Читать книгу ОЛИМП(и)Ада - Любава Горницкая - Страница 3

"Моральные патологии типа А2 выявляются обычно у детей и подростков 10 – 14 лет и подлежат при своевременном обнаружении доврачебной корректировке и устранению вне патогенной среды"

Из учебника по дисциплине "Основы теории общественного устройства" для социологических факультетов неспециализированных вузов Равнинного союза

Глава первая

"Я горжусь тем, что мои мама, папа и братик оказались героями Третьего Противостояния. Мы с бабушкой всегда вовремя убираем рядом с ними траву и красим оградку. Я хочу быть похожей на них. Только живой"

Из сочинения "Моя семья" ученицы 3 Г класса лицея "Многопрофильный" города Братьева.

Архивировано южным отделением Родительского комитета для проверки автора на патологию А-1 по обращению учителя словесности. 

Всегда чувствовала вину перед людьми, которых не знала. Папу забрало Третье Противостояние. Тот самый бой при Астихасте, когда Горная Федерация выставила детишек-смертников. Он взорвался с ними. Так написали в похоронке. И потому учебник истории всегда был ужас какой личной штукой. Не просто о странных делах раньше. А о том человеке, что я и помнить не могу.

Когда отца мобилизовали на фронт, мама нянчила грудную ещё меня. Собственно, потому и не оказалась с ним плечом к плечу на передовой. Еë призвали уже, когда мне год исполнился. Под самый конец Противостояния. Без вести мама пропала через месяц. Будь документы, что погибла, нам с бабушкой платили бы пособие. И считали родственниками героя. А так поставили на учет с литерой В под надзор Родительского комитета. Как неблагонадежных по составу семьи. Наверное, из-за этого мне всегда твердили, что стоит вести себя осторожно. Это, конечно, всем говорят. Но я такое слушала каждую первую и последнюю звезду.

Те, с кем весело было прыгать по плитам, вежливо забывали малозначимое. Не замечали даже то, что на виду. Кто моя мама. Какого цвета у меня звездочка на рукаве школьной формы. Потому что, если помнить, рассказывать своим, то кто разрешит с дурацкой Адой играть? А так пинай камешек, скачи с клетки на клетку, ни о чем не думай! Плиты находились на самой окраине. Под заводом, на пустыре. Остались после одной из строек. Дома у нас, в Братьеве, все одинаковые. Четыре подъезда, пять этажей, на каждом три квартиры. Говорят, есть старые города, которые построили ещё до Второго Противостояния. И там дома другие. С высокими потолками, с ажурной лепниной под окнами. Словно из библиотечной книжки. Но это далеко. Даже не на Юге-1. Там, куда проехать можно только на поезде со специальным пропуском. А в Братьеве всë серое и из плит. И совсем без узоров. Но здорово вот что: те плиты оставили так, что до них легко добраться. Не за колючей проволокой. Не в дальней дали, куда пешком не дойдешь. А там, где мы с ребятами могли прятаться после уроков.

Игра простая. Чертишь поле с крупными клетками. Ставишь цифры. Рисуешь золотую и голубую звезды на углах поля. Если нет цветных мелков, просто пишешь у одинаковых белых звезд: "Золотая" и "голубая". И прыгаешь на одной ножке. Через клетку, две, три, четыре, больше. Новый тур – задача сложнее. Плиты наклонные, сорваться легко. Проще простого напороться на торчащие из них ржавые прутья арматуры. Синяки и царапины, впрочем, обычное дело. Нашли чем удивить. Зато весело. А после сидеть на краю плиты, болтать ногами и молча лениво смотреть на то, как дым вьется над трубой завода.

Вообще надо было бы ходить не на плиты, а в спортивный кружок. Гимнастика, бадминтон, теннис, фигурное катание, плавание – девочек везде записывают. Потому что в Равнинном союзе и мальчики, и девочки должны заботиться о здоровье. Но важнее другое. Только у спортсменов есть шанс подать документы в военное училище. Именно поэтому я и решила, что не надо мне этого всего. Правильно хотеть стать настоящим солдатом. И, если случится новое Противостояние, встать в строй. Искупить вину мамы. Не знаю какую, но искупить. И иногда казалось: лучше будущего не придумать. Но знаете что? Если я уйду воевать, то у бабушки останется дома ночник под зеленым абажуром, несколько фотографий в памяти компьютера и пустота. Ведь она и так всегда вздрагивает, если убегаю надолго. Думает: не вернусь. Не говорит, но я-то знаю. Так что, чем мечтать об удачных тренировках и военном училище, легче уходить с мальчишками на пустырь. Пусть из меня не выйдет военный. Устроюсь, как все третьеспособные работать на завод или комбинат. А пока, в теплую осень, стану гулять по космосу из плит, гонять консервную банку по жухлой траве, жечь костры и петь.

Моя неправильная звезда вспыхнула там, на пустыре. Почти за год до того, как случился ОЛИМП и все странное и паршивое. Тогда впервые зашла речь об определении моральных патологий. Даже не у меня. У Альки. У цыпленка Альки, которого не колотил лишь ленивый. Но именно благодаря ему я поняла: мерзопакость происходит и с хорошими людьми тоже.

Мне уже исполнилось тринадцать. Учились мы в седьмом классе лицея "Многопрофильный". Красиво звучит? В самом-то деле ничего особенного. Просто если есть факультативы по математике или физике, то школа называется лицеем, а если дополнительные уроки по словесности или истории – гимназией. А, когда всего пополам, приделывают слово "Многопрофильный" к названию. Так вроде не в одном Братьеве, и даже не только на Юге-1, но и во всем Равнинном союзе. Вроде в Океанском альянсе не так, но как там у них – загадка. Потому что о врагах в деталях рассуждать не принято. Всë плохо и точка. А начнешь расспрашивать – заподозрят в сочувствии противнику, поставят перед всеми на классном часе, отчитают, сделают звездочку на рукаве темнее на оттенок. Словом, кому оно вообще надо? Мы в лицее, вот и все дела. А из-за многопрофильности выходило вот что: раз в две недели, чаще, чем другие, мы писали тесты. Определяли способности. Конечно, хоть отличники и хорошисты и делали вид, что им все равно, мечтали мы об одном. И я, что скрывать, тоже не раз себе представляла. Вот из главной провинции Юга-1 получают результат. Классная мать вызывает тебя в учительскую, долго мнется, а после шепчет доверительно:

– Ада… Аделаида… У тебя первая способность. Собирайся, оформлена путевка в специальный интернат. Станешь хорошо учиться, пойдешь в науку…

Сортировка способностей у всех на виду. И большинство в стране третьеспособные. Быть третьеспособным обычно и даже почетно. Никаких моральных патологий у тебя нет. Ты в семнадцать лет спокойно идешь служить на любое доступное производство в своем городе. В восемнадцать – шанс попытаться поступить в университет, на квотное место для третьеспособных. А, если случится Противостояние, подлежишь призыву, как и все нормальные люди. Если станешь лучшим на работе, получишь спецпропуск и сможешь съездить на экскурсию или отдых на Юг-2 или Север-1, а то и в Центр. Если сумеешь успешно заниматься спортом, может повезти: пройдешь перекомиссию на вторую способность и тебя примут в военные. Тогда получишь шанс даже и переехать, поглядеть на всякое. Присвоят серебряную звезду, и тобой станут гордиться в семье и городе. Это доступно всем, просто старайся! Только вот существовало ещё то, что делало человека совершенно особенным. Не таким как другие. Первая способность. И ради еë выявления мы и тратили по часу после обеда на дополнительные тесты.

С первой способностью берут в университеты. Те, что в каждой центральной провинции региона. Выходит, их в стране аж семь: в Центре, на Западе, Востоке, Севере-1, Севере-2, Юге-1 и Юге-2. И, если отучиться там, ты станешь настоящим ученым. Будешь работать в закрытой лаборатории. Изобретешь полезное оружие. Или ещё какую штуку. Об этом можно лишь догадаться. Все знают, что ученые – лучшие люди страны. Первоспособные. Те, на чьих знаниях держатся заводы и комбинаты. Те, кто помогает Равнинному союзу отражать нападения Горной Федерации. Те, из-за кого на нас до сих пор не напал Океанский Альянс и не настало Четвертое противостояние. А то, что они живут отдельно ото всех в полной секретности это… ну… Правильно! И звезды у них – малые золотые. Крупнее и ярче только у Родительского комитета. Но, чтобы стать ученым, нужны особые мозги. С которыми тебя пошлют учиться сначала в специнтернат, а потом в университет. И за десять лет таких ребят может быть тоже двадцать, ну, самое большее – тридцадцать в одной школе. Слишком жесткий отбор. Это понятно. Только совсем не мешает мечтать, что ты тот самый, полезный и важный. Лучший. Первый.

Потому любому, кого выделяли по тестам и забирали, со страшной силой завидовал весь лицей. Так, что последнюю неделю до отъезда его обходили стороной. Не разговаривали. Не передавали концентрированный сок в столовой. Отворачивались в ответ на приветствие. Зазнайка, нечего тут с ним плясать, а то нос задерет выше. И, ясное дело, шушукались между собой: мол, это временно. Там, в специнтернате, быстро разберутся. Ошибка произошла. Не потянет. Сдуется. Вернут его к нам, как миленького. А там и поговорим! И почти верили. Естественно никого назад обычно не возвращали. Ошибок взрослые не делают. Ты в курсе этого, если не а-шка-идиотина (читай: тот, кто дотанцевался до надзора и патологии А-1). Взрослые в курсе, кто умный. Кто поспособнее других. Но пару раз всего и у них случались проколы. И, если кого правда считали ошибочно распределенным, и возвращали назад в лицей… Ну… Звезда ему на сердце, что тут ещё скажешь. Такой позор ещё заслужить надо. Не смог. Проморгал. Слабак оказался. Дурак неспособный. Учителя смотрели на него с брезгливым презрением: мол, мы доверили, а ты-то… Из-за тебя, дурака, остальным порог способности завысят. А уж, что творили на радостях одноклассники – песня петая. Впрочем, раньше мы лишь слышали о таком. Вроде, в гимназии по соседству так произошло с одной девчонкой. И невесть когда: не то десять лет назад, не то пятнадцать. И еë саму не спросишь – с горя выпила гадость, и еë как умственно безнадежную отправили в утилизатор. И верно. Кому нужны самоубийцы? В нашем же лицее так не бывало. А потом возвратился Алька.

