Она вздрогнула, а я поспешил открыть дверь.

– Доброе утро! – казалось, что улыбка Штефана светится ярче солнца. – Готов?

– Готов, – кивнул я. Конечно, я готов, я же не по своей прихоти иду на этот чертов пляж. По своему желанию я туда собрался бы эдак к полуночи, и то мой прошлый опыт купания в темноте меня научил больше не купаться в этой самой темноте. Течение в реке относит совсем незаметно. В ту ночь я дольше искал, где на берегу оставил свою одежду, чем находился в воде. Но не скрою, плавать под луной было очень занимательно. Кажется, мне тогда было восемнадцать, и я сбежал из дома из-за очередного скандала. Уже и не помню, на какую тему он был. Скорее всего, что-то совершенно не изменившееся за годы. Почти все упреки сохранились в своем первозданном виде. Просто я уже запоминал не их самих, а просто их наличие.

– А это что за прекрасное создание? – увидев Лору, спросил де ля Франц. Нет, моя сестра и правда очень красивая, но мне почему-то стало очень тоскливо от того, как он на нее посмотрел. На меня никогда никто не смотрел как на что-то красивое. Наверное потому, что я никогда красивым и не был.

– Познакомься, это моя сестра, Лора. Лора, познакомься, это Штефан, мой друг, он реальный, не плод моего воображения, и я ему даже не плачу за то, что он проводит со мной время, – сделав особый акцент на последних словах, сказал я. Мало ли, что она там своей глупой головой додумать может.

– Приятно познакомиться, – кивнул Штефан, не переставая улыбаться и смотря на мою сестру. Та в свою очередь сильно покраснела, потом побледнела. Мой не воображаемый друг был безумно хорош собой, с этим сложно было поспорить, и где-то в голове у нее явно что-то очень сильно щелкнуло. Любила она таких, как он. Хотя теперь мне думается, кто вообще не любит столь гармонично сложенных мужчин со столь позитивным настроем, который он неизменно нес в массы. Не от таких же, как я, миру сходить с ума.