До шестого класса я особенно его и не замечала. Хоть мы и учились вместе, и сидел он через парту от меня. В друзья Алька совершенно не годился. Он был из тех, над кем вроде бы положено смеяться. Вечно торопился. Двигался беспорядочно, будто устоять на одном месте не мог. Часто вертелся. Слова произносил быстро, половину и вовсе глотал. В драки и беготню на переменах не ввязывался, шарахался к подоконнику, переминался там с ноги на ногу и моргал. Из спортивных секций ходил на плавание, но как-то в победителях соревнований его фамилия не мелькала. Мальчишка как мальчишка. Один из. Не из лучших, но и не из худших. Его не задевали по простой причине. На рукаве пять лучей отдавали лимонным. Звезда сына человека из Родительского комитета. С таким связываться – себя не любить. То, что тесты Алька давно писал на высший балл мы поняли, когда объявили о переводе. Осенью все мы пошли в шестой класс, а он уехал в Старошахтинск, в специальный интернат. Злословили всякое. В том числе (громким шепотом), что способности не при чём. Папочка протолкнул, да и все дела. Повозмущались и будто бы забыли. Но, по правде говоря, совсем нет. Потому что поняли: и правда так бывает, что после тестов приглашают туда. И больше сидели с учебниками. Старались. Думали. Как ни крути, быть первоспособным – сказка и мечта. И я даже не возилась с вышиванием. Не играла в сети. Меньше шастала по пустырям. Утыкалась в бесконечные упражнения добровольно. Если бы я смогла пройти отбор… Тогда бабушку считали бы не поднадзорной с серой звездой на рукаве. Не той, что не уследила за пропавшей без вести. А той, что воспитала ученого. И все помнили бы папу. Настоящего героя Противостояния. Бронзового призера провинции по гребле. Кандидата во второспособные, пролетевшего только из-за боевых действий. А о маме забыли как-нибудь. Так было бы лучше для всех нас. И я убеждала себя: "Ну, Ада! Ну, пожалуйста! Даже Алька смог, чем хуже ты? ". И зубрила, зубрила, зубрила. Средней отметкой моей стала " Отлично ". Классная мать хвалила меня. Имя моë написали на белой доске в кабинете идеологии. Одна из трёх самых усердных на параллели. Всë было здорово. Кроме одного. Тесты показывали стандартный результат. Средний. Какой положено. Третьеспособной Ады, а не будущего ученого. А потом настал ВторВес. Второй Весенний, если полностью называть. Но полностью-то только в календарях и пишут, а говорят коротко. И порог нашего класса снова перешагнул Алька. Забрали его в интернат в ПервОс. Ровно пять месяцев назад. И теперь отдали назад. Как непригодного к усложненному обучению. Другими словами, неспособного. Первого за историю лицея.

Классная мать назвала это "репутационный удар". Пятно на лицее. Такое сразу не смоешь. " Вам должно быть стыдно, что учитесь с ним в одном классе". Намекала, как к неудачнику Альке следует относиться. Он же будто не понимал. Дергался. Улыбался. Сидел по подоконникам, книжки читал. Вел себя, как ни в чем не бывало. Словно его не выгнали из хорошего места, а он просто уезжал ненадолго из Братьева к бабушке или дедушке и вот вернулся. Раньше мы не любили его. За то, что выбрали не нас. А сейчас просто ненавидели. Поняли благодаря ему, что и заслуженное счастье можно отнять, потерять, уничтожить. И за гадкое знание об этом готовы были просто разобрать на части и собрать назад в неправильном порядке. Плевать нам было на него самого. На его чувства и мысли – кто б о них спросил? О том, что Альку будут травить, вслух не говорили. Получилось, само собой.

Никто больше не пинал под партой Юлю за то, что она рыжая и с веснушками. Никто не смеялся над Осей, которая, как последняя дура бесполезная, рисовала зверушек из мультиков. Никто не подлавливал, чтобы облить водой, наклонившихся возле раковины. Алька. Общий Алька. Одна жертва на всех. За него и взрослые не то не накажут – ругать не станут. Он общее горе, чего таких жалеть. Мальчишки толкали его нарочно. Ставили подножки. Пришпиливали к спине во время уроков записочки с обидными словами и рисунками. На парте его вечно оказывались то перепачканная мелом тряпка, то карандашные стружки, то сор, собранный по углам. Я с подругами таскала у него вещи. Возьмешь из сумки учебник, замажешь карандашом страницу, с хохотом кинешь в него. А он моргает, смотрит непонимающе. Не станет же драться с девчонкой. И другое пропавшее он пытался обнаружить забавно. Суетился. Вздрагивал. Игра в прятки – закинь пенал за шкаф, просунь дневник за батарею. Раз-два-три, Алька! Иди искать! Это я могла бы попасть в СИЗИФ. В тот самый специальный интернат закрытого изучения факультативов. И распорядилась бы местом лучше. Мне было нужнее. А занял ты. И спустил на ветер. Сам виноват. Так тебе и надо.

Мы решили добавить Альке ещё одну звезду ниже рукава – алую, в цвет его беспредельной глупости – во ВторОс, в самом начале месяца. Мы уже перешли в седьмой класс. Было уже холодно и мерзко. Шли пакостные моросящие дожди. В столовую завезли плохие концентраты, и кто-то слег с отравлением, кто-то с гастритом, и класс поредел. На географии мы учили, что в Горной Федерации есть сельское хозяйство. И новое Противостояние нужно в том числе, чтобы отвоевать ту самую незаконно отделившуюся территорию с плодородными почвами. Но Четвертого Противостояния все не было, а концентраты наших обедов видать сделали так себе ученые. Недовыгнанные в детстве. Вроде Альки. И почему-то мстить за расстроенные желудки решили тоже ему. А кому ещё-то?

Звезда на рукаве у него сейчас водилась не по рождению, а по заслугам. Темно-синяя. Опасная. В паре оттенков от черной. Ещё чуть-чуть и А-1. Так классная мать говорила. А-1 это вроде и ничего страшного. Никуда на исправление и, уж тем более, в утилизатор не отправляют. Но только Родительский комитет ставит тебя на учет. И во всех характеристиках указывают еë. Моральную патологию первого уровня. Знак никудышного негодного человека. И докладывать тебе каждую неделю о поступках специальному куратору. И изучать дополнительные книги по истории общества, чтобы не стать совсем безнадежным. И никакого спорта. Никаких друзей. Домашний арест. Школа и библиотека. Всë. А-1, спору нет, снимают сразу, как исправишься, покажешь, что снова, стал нормальным. Что не а-шка-идиот. Ходят слухи, что особо тупые ходят в А-1 до конца еë действия, аж до восемнадцати лет. Черной звездочкой отсвечивают, мозгов наживают. Но это так, болтают. Чаще из А-1 выползали от месяца до полугода. А там либо исправлялись, либо влетали в А-2 и пиши пропало. Но чтобы моральную патологию определили, тут нужны поступки ого-го. А Алька был просто дурачком с темно-синей звездой. Ходящим по краю, но в пропасть ни шагу.

Про дополнительную звездочку придумали за углом. Вроде в шутку. Те самые мальчишки, с которыми я прыгала по плитам. Мы прятались без зонтов от ливня под деревом. Вчетвером жались вместе. Смеялись. Толкались. Я не стеснялась их. С чего бы? Столько лет учились вместе, гуляли в одной компании, иногда собирались у кого-то дома и вместе делали уроки. Свои и есть свои. Потому не понимала почему они в последнее время не пытаются пожать руку при встрече, да и вообще меньше прикасаются. Не лезут в драку, если ляпну что-то не то. Иногда пытаются, копируя старших, открыть передо мной дверь. Настроения у них что ли нет? Я же просто Ада. Такая, как всегда. Не слабенькая и не убогонькая. Надежная. Надо – забор перелезу. Надо – рубашку зашью. Чего вы, ну? Потому, чувствуя, что они стали относиться иначе, так и вцепилась в ту идею со звездой. Настаивала, чтобы позволили мне.

– Звезда, которая навсегда. Нашивку-то поменяют. А тут, чтобы каждый видел… Как татуировка.

– Совсем навсегда не выйдет. Ты ж не выколешь еë по правде.

– А если вырезать? Стеклом! Я могу.

– Ада, ну, ты не глупи. Попадешься, если он нажалуется, такооое будет!

– Ничего он не скажет, зуб даю. Я объясню так, что и не пикнет. Во лбу звезду сделаю, если настучит.

Согласились они, конечно, не сразу. Привязались. Мол, с тобой пойдем, держать его будем. Еле отбрыкалась. Глупости. Будто я не справлюсь сама. С Алькой-то. В него малыши плюются, и ничего. Соображала ли я тогда, что затеяла? Ох, нет. Да, приходилось раньше драться. И ссориться. И даже пару раз со злости отрывалась на тех, кто послабее. Но чтобы взять и порезать кого-то… Да ведь это выглядело поручением. Почти подвигом. Оставить на Альке вечное клеймо неудачника. Весь класс будет считать меня самой смелой после. А Алька. Ну, кому он нужен, а? Мозгов нет, считай калека. А что у нас в Равнинном союзе делают с бесполезными калеками делают? Правильно, в утилизаторы отправляют. Пусть ещё спасибо скажет, что просто царапины.

В школе и рядом затевать это было глупо. Кричать станет. Больно же. Надо было выманить его подальше. Я придумала куда. В первый понедельник ВторОса я разбила, пока бабушка спала, пустую бутылку из-под химозного компота. Помыла под холодной водой из крана осколок, чтобы заражения крови не было. И спрятала в школьную сумку через плечо. В мою аккуратную белую сумочку с золотой металлической каймой. На большой перемене нашла Альку. Он все пытался прятаться, чтобы меньше трогали. Вот и сейчас забился к каморке, где хранят швабры и ведра, в закуток, отгороженный стендом. Со стенда улыбался Старший Родитель, под его портретом был намалеван выцветшей от времени алой краской лозунг: "Отличная учеба – путь к звездам", а под ним, чуть мельче, второй: " Каждому по способностям". А за стендом предательски виднелись ноги. Алькины высокие черные околовоенные ботинки с толстенными подошвами. По ним и отличишь кто там. Такая обувь – сон любого старшеклассника. Только достанут этот дефицит единицы. А Альку все же вернули не только нам, но и папочке.

Я нырнула под стенд. Тесное пространство. Пара шагов до окна. Сбоку – дверь в подсобку. Не разойдешься. Алька дернулся от неожиданности. Он стоял и быстро писал простым карандашом в блокнот. Рефлекторно прикрыл страницу ладонью. Оттопыренные уши порозовели. Выглядел он смешно. Высокий, такой, что я ему по плечо, лицо круглое, по-девчоночьи мягкое, румянец проступает сквозь загар. Идиллическая картинка.

– Ада? – выдохнул он с облегчением.

Радовался, кажется, что это всего лишь я. Не ожидал особого подвоха. Ну, стукну там раз-другой или посмеюсь, не больше.

– Она самая. Дело есть. Пошли после естествознания на пустырь. Поговорить очень надо.

Естествознание стояло в расписании последним уроком. Дальше начинались спортивные секции. В которые я записываться не хотела, а Алька не заслужил.

Нельзя сказать, что он не насторожился. Хотя удивление читалось явно, а опаска – нет.

– А о чём говорить хочешь?

– Об интернате. Меня скоро тоже туда пошлют. Узнать хочу, что и как.

Разницы-то что врать. Что первое в голову пришло, то и ляпнула. Но Алька поглядел странно. Аж перестал мяться, переступая с ноги на ногу. И рука скользнула вниз, с блокнота. Увидела краем глаза столбик из аккуратных строчек. Стихотворение?

– Я не могу тебе рассказать. Я расписку давал.

Он замер. Прямой, побледневший. Взгляд у него был печальный и какой-то блуждающий. Будто сквозь меня.

– А под пытками скажешь?

Вопрос звучал как глупая шутка. Но в классе всё ещё лежала сумка. А в ней – осколок бутылочного стекла. Кривой, мутно-коричневатый, формой вроде косого ромба, размером с мой указательный палец. Между учебниками словесности и идеологии.

– Нет, – он сжал упрямо губы.

И тут я подумала, что ещё посмотрим. Расскажет он всë про интернат, как миленький. Потому что я так хочу. Не знаю, что на меня нашло. Не то любопытство: что там такого, под расписку? Не то злой интерес: сколько он продержится? Но вслух проговорила другое.

– Ну, как к тестам хоть готовился так хорошо, ответить-то можешь?

Он кивнул с облегчением. Обмяк. Ссутулился.

– Да. Это могу.

– Тогда я подойду потом. Спасибо, что ли…

За стендом, в коридоре, я вдохнула глубоко. Не ту сухую пыль и прелость грязных тряпок, которой пахло в закутке, куда забился Алька. Нормальный воздух. И пошла назад. Прикидывала: как долго надо царапать стеклом, чтобы на коже вышла звездочка? И намного ли дольше надо это делать, чтобы заставить сказать правду про специальный интернат?

Из реестра Родительского комитета города Братьева, код хранения 449/3, инв №7961

Юрий Бельский.

Звезда – бежевая.

Моральных патологий не имел.

Образование – среднее (Лицей "Многопрофильный" города Братьева, выпуск от сто пятьдесят седьмого года от Первого Противостояния).

Спортсмен. II юношеский разряд по гребле.

Третьеспособный.

Был рекомендован к переквалификации на вторую способность с последующим обучением в военном училище Старошахтинска. Переквалификация не пройдена по причине воинского призыва.

Погиб в возрасте 23 лет в бою на границе Горной Федерации (операция "Тиски", ущелье Техсех, селение Астихаста, седьмого ОдноЛета сто шестьдесят четвертого года от Первого Противостояния).

Вдова – Ирина Бельская.

Звезда – сиреневая.

В возрасте десяти лет была выявлена патология А-1 (диагноз скорректирован и снят в возрасте двенадцати лет). Основания выявления патологии: ведение личного дневника, занятия творчеством вне пользы государству (рисовала птиц и корабли на уроках арифметики и истории, докладные педагогов прикреплены к личному делу).

Образование – среднее (гимназия №1 города Братьева, выпуск от сто пятьдесят девятого года от Первого Противостояния).

Занималась гимнастикой и спортивным ориентированием, особой склонности к спорту не проявила.

Третьеспособная.

Пропала без вести после сражения при селении Наиш (восьмого ДвуЗима сто шестьдесят пятого года от Первого противостояния). Находится во Всесоюзном розыске (бессрочно).

Дочь – Аделаида Бельская. Поставлена на учет Родительского комитета по неблагонадежности состава семьи в возрасте одного полного года и двух месяцев. Присвоен маркер В-1 и стальная звезда до обнаружения матери. В случае благонадежности цвет звезды подлежит изменению вне результатов розыска по достижению Аделаидой восемнадцатилетнего возраста.

Из географического справочника Равнинного союза. 178 год от Первого Противостояния год выпуска, издание пятое, исправленное и дополненное.

Административным центром Юга-1 является город Старошахтинск (главная отрасль промышленности – машиностроение, население более 500 000 человек по результатам последней переписи населения). Наиболее крупные города Юга-1: Братьев, Млечный, Морьев, Предтуманье. Также на территории Юга-1 находится двенадцать поселений городского типа, образованных на базе непродовольственных комбинатов оборонного значения. Город Братьев насчитывает более 300 000 человек по результатам последней переписи населения. Градообразующие предприятия: консервный завод, писчебумажная фабрика, комбинат по производству пищевых концентратов.

Из характеристики воспитанника СИЗИФ-5 города Старошахтинска региона Юг-1 Равнинного союза Альберта Милого

/к делу приложена с пометкой: "К отчислению"/

… На протяжении всего обучения воспитанник вел себя вызывающе. Неоднократно был уличен в написании стихотворений бесполезных для учебной деятельности /изъятые ведущими преподавателями образцы прикреплены к делу/. Корректирующие действия посредством изоляции и воздействия посторонними предметами результат не дали. Один раз заснул на уроке идеологии. Решал задания Всесоюзного конкурса по геометрии не по алгоритму. Обучение прекращено по личной просьбе воспитанника. Названная причина – не справляется с программой /заявление А. Милого прилагается/.

Рекомендуем:

Присвоить звезду не светлее коричневой;

Поставить на учет Родительского комитета города Братьева по причине моральной нестабильности;

Подвергнуть проверке на возможность наличие у Альберта Милого моральной патологии А-типа.

Глава вторая

"Сколько помню, мы все боялись проговориться. Столько всего секретного, по распискам, что не упомнишь: о чем можно рассказывать, о чём нельзя. Узнают, что проболтался – патологию определят. Потому все больше везде молчали. Или песни пели. Разрешенные"

Из воспоминаний интервьюируемой №21. Издано в Океанском альянсе, в рамках исследования психологии лиц, осуществивших побег/ незаконный переход границы из Равнинного союза. Требование анонимности соблюдено.

На улице было прохладно. Не то, чтобы совсем холодно. У нас на Юге-1 минусовая температура – редкость. Только зимой, да и то пару дней, не больше. А вот весной и летом – не продохнешь. Сейчас просто разгулялся ветер, так что провода дрожали и стекла поскрипывали. Зато хоть с неба не капало. Пришлось куртку надеть. И от этого сделалось сумрачно и как-то обидно. Куртка у меня тогда была серая, плотная, такого цвета и фасона, что не мужская и не женская. В магазине похожие называют "подростковые", и только они там и висят. Какие получше – уже по талонам. А талоны выдают на заводе и комбинате, тем, чья звезда не темнее бордовой. Бабушке с еë учительской службой и стальной звездой естественно ничего подобного не полагалось. Куртка была некрасивая, зато удобная. Но из всех наших девчонок такую носила лишь я. Другие заслужили получше. Женские. По фигуре. И это ужас как раздражало.

Алька подошел ко мне первый. Видел, что жду. Мы кивнули друг другу и пошли. Вместе, но не вдвоем. На расстоянии вытянутой руки друг от друга. Я засунула кулаки в карманы и пинала камешки – все какие попадутся по пути. За оградой лицея асфальт кончился, и гальки прилично так попадалось. У нас, на заводской окраине Братьева не так уж все и шикарно. Если в центре ещё все дороги вымощены, улицы прямые, и вечерами фонари горят, то здесь жилые кварталы перемежаются с пустырями. И освещение с дорогами – вот прямо так себе.

Мы не разговаривали. Даже не глядели друг на друга. Разве только перед самым поворотом к заводу перекинулись парой слов. Потому что Алька затормозил. Читал афишу. Очередную, приклеенную к столбу электропередач. Вышел новый мультфильм. Назывался "Дорога к свету". Крутить его собирались на вечерних сеансах. Алька щурился. Напряженно вглядывался в афишу. Было ясно, что видит он вообще-то плохо, просто очки не носит. Стесняется. Или боится, что их в лицее сразу разобьют. Правильно так-то боится.

– Посмотреть хочешь?

Спросила я просто так. Чтобы сбить то напряжение, от которого уже начинало колотить. Потому что с приближением пустыря я все лучше помнила, зачем туда иду. И не знала у какой звезды просить, чтобы там никто не отирался и обошлось без свидетелей.

Он покачал головой.

– Нет. Просто название знакомое. То ли книгу такую читал, то ли…

Я пожала плечами. Мультфильмы-то и рисуют либо по книжкам, либо по настоящим событиям. В Океанском альянсе вроде вместо мультфильмов есть такое, что вот прямо живые люди собираются, что-то изображают, это снимают на пленку и показывают в специальных местах. Говорят, что у тех, кто кривляется, это профессия, вроде как у токаря или посудомойки. Совсем нечего им там делать, раз тратят на чепуху полезное время. У нас-то только мультфильмы, которые рисуют те, кто делает иллюстрации для книжек, малярные работы и всякое такое, где надо уметь рисовать для пользы. Я поймала себя на мысли, что Алька вполне годился в мультяшные злодеи. Такой же нелепый, жалкий и блеклый, словно цвета на него пожалели. Хотела поторопить, но он пошёл сам. И дважды оглянулся на афишу. Подозрительно. Интересно.

На пустыре было тихо. Ветер успокоился. Можно сразу пойти к плитам, прислонить Альку спиной к одной из них и начать заниматься делом. Но вдруг кто прыгать придет? Потому мы побрели по жухлой траве мимо отсыревших окурков и пустых консервных банок. Я толком не соображала, что именно ищу. Копошилось мерзкое ощущение, что просто тяну время. Из меня так себе, наверное, борец за справедливость. Даже зная, что вроде всё правильно, осуществляю приговор и все такое, я сильно сомневалась в происходящим. И, оттягивала начало, как последняя трусиха. Наконец, я решилась. Потому что увидела дерево. Оно торчало среди непримятой травы само по себе. Низенькое. Покореженное. С развесистой кроной. Я кивнула: туда мол. Алька подошел и спокойно улегся на траву. Закинул руки за голову. Школьная сумка его валялась рядом. Тут бы надо грохнуться сверху, прижать к земле, и… И я легла возле Альки. Подгребла свою белую сумочку с золотым кантом под бок. Стекло успею вытащить быстро. Да и не станет этот неспособный убегать.

– Ада, а если по правде, что тебе нужно?

Он смотрел вверх, в скрещивающиеся ветки. Лежать было мягко и почти не холодно – дурацкая куртка оказалась всё же довольно теплой

– Догадайся.

Ну, как тут предложите отвечать-то: честно или красиво?

– Если я расскажу правду про специнтернат, это считается нарушением государственной тайны. И меня заберут в ОЛИМП. Или вообще в утилизатор.

– Будто я стану болтать, о чём мы говорили.

Стало интересно. Порезать всегда успею. А вот узнать, как оно там, в СИЗИФе можно и сейчас.

– У меня нет оснований тебе верить.

– И чем я не такая?

– Я вообще никому не верю.

За кроной дерева плыли мелкие перистые облака. Одно на вагон похоже. Такие ходят с вокзала. Далеко. В другие города. Никогда не ездила на них и всегда мечтала: вдруг получится? Сяду и стану рассматривать степь за окном. Или, если уеду далеко, аж в Центр, то ещё и лес. На заводе был похоже перерыв. Так-то обычно небо затянуто темной дымкой от коптящей трубы. А сейчас казалось ясно. Светло.

– А пришëл тогда зачем?

– Просто так. У всех секции, надо же куда-то идти.

– А домой, не?

– Не хочу.

Говорил он ровно, тускло и решительно. Впервые подумалось: для отца-то его возвращение "репутационный удар" не меньше, чем для лицея. И что он говорит Альке, когда возвращается с работы? Или что делает с ним?

– Гм. Ты обещал объяснить про тесты. Отказываешься от своих слов выходит?

– А… – он как отмахнулся, только не рукой а звуком, пренебрежительно прозвучало, – Никакого секрета. Я просто делал не по правилам.

– То есть? Ты с ошибками писал?

– Нет. Результат выходил, как если решать по схеме. Но способ другой.

Он улыбнулся немного смущенно. Как прикидывал: пойму или нет? Я же сводила в мозгу один и два. И сообразила, что Алька имел в виду.

Вообще нас всегда, с самого первого класса, учили правильным способам всего-всего. Есть шаблон. Схема. Алгоритм. Формула. Правила записи. Порядок действий. Ничего из этого нарушать нельзя. И это надо для уроков – выполнять задания. Для поведения. Для прилежания. Для того как принято и как положено. И, если делаешь в нужной последовательности, выйдет верно. И это верно всегда считалось единственным. Все устроено по образцу: сочинение, решение задания, ответ на вопрос. Нарушать нельзя. Это всё равно что, если тебя учат считать в столбик для задач, а ты просто пишешь результат, полученный от подсчета в уме. Делай как положено. Будет хорошо. Конечно, на тестах мы думали так. А Алька выполнял их, выходит, по-своему. Иначе, но с грамотным результатом.

– Нормально так. А зачем… почему ты не хотел писать, как все?

Кажется, он удивился. Перекатился на бок. Посмотрел на меня.

– Я так думаю. Мне удобно. Не сравнивал, как делали другие. Это потом, в комиссии сказали, что мои тесты необычные. Это разве не хотел? Так выходило.

Он словно оправдывался. Это казалось жалко и довольно противно. Ненавижу, когда мямлят.

– Зато в СИЗИФ попал.

Для чего я вообще разговаривала с ним? Справилась бы побыстрее, пошла бы домой. Там лежал огромный пакет сухого молока – хоть обпейся, а на компьютере загружена новая стрелялка. Все, что надо для хорошего вечера.

– Ты думаешь, что СИЗИФ – лучшее, что может случиться?

Впервые в голосе Альки прозвучала ирония.

– А что ли нет?

– Ладно тебе. Есть куча всего, что лучше. Ну… Это дерево, например.

Он вскочил. В своей манере. Быстро. Как взлетел. Пару минут я просто ошалело наблюдала, как он карабкается по стволу вверх. Его шикарные ботинки оказались страшно неудобными для подъëма. Съезжали из зазоров коры. Соскальзывали. Но он удерживался на руках, подтягивался, где-то коленями упирался, выходило ловко. Добрался до одной из крепких веток, сел, откинулся назад, повис вниз головой, как летучая мышь. Со стороны это выглядело смешно. Я бросила сумку в траву, к узловатым древесным корням. Примерилась. И куда медленнее, но полезла за ним. В юбке, конечно, хуже, чем в брюках. Всегда завидовала мальчишкам. Их школьная серая форма состояла из рубашки с мелкими погончиками и широких штанов. И со стороны похожа была на офицерскую. А у девочек – мышиные платья ниже колена. Как у сектанток-полярниц. В таком, что на дерево, что через забор – одно мучение. Вот и теперь оно сильно путалось между ног. Иногда неприлично задиралось. Только мне было всë равно. Да и кому тут нужны мои плотные хлопчатобумажные колготки? С ветки уже хорошо различалась колючая проволока на кирпичной ограде завода. И кусок пустыря до самых плит. Висеть я все же не решилась – юбка на голову упадет. Просто болтала ногами.

– Я на вершину залезу, если надо. Только ты всё равно расскажешь, как вылетел из интерната.

– Да сам захотел. Написал заявление – отчислили.

Сообщил он совершенно без эмоций. Как говорят о том, что шнурки завязали или руки вымыли.

– Сам?! Ты совсем на голову больной, да?

Это были просто слова. Устойчивое выражение. Но отозвался Алька серьёзно:

– Если бы я был сумасшедшим, я не был бы живым. Сумасшедших всех в утилизатор посылают. Как маму.

И тут я дернулась. Так, что с трудом усидела на ветке. Есть такие вещи, что не принято обсуждать. Невежливо. Плохо. Так твердят с самых первых звезд жизни. Никогда никого не спрашивай о семье. Мало ли что там. Мы учились шесть лет в одном классе. Но никто не говорил ничего о родных. Даже о замечательных, из тех, что в Родительском комитете служат. О неудачных, бесполезных и опасных – тоже. Даже о таких, как моя пропавшая мама. И, выходит, что, алькина. Которой нет.

– И. И. Извини…

– Ладно тебе, я привык. А интернат… Смотри. Узнают, что ты знаешь, будет плохо не только мне. Тебе тоже.

Кажется, он не врал. Не то боялся, не то пытался предупредить: есть вещи, в которые соваться не стоит. И, передумай я тогда расспрашивать, потом много чего не случилось бы.

– Напугал. Так почему ты сам свалил оттуда?

– Там было неправильно. Нечестно.

Тут, если уж начистоту, я зашла в тупик.

– Стоооп. Тебя туда забрали, потому что ты всё делаешь не по правилам. И ты ушел из-за того, что неправильно. Это как?

– Я просто не хотел быть тем, кого там готовят. Таким, что тебе прикажут изобрести штуку. Любую. Ты делаешь и не думаешь. Как еë применят. Яд там. Или оружие. Твоë дело выполнять приказы. Всë.

– Ну, может они для врагов. Яд или оружие. И тогда всё правильно, вот.

– Может для врагов. А может и нет. Честно, когда ты знаешь: что делаешь и зачем. А нам врали. Все время. Всегда. И про яд… я не шучу. Мы пытались придумывать формулы. И испытания. В смысле, то, что мы там делали, в учебной лаборатории, у нас забирали. И говорили, что уничтожают. Все равно это пробы. Только я никому не верю, и… и мало ли куда они это девали на самом деле.

Алька заговорил быстро, частил так, что еле разберешь. Щеки его заалели. А я удивилась: как мальчишка, который, ну, хоть теоретически, мог сделать что-то похожее на яд, допускал пинки и обидные вопли на переменах?

После мы снова лежали на траве. Кажется, на плитах носилась мелкотня класса из третьего, не старше. К нам не приставали и ладно. Алька рассказывал про интернат. Про опыты и реактивы. Про всякие приборы. Звучало интересно. Вот только ещё он говорил и о другом. О режиме, где все на виду. О стекле вместо стены спальни. О глазках камер даже в туалете. О необходимости докладывать про нарушения товарищей. Про слухи, что ученические яды в утилизаторах испытывают на приговоренных к смерти. Про мультфильмы по вечерам, где говорят, что надо действовать по приказу и не переспрашивать. Про то, что на переменах нельзя бегать и выходить из класса, только разве что вставать. Что нельзя писать письма, нельзя включать компьютер, нельзя выходить за ограду. Ничего нельзя. Даже говорить друг с другом вне уроков воспрещено. Можно только учиться. И все это уже казалось глубоко не очень. Потом я выяснила, что уже почему-то поздний вечер, стемнело, руки зябнут, и сквозь крону дерева проглядывает темнота. Бабушка скорее всего вернулась с уроков и волновалась: где я и что я? А ещё мне ни разу не пришло в голову Альку стукнуть или обругать. И это было так глупо, что хоть по лбу себя бей.

– Тебе домой пора, – заметил Алька.

– Ты недорассказал.

– Если очень хочешь… Если интересно… Можешь прийти сюда ещё раз. Договоримся, когда. Ну и… необязательно вместе. Над тобой смеяться станут, если увидят со мной.

Я встала. Открыла сумку. Вытащила стекло. Размахнулась и зашвырнула его так далеко, как могла. Алька не понял, что происходит и засмеялся. Хотела огрызнуться: мол очень надо, что хотела, то узнала. Но, так уж по правде, уловила себя на простой мысли: с глупым Алькой, проморгавшим первую способность, было интересно.

– Как-то так. Я тебе тогда записку напишу, когда соберусь.

Про себя пообещала: никогда не напишу. Никогда! И не приду, ещë чего.

Дома я долго сидела в ванной, обняв колени. Обмякала в тепле. Бабушка молчала. Она никогда не разговаривала со мной, если злилась. Думала, что это обидно. Только мне было легче так, чем когда ругают. Не хочется огрызаться в ответ. Потом вместо того, чтобы делать домашнее задание я играла. Расстреливала на экране солдат Океанского альянса. Прошла бы на повышенный уровень сложности, открыла бы локацию Горная Федерация. В стрелялках всегда так. Обычная схема. Рисовка разная, противники одинаковые. Играла много, наловчилась, выучила. Но меня раз за разом убивали на подступах к ущелью. Проклятая невнимательность. Мысли были всякие. Смысла стараться, если там, куда я хочу попасть, может быть плохо? Если оттуда добровольно захочется сбежать?

За невыученный параграф мне на следующий день от души досталось на идеологии. Кричали, что всегда: уроки не готовят не третьеспособные, а умственно отсталые, к седьмому классу пора сообразить, что уроки домашнее задание выполняют не для учителя, а для себя, и так далее и тому подобное. Сама, конечно, виновата, но всё равно обидно.

Звездочку на руке Альке выцарапала не я. Мальчишки. Они рассказали это с жалостливым презрением. Мол, трусиха ты, Ада, что с тебя взять. А мы смогли. Я кивала. Смеялась. Не возражала. Но на уроке естествознания отвлекалась. Косилась в алькину сторону. Рассматривала красные свежие следы и вздрагивала. Казалось, резали меня, а не его. Моë внимание подозрений не вызывало. На звездочку глядели все. Шушукались. Возмутиться или заступиться в голову не приходило. Правы-то были мальчишки, а не я. И, когда потом на переменах толпа кричала Альке что-то обидное, я не отставала. Будто встречи под деревом и не произошло.

А ещё думала. Правду он говорил про интернат или нет. Мало ли. Он странный. Ведь если верить Альке до конца, то зачем хотеть первую способность? И… Мерзкий червячок шевелился внутри. Может, оно и хорошо, что я не очень умная? Что поэтому меня не заставляют изобретать такое, от чего плохо другим. Нет, понятно, что надо ненавидеть врагов, слушать приказы, как сейчас слушаешь старших и… Надо-то надо. Но хотелось же иногда послать куда подальше всех, кто много распоряжается. Ну и… Совсем уж по-честному была ещё одна причина, по которой я не ходила в спрртивные секции. Потому что там ты был вроде пластилина. Послушного, ничего не решающего, без права возразить. Делающего, как сказал тренер. Оська рассказывала, что еë на гимнастике бьют специальной палкой по рукам и ногам, если плохо гнется. На Ника вопили не в себя за лишний съеденный кусочек и набранные сто грамм веса. А я представить не могла, чтобы так. Когда дерешься, даже если толпой навалились, ты можешь отбиваться. Защищаться. И, если и не выйдет, то сделал все, что можешь. А вот так, просто позволять другим причинять тебе боль или унижать… Даже, если им кажется, что это правильно. И не выбирать. Делать набор повторяющихся упражнений. Тех, что сказано. И… Не знаю. Вроде ничего в этом всем не было плохого. Но мне хотелось лепить себя самой. Понимать, что выйдет. А так ты вроде куклы. И СИЗИФ тогда как спортивная секция. Хорошо. Но не для меня.

Вслух я, понятно, ничего такого не говорила. Есть вещи, о которых положено мечтать каждому. Полететь к звездам, стать первоспособным. Поступить в СИЗИФ. Попробуй поспорь. В лучшем случае засмеют. В худшем посчитают дурочкой и начнут травить, как Альку. Только у меня так бывало. Не любила то, что положено. И не назло. Просто выходило. И сейчас нарочно старалась к Альке близко не подходить. Потому что я уже, после разговора под деревом, не умела ненавидеть его. А встань я рядом с ним, уже мои вещи рвали бы, меня пинали бы скопом, мне говорили бы гадости. С такими как Алька не дружат. И, если мне кажется, что он интересный, меня можно только пожалеть. Но у него тоже была мама из таких, каких не следует вспоминать. И почему-то после слов о ней мне особенно стыдно было делать ему гадости.

Второй раз мы попали под дерево в странный вечер. Ровно через день после того как нынешний Родитель умер. Собственно, потому я и помню точную дату нашей встречи. Начало моего подъëма на ОЛИМП и всего того, что сложилось с моей жизнью. Родитель нашей страны скончался девятнадцатого ВторОса. Нас собрали на линейку в актовом зале. Весь лицей построили вдоль стен. Учителя плакали. Классная мать рыдала взахлеб и наискось наблюдала: достаточно ли мы грустим? Я пыталась давить из себя слëзы, но выходило так себе. Плохо притворяюсь. Таланта нет. И логика говорила: причины горевать сомнительные. Родитель был уже старым, пожил много. Скоро Родительский комитет поставит кого-то другого. А чтобы лично о нем скорбеть, так я его не знала. Да, читала всякие книжки о детстве Родителя, о том, как он лишь ходить научился, а уже помогал другим ребятам на заводе, о том, как он здорово учился. Но это ведь почти как сказка. И некоторые сказки поинтереснее будут. Потому, когда другие ревели, я смотрела в пол, сильно кусала губы и надеялась, что это выглядит достаточно трагически. А после линейки не стала ждать подруг, а быстро-быстро застегнула свою убогую некрасивую куртку и выскочила во двор. На притворную грусть меня больше не хватало. Там-то Алька меня и догнал.

Нет, он не окрикнул. Не заговорил. Просто зашагал немного поодаль. И по взгляду было понятно, что идет он следом. Я остановилась. Посмотрела в упор:

– Чего тебе?

– Тебя ведь на самом деле не забирают в СИЗИФ? – ох, как он вовремя решил это уточнить-то, а…

– Нет! – я почти рявкнула.

– Это хорошо. Ты… слишком честная для него. Плохо кончилось бы.

Он отвернулся. Покраснел. Кажется, приготовился к удару или окрику. Я вспомнила, что на линейке он просто разглядывал стену. И иногда улыбался. Думал о чём-то своëм. Вроде было тепло. Последние кусочки света перед сезоном ледяных дождей и слякоти.

– Я хочу залезть на дерево. Пошли со мной?

Предложению он не удивился.

Мы приходили потом к этому дереву едва не каждый день. Сидели то у корней, то на ветке. Лежали в траве. И говорили. Никогда не думала, что умею столько разговаривать. Мы обсудили все книги, которые читали в жизни. Все мультфильмы, которые смотрели. Все компьютерные игры, что пытались пройти. Все города, которые хотели увидеть, но знали о них только из географического атласа. Иногда мы просто брали этот атлас, клали между собой на траву. Водили по карте пальцами. Строили маршруты. А потом шли на плиты и прыгали по клеткам. От звезды к звезде. Было уже прохладно. Траур по Родителю ещё не закончился, к куртке следовало прикалывать чëрный бант. У меня все время булавки терялись, и мы тратили время, шаря вслепую ладонями по траве. Всё, что у нас происходило, выглядело как игра. В лицее мы делали вид, что не обращаем внимания друг на друга. Но больше я не шпыняла его вместе с остальными. Старалась уйти в сторону.

Почему я начала дружить с Алькой? Не знаю. Не объясню. Я никогда не оставалась одна. Как-то с первого класса повелось, что умела драться, потому задевать меня было опасно. Мальчишки за это уважали, брали в компанию. Но в то же время могла посидеть с девчонками, повозиться, заплетая им косы, посмеяться, посплетничать. Мне не было одиноко или плохо. Уж точно не настолько, чтобы из отчаяния набиваться в приятельницы к изгоям. Тем не менее к ПервоЗиму я с трудом представляла себе дни без Альки и наших тайных встреч. Может, тогда и сообразила. Он был настоящим. Все мы недоговариваем. Притворяемся. Пытаемся казаться лучше. А он просто оказался таким, как есть. И потому ушел из СИЗИФа. Не сломался. Он был до противного слабым. Таким, что позволял обижать себя кому не лень. И в то же время сильным. Потому что не боялся говорить правду. Мне казалось, что ничего плохого не произойдет. Ну, в смысле, у Альки всë, конечно, нехорошо. Но хуже не станет. Наоборот, когда-то же другим надоест его доставать. Но вышло совсем страшное. У Альки нашли моральную патологию.

За день до этого мы стояли под зданием утилизатора, и сверху на нас трусил мелкий снег. Зимой на пустыре не погуляешь. И на дерево не заберешься. В гости тоже позвать нельзя: тогда все узнают, что я общаюсь с Алькой и посмеются надо мной. Вот и приходилось искать для коротких разговоров закоулки. А к утилизатору обычно никто без надобности не совался. Считали, что плохая примета. Пройдешься рядом с утилизатором просто так и, не дай звезды, после этого попадешь внутрь уже по делу. Мы в это не верили, потому место казалось отличным. Утилизатор находился в паре кварталов от завода. Одинокая территория, облагороженная чахлым парком. Тополя пополам с ивами, несколько грубо сколоченных скамеек без спинок. Прямые, как циркулем вычерченные, аллеи вели все к серой бетонной коробке без окон. Утилизация – это то, что может с тобой случиться, но лучше нет. Под звездами каждый должен приносить пользу. Если тебе уже есть восемнадцать, и ты совершеннолетний, польза в том, чтобы работать. А до восемнадцати – учиться. Бесполезным звезды светят зря. Нечего тратить на них продукты и место под жилье. Таких утилизируют. Если ты уже такой старый, что не можешь работать никак, – утилизация. Если ты беспомощный калека, который никуда не пригоден – утилизация. Если умственно слаб и не соображаешь ничего (таким служить опасно) – утилизация. Если ты неисправимый преступник – утилизация. Если у тебя моральные патологии не исчезли даже после вмешательства Родительского комитета – утилизация. Под звездами о тебе всегда позаботятся. Вылечат, если возможно, так, чтобы мог хоть что-то делать. Отправят в исправительное заведение для устранения моральной патологии. Но, если возраст, болезнь или глупость сильнее тебя, добро пожаловать в утилизатор. Там ты уйдешь на свою звезду. Вроде бы быстро и не очень больно. В каждом городе утилизатор стараются ставить подальше от оживленных кварталов. Вот и у нас, в Братьеве, он был за промышленной зоной. И там мы с Алькой разговаривали, после чего расходились по одному – каждый в свою сторону.

– Ада, я скоро уеду, – сказал Алька, пытаясь согреть дыханием сложенные лодочкой ладони.

– Отца переводят?

– Нет. Понимаешь, Ося нашла блокнот. Тот самый, с моими стихотворениями. Как нашла… Вытащила из сумки. Все же… играют так. Прочитала и отдала классной матери.

Я почувствовала, как из-под ног уходит земля. Понимаете, есть вещи, за которые в лицее станут ругать. Вызовут к классной матери или даже директору. Поставят в столовой и заставят каждого подойти и сказать, как он тебя осуждает. Напишут табличку с твоим проступком и будешь ходить с ней целый день, пока все показывают пальцем. Затемнят звезду на рукаве на один-два оттенка. Если там поймают на драке. Или нагрубить один раз старшим. Или попасться на списывании. Очень плохо учиться. Испортить имущество лицея, окно там, например, случайно разбить или горшок с цветком. Но бывает куда хуже. Проступки, за которые определяют моральную патологию. И Алька сейчас горел безнадежно на том, что в уставе лицея называлось "занятия искусством".

Работа на заводе или комбинате приносит пользу. Наука приносит пользу. Военное дело приносит пользу. Учеба приносит пользу. Спорт приносит пользу: он развивает тело. А искусство бесполезное. Если только оно не задано специально: как виньетки на стенной газете нарисовать или у взрослых – написать книгу о жизни Родителя. Если человек тратит своë время, которое можно обратить в пользу для себя или страны, на искусство, с ним что-то не так. Мораль сомнительная. Патология. И тут уже комиссия, другой цвет звезды, и… А-1, ашка-идиот, исправляется на месте. Но А-1 присваивается за единичный поступок. В алькином же блокноте стихотворений было написано много. И по датам, что он под ними писал, легко вычислить, что в разное время…

– Тебя на комиссию отправляют?

– Да, завтра. Ну, и… Ада, может по-всякому кончиться. Патологию присвоят точно. И… нам не надо больше вместе гулять пока. Потому что, если вдруг кто-нибудь узнает, будет плохо. Друг с патологией – комиссия для тебя.

Я вцепилась в алькин рукав.

– Думаешь, боюсь?!

И осознала, как это смешно звучит. От меня-то, ничего не делавшей, когда над ним издевались на переменах.

Он улыбнулся одними уголками губ. Стиснул мои замерзшие пальцы между ладоней.

– Ты смелая. Но не надо быть глупой. Правда. Если не говорить некоторое время, это не значит, что мы поссорились.

– Аля… Там, на комиссии, если спросят, будешь ли писать ещё, говори, что нет. Пожалуйста!

Я чувствовала, что щеки пылают. К утилизатору шла процессия: мужчина и женщина, оба лет тридцати на вид, осторожно вели под руки сгорбленного старика. Наверное, ослеп или оглох, и уже не мог ничего делать, вот и определили на комиссии, что пора, а дети или внуки провожали. Снег таял на алькиной чëлке – нагромождении крупных каштановых кудряшек.

– Ада, но это неправда. Я стану писать, – он смотрел упрямо.

– А ещё говоришь, что глупая я. Соври же, ну!

Алька покачал головой. А я думала, что на нëм уже и так добровольный уход из СИЗИФа. Репутационное пятно лицея занятия ученика искусством неплохо так размазывали. Увеличивали в размерах.

– Ада, я не хочу.

– Знаешь что? Ты не станешь а-шкой-идиотом! Потому что уже идиот! Ты…

Я дала Альке пощëчину. Так сильно, как только могла. Когда злюсь, я иногда бью тех, на кого сердита. Так бывает. Но обычно всё же подобное выходило из самозащиты. А не просто ударить беззащитного. И Алька сделал то, что никогда не позволял с обидчиками. Перехватил мою руку. Осторожно, но крепко. Поперек запястья. Наверное, он всегда так мог. С остальными тоже. Просто не хотел.

– Пусти, ну!

– Ада, не делай глупости. Мне не нравится, как ты волнуешься.

Я вырвалась и побежала, глотая злые слезы. На мощеной дорожке аллеи была наледь. Я поскользнулась. Упала на колени. Охнула от боли. Захромала дальше. И не оборачивалась. Зачем ещё мне видеть удивленные и виноватые алькины глаза?

Дома я лежала на диване. Смотрела на неровно размазанную побелку потолка. Бабушка поохала, приложила примочки к синякам. Покачала седеющей головой. Ушла к тетрадкам. Я вспомнила мерный гул, идущий от утилизатора. Если бабушка не умрет от несчастного случая, когда-то я отведу еë туда. Может мы с Алькой вдвоем. Под руки. Но сначала надо попросить прощения. Я ведь совсем не хотела ударить его. И. Не надо бояться. Когда в следующий раз кто-то попытается задеть его на перемене, на части разберу и соберу назад в неправильном порядке! Пахло свежезаваренным растворимым кофейным суррогатом. Бабушка набирала на компьютере очередной отчет по успеваемости, сильно впечатывая пальцы в клавиши. Подушка под щекой была мягкая и легко приминалась падающими ритмично кулаками.

На другой день Алька не пришëл на уроки. А потом нам сказали, что у него выявлена моральная патология А-2. Такая, что требует корректировки в учреждении типа ОЛИМП.

– Доигрался… Звезда наша павшая, – поджала губы классная мать.

Я сидела и считала крапинки на звездочке соседа через ряд. Вообще-то оттенок звезды – очень важно. Каждую неделю после классного часа тем, кто улучшил или ухудшил тон выдают новую нашивку. Только вот незадача. Красители используют дешевые, после стирок цвет иногда меняется до неузнаваемости. Вот и у Оськи звезда казалась не лазоревой, а какой-то бледно-синюшной. Я думала: что ей сказать? Как спровоцировать на драку? У Оськи ведь самой год назад из-за мультяшных зверей находили патологию А-1. Конечно, ей позарез, кровь из носу, следовало исправиться. Показать, что она теперь нормальная, благонадежная. И удачный способ – найти недостатки у другого. Донос засчитывают в плюс. Обратил внимание на чужие минусы – проявил ответственность. Ей так вовремя попался алькин блокнот со стихотворениями. А ведь она не читала. Не знала, о чем они. Оська хотела красивую лазоревую звезду благополучного человека. Которая на деле облезлая и крапчатая. Иногда мы сидели с Оськой вдвоем в библиотеке. Писали конспекты по идеологии. Обсуждали одноклассников. Смеялись взахлеб. А теперь я хотела стукнуть еë по пальцам. Сильно-сильно. До черно-багровых пятен. Чтобы навсегда разучилась брать чужое.

ОЛИМП, куда увезли Альку, был местом, которого все боялись так же сильно, как и хотели в СИЗИФ. Про общеобразовательные лицеи исправления моральных патологий ходили слухи похожие на жуткие сказки. Будто бы там людей на куклы меняют, и тот, кто вышел из ОЛИМПа уже ненастоящий. Ни во что такое я, понятно, не верила. Но то, что попасть туда, – участь хуже смерти, это вот было точно. Не знаю, как именно там корректировали и исправляли. Но шептались, что ребята, отбывшие в ОЛИМПе свой срок, спят только со включенным светом, вздрагивают от чужих резких движений и делают всё-всë, что им скажут. Даже если попросить съесть глину, а потом сказать, что она вкусная – не станут сопротивляться. ОЛИМПами пугали с первого класса. Чуть что любая классная мать кричала: «Проступок повторится, упадешь, как звездочка, в ОЛИМП, там тебя всему научат! ". И мы придумывали всякие страшные сказки. Мол, там из детей делают живые автоматы. Поят всякими таблетками. Вроде витаминов, только для послушания. Глотнул такую – руки-ноги отнялись, только и можешь говорить: " Мама! ". А ещё ты как бесполезный отдаешь куски своего тела тем, кто в аварии попал или в Противостояниях изувечился. Чтобы им пришили новые, хорошие. Им нужнее. А тебе взамен ставят пластмассовые. Вот меняют постепенно, часть за частью, а потом раз, и ты насквозь искусственный, только сердце бьется настоящее – его-то заменить нельзя. Лет в семь-восемь от этих историй жутко становилось. После уже было ясно, что это выдумка, но страх остался. И уж точно не хотелось узнавать, что там на самом деле. На сайтах в сети изредка бывали фото и короткие заметки. Мол Старший Родитель и Родительское собрание посетили учреждение типа ОЛИМП №… И кадр с серьезными девчонками или мальчишками в одинаковых белых комбинезонах. И светлых рубашках с черными звездами на рукаве. Торжественная линейка. Шары. Искусственные цветы. Красота. Совсем, как в праздничные дни в нашем самом обычном лицее. Но кроме светлой формы и цвета звезд настораживало другое. Одинаковый страх в глазах ребят на фото. Такой, что никакой приклеенной улыбкой не замаскировать.

И я слушала классную мать. Еë нотацию про вызывающее поведение. И думала о том, что Алька будет помнить не встречи под деревом. А мою пощечину и крик. И в уголках глаз щипало, и очень хотелось высморкаться. А потом, уже во дворе, закричала другим, что, раз уж выпал снег, надо пользоваться этим. И мы хватали хлопья, лепили шарики, швыряли друг в друга, носились так быстро как могли, скользили, падали. Всем нашим седьмым классом. Варежек или перчаток не было почти ни у кого. Руки быстро становились красными, пальцы гнулись плохо. Когда несколько человек сталкивалось, падали, катились визжащей и хохочущей кучей малой. И я накормила Оську, будто в шутку, снегом. Знала, что она простынет. У Оськи горло всегда было слабое. Когда остальные грызли сосульки и рассасывали льдинки, она держалась в стороне. Но после я сама подняла и отряхнула еë. И Оська даже не плакала. Может и правда думала, что это знак, что еë приняли в общую игру. Так-то от неë долго сторонились. Побывала ведь уже а-шкой-идиотом. Ей, как бы противно это не звучало, и ангина казалась лучше, чем быть одной, вдалеке от других. И, когда мы гурьбой носились, было очень хорошо, что алые щеки и замерзшие слезинки на моих ресницах вообще вопросов не вызывали.

И в какой-то момент, когда никто не обращал на меня внимания, я сделала глупость. Запустила изо всех сил снежком в ближайшее окно лицея. Вроде там находился спортзал. Вы можете возразить: нечаянно вышло. А ведь нет. Я отлично понимала, что делаю. Более того, сообразила, что мне на руку наша общая куча. Все прыгали. Все бросали. Все нарушали порядок. Кто докажет, что разбитое стекло – вина Ады Бельской?

Когда мы разбежались после гневного крика завхоза в разные стороны, я ушла на пустырь, а там пыталась залезть на дерево. Из-за наледи оцарапала пальцы и порвала подол о сучок так, что пришлось дома штопать. В сапогах совсем неудобно забираться. Но реально, как оказалось. Вечером у меня поднялась температура. Неделю я лежала в постели. Все разборки из-за окна пропустила. Впрочем, в подозреваемых я не значилась. Бабушка охала. Грела мне чай. Добыла задорого самый настоящий дефицитный лимон. От него язык щипало. К утилизатору и на пустырь я после ни разу не возвращалась. Не хотелось почему-то.

Из официального некролога Старшего Родителя Равнинного союза, опубликованного 19 ВторОса 177 года от первого Противостояния

…Вся наша страна скорбит о невосполнимой утрате. До конца текущего ВторОса объявляется всесоюзный траур. Во время траура запрещены любые мультипликационные показы, спортивные соревнования, а также подвижные игры детей и подростков. Нарушение запрета в это нелегкое время явно указывает на моральную патологию нарушителя…

Из устава лицея "Многопрофильный" города Братьева (действительно в 177 – 178 учебном году)

7.1 Нарушения, требующие от педагогического состава формирование комиссии, определяющей возможное наличие у учащегося моральной патологии А-типа

7.1.1. Систематические многократные проявления агрессии к другим ученикам, ведущие к легким телесным повреждениям;

7.1.2. Намеренное нанесение другому ученику тяжкого телесного повреждения;

7.1.3. Намеренная порча имущества лицея;

7.1.4. Систематические случаи непослушания применительно к педагогическому и административному составу лицея;

7.1.5. Занятия искусством.

Из статьи "Типы образовательных учреждений" четвертого (исправленного и дополненного) издания Большой энциклопедии Равнинного союза (БЭРС), том "С – Т"

Учреждения типа ОЛИМП введены на территории Равнинного союза с пятого года после Первого Противостояния. ОЛИМП -

Общеобразовательный лицей исправления моральных патологий. В них ведется корректировка и исправление детей и подростков в возрасте 10 – 17 лет, у которых определены серьезные моральные патологии А-типа (А—2 и А—3). Корректировка ведется немедикаментозными методами. Обучение и воспитание осуществляется строго по принципу раздельности (лица женского и мужского пола содержатся в разных корпусах). Цель учреждения типа ОЛИМП – полное устранение моральной патологии и выпуск достойного юного гражданина Равнинного союза. В случае троекратного пребывания в ОЛИМПе и постоянного возвращения к текущей патологии или приобретения новых ребенок или подросток признается неисправимым и некорректируемым и подлежит обязательной утилизации. Таковых за более полутора веков существования учреждений типа ОЛИМП менее 0,7% от общего количества назначенных к исправлению.

Глава третья

"Нарушения в области информационной безопасности стоят на третьем месте среди первичных патологий корректируемых группы III (13 – 14 лет). Первое место занимает неблагонадежность убеждений (в том числе тяготение к бесполезным видам деятельности), второе – нарушения в сфере личной неприкосновенности (в том числе связанные с проявлениями агрессии)"

Из отчëта по качественной характеристике контингента учреждения типа ОЛИМП №3 (дислокация – город Братьев) за 177 – 178 учëтный год. Составлено директором лицея Ю. Ю. Возрожденской. 

Наверное, той зимой и начался период моего одиночества. Нет, напрямую я ни с кем не ссорилась. Никто не говорил мне злых и обидных слов. Просто сложилось так, что с одноклассниками мне стало неинтересно. На пустырь я больше не пошла бы. В спортивные секции по-прежнему не записывалась. Откровенничать о чём-то после ухода Альки казалось опасным. Ещё проговорюсь, что скучаю. А если только перекидываться фразами о домашних заданиях или вместе убирать коридоры, то кому ты будешь интересна. Так. Поздоровались и забыли. Бабушка говорила, что я сама отталкиваю всех. Зазнаюсь. Закрываюсь. Ты отделяешься от коллектива, Ада. Задумайся, ребята таких не любят. Я пожимала плечами. Иногда каталась с другими в городском парке на фанерках с ледяной горки. Смотрела сама мультфильмы в переполненных залах на вечерних сеансах, если удавалось добыть деньги на билет. Читала в библиотеке всякое по истории и географии. Неплохо научилась вышивать крестиком. Прошла уйму миссий в компьютерных игрушках. Вечерами мыла полы дома до зеркальной чистоты. Как-то легко и сразу я научилась жить без привязанности к людям.

Об Альке я думала каждый день. Нормально ли он живёт. Простил ли он меня. Но в ОЛИМП даже письма не напишешь. Адрес неизвестен. Да и нельзя. И стало ясно: Алька пропал без вести, как и мама. Вроде и не умер. Только обнять и поговорить не получится. Иногда я гадала: что изменилось бы, попробуй я вступиться за него? Вроде и ясно, что хорошо бы не было. А вроде и стыдно, что ни разу не попробовала. И, чтобы отогнать мысли, я включала компьютер и подсоединялась к сети. Раз близко нет людей поговорить, сгодятся и те, что совсем на другом краю карты, в Центре или даже на Севере.

Сеть соединяла все компьютеры Равнинного союза. Болтали вроде, что в Океанском Альянсе тоже такая есть, а вот в Горной Федерации, где вечно неспокойно – нет. Кто его поймëт. Наша сеть РАВНИНА точно существовала. Там можно знакомиться. Вступать в группы по интересам. Смотреть старые, еще серым простым карандашом нарисованные, мультфильмы. Читать новости. Обмениваться фотографиями. Я залипала там часами. И просто читала всё подряд. Рецепты из сухих продуктов. Статьи об успехах в селекции животных, из которых делают тушенку для мясокомбинатов. Болтовню ровесниц об уравнении реакций по основам естествознания. Рассказ об очередной секте полярников (так называли сумасшедших, поклонявшихся только Полярной звезде и думавших: она скоро упадет и конец света настанет). Хрестоматию по словесности для десятого класса, до которого мне было жить да жить. Рассказывала на форуме девчонке с Севера—2: почему на гербе Братьева нарисован орел. У меня завелись постоянные "равнинные" приятели, ждавшие мои сообщения рано утром и после уроков. Я никогда их не видела и не знала: правду ли они пишут. Думала рассеянно: может там не девочки-старшеклассницы, а бородатые мужики, пропадающие на заводах? Но меня это не настораживало. Приятели по ту сторону монитора казались немного придуманными. Они не могли поймать меня на неправильных мыслях и жестах. И я, само собой, как всякое заэкранное привидение, была для них просто отличной. А не той, что предала и бросила друга и не могла себя за это простить.

Учебный год я закончила на "хорошо" и "отлично". По прилежанию – первый результат в классе. Классная мать сказала будто между прочим:

– А ведь, если ты, Ада, подтянешь показатель поведения, цены тебе под звездами не будет.

Я промолчала. Знаете, очень трудно делать безразличный вид и не ехидничать, когда хочется.

Бабушка и так всегда говорила, что я очень несдержанная. Вроде бы мама была спокойной и послушной, а я похожа на папу. Ладно бы внешностью, но не характером же! Что надо быть больше девочкой. Я не очень еë понимала. Юбки ношу. Мои длинные темные волосы каждый день расчесываю и заплетаю две тонкие косички. Умею вышивать. Зовут меня Ада, а не Андрей. Что не так-то?

И в день, когда я принесла годовые оценки и сказала, что классная мать – самоуверенная дура, мы с бабушкой крепко поссорились. Потому что нельзя так говорить о старших. Даже правду нельзя. Мне казалось, что Алька не понял бы, соври я даже бабушке. В последнее время что-то часто я стала мерить поступки Алькой. Может, даже и не им, а моими догадками о нëм. Образом в моей голове. Слишком мало я видела настоящего, наверное. В мультфильмах – картинки вместо людей. В книгах – мир такой как надо, а не такой как есть. На уроках и вне их – правила, которые такие, потому что это принято. В географических атласах – лишь схемы рек и гор (представь себе сама). На фотоснимках – парадные приглаженные копии вещей, людей и пейзажей. Даже кофе у меня всегда был суррогатный, а еда из сухих пайков. И цветы на подоконнике – пластмассовые. Всë натуральное – дорогущее, экспортное, то, что посылает в пайках гуманитарной помощи Океанский альянс. Может у Родительского комитета или у второспособных и первоспособных оно есть. Но с такими, как мы с бабушкой, иначе. Для всего можно найти заменитель. Похожее – оно, конечно, у всех. Ничего особенного. Но я хотела стать настоящей. Как Алька. Поначалу даже не из каких-то убеждений. Всем назло. Чтобы от них, искусственных, отличаться. Я вообразила: если нет у меня первой способности, выделюсь по-другому. Мне очень-очень не хотелось просто быть, похожей на других. Потому что, ну, зачем-то же я есть. Вот именно я. Ада Бельская. С обычными карими глазами и жидкими прямыми темными волосами. С тестами, не указывающими на особый ум. Бегущая стометровку в средний для моего возраста норматив. Что во мне выдающегося? Почему звезды светят и мне тоже? Ведь не может же быть, что я на этом свете лишняя, потому что таких много? Заменяемая.

Бабушке эти мысли не нравились. Рассказывала я ей не всë. Только то, о чём она спрашивала. Ну, и выходило, что многое терялось. Ведь о том же Альке она не знала ничего. И о снежке с разбитым окном. И о дереве, пустыре и утилизаторе. Но она все равно твердила и твердила: Ада будь осторожна, ну! У нас особая семья, поднадзорная, вот это всё. И поссорились мы не из-за слов о классной матери. А из-за того, что, когда бабушка начала песню: вот, ты вся в папу, я резко ответила ей:

– Это же хорошо. Папа-то – герой! А мама пропала без вести и враг Равнинного Союза!

Лицо у бабушки сделалось, как у Альки после пощечины. Она пошатнулась. Сгорбилась. Отвернулась от меня. С таким видом, что стало ясно: не говорить нам несколько суток. В другой раз я бы и обрадовалась. Но сейчас почему-то обидно стало. Со мной хотели разговаривать лишь условно настоящие люди в сети. А живые – нет. Понимаете, ведь сейчас мне было так важно, чтобы меня кто-нибудь услышал. Сложно быть осторожной и правильной, когда ты одна.

По большому счету я знала, что бабушка расстроилась. Что ей плохо и неуютно. Что там, с мамой, случилось много лет назад такое, о чём нельзя говорить. Странное или страшное, не пойму, но уж точно давящее на бабушку изнутри. Что, наверное, молчание еë это что-то вроде моих заложенных за спину рук. Я знаю, что могу разозлиться и захотеть драться. Вот только не стоит. И тогда я смыкаю пальцы замочком за моей спиной. И бабушка могла молчать из страха, что обидит меня резкими словами. Но в то же время мне хотелось, чтобы меня не только слушали, но и слышали.

Потому все следующие дни я провела в сети. Отходила от компьютера лишь, когда глаза начинали болеть так, словно в них песка насыпали. На экране в левом углу мерцал логотип РАВНИНЫ. Я смотрела на кусочек черного неба с золотыми яркими звездами. Вспоминала, как оно выглядит сквозь крону дерева. И либо лезла на форум, либо расстреливала солдат в игре. А потом, на третий день после ссоры с бабушкой, мне написали.

Письмо было на электронной почте. Ничего странного. Адрес вроде как похожий на тот, что бывает у реальных людей. Подумала: пишут с форума, хотят предложить что-то обсуждать в личных сообщениях. Но тема была неудобопонятная. "Личное письмо". Так прямо и называлось. Глупо было, что я это вообще открыла. Надо было бы удалить, не читая.

" Доченька!

Я очень рада, что удалось добыть твой адрес. Напиши мне: как твои дела? Вашу сеть блокируют. Еле удалось обойти это. Я живу сейчас в городе Морьев на границе, со стороны Горной Федерации. И очень скучаю.

Твоя мама.

Ирина Бельская".

Монитор расплывался. Я сидела. Думала. По всем правилам такое письмо надо стереть. Нет, стойте! Не так. Пойти в Родительский комитет. Написать заявление о незаконной переписке. Так было верно. Но я так не хотела.

Я часто раньше думала о маме. Куда она делась. Почему. Что лучше для неё? Может, мне и бабушке было бы легче, умри она там, в ущелье Наиш. И такой ответ, найди его другие, снял бы с нас надзор. Но вдруг она и правда попала в плен? Или, того хуже, сдалась сама? И, если она ещё живая, как с этим смириться? Почему за мои четырнадцать лет она ни разу не пыталась возвратиться к нам? Выйти на связь. Нужна ли я, Ада, собственной маме? И не знала, какой ответ верный. В тестах, что мы решали, правильных способов как делать может быть несколько. Но с ответами проще. Один и точка. Я бы обрадовалась, если бы так работало и не с тестами. Потому что сейчас я растерялась.

Вечером я пошла к бабушке. Села на пол у еë ног. Она сделала вид, что не замечает. Но я все смотрела на неë в упор, намекая, что никуда не уйду. И заговорила первая.

– Прости меня. Только ты сама ведь ничего не рассказываешь о маме. Я не знаю, какая она была. Что любила. От чего пряталась.

– Ада, тебе не надо привязываться к воображаемому человеку. К той, кого нет и не будет рядом.

– Ты думаешь: она нас бросила?

– Я думаю, что Иры давно уже нет под звездами.

Я положила голову бабушке на колени, и мы немного помолчали. Раньше, маленькая, я так часто делала. Но потом выросла и чересчур обниматься, и требовать ласки стало уже вроде несолидно. Младенческие нежности. Но я скучала по пальцам бабушки, перебирающим мои волосы. Стыдно, но факт.

Затем я написала ответ:

"Здравствуй, мама!

Я рада, что у тебя всё хорошо. Главное, где бы ты ни была, это то, что тебя не убили. Мы с бабушкой живëм замечательно. Я перешла в восьмой класс. Пожалуйста, больше не пиши нам никогда. А то проблемы будут и у нас, и у тебя. Я не хочу, чтобы тебя нашли и утилизировали.

Ада"

Новые письма от мамы приходили каждый день. Иногда целых два или три. С неделю я держалась. Удаляла их не читая. А потом начала отвечать. Мы рассказывали с мамой друг другу, как живëм. Оказалось, что в Горной Федерации собак и кошек выращивают не для еды в прикомбинатных хозяйства. Они с людьми живут. И у мамы есть кошка. Черная с белыми лапками. И в звезды они там не верят. И странный край там. Зато по весне в ущелье Наиш распускаются алые цветы.

Скоро я стала ловить себя на том, что жду маминых писем. Просто смотрю на компьютер, вслушиваюсь, стараюсь не пропустить звук сообщения. Бабушку мама просила не огорчать и ничего ей не рассказывать. Абсолютно правильно решила. Однажды, уже во ВтороЛет она проговорилась:

"Адочка, доченька, скоро я приеду и заберу вас с бабушкой к себе. Ничего не бойся. Просто будь готова собрать вещи быстро".

И как-то дико оказалось осознавать, что я уеду из Братьева. Я ведь никогда не была нигде кроме него. И куда? В страну, про которую мне всегда говорили, что там враги. То есть, если уж разбираться, это была как бы и наша страна. Просто 178 лет назад произошло Первое противостояние. И из одной страны получилось три: Горная Федерация, Океанский альянс и Равнинный союз. У Океанского альянса остался выход к воде. А ещё хвойные леса. У Горной Федерации – плодородная земля. А у нас – всякие ископаемые и много военных и научных баз. Так что лет 180 назад поехать в Морьев, за ущелье Наиш было все равно, что сходить за спичками или консервами в ближайший магазин. Но только с тех пор Горная Федерация и мы грызлись не переставая. Нет, в новостях писали, что всё хорошо. Да вот только папа Юли из моего класса, служивший там, вернулся в Братьев в заколоченном ящике. Его привезли, чтобы утилизировать в родном городе. И при этом Противостояние никто не объявлял. Просто все мы знали, что Горная Федерация и Океанский альянс отделились незаконно, и их надо вернуть назад. А пока они не с нами, там живут враги. Мама моя, писавшая из Морьева, тоже была врагом. А я, Ада, – не дочерью пропавшей без вести, а дочерью врага.

И я почему-то ни в чем не сомневалась. Стоит ехать или нет. Боялась. Не понимала, как жить без Братьева. Только знала: если мама приедет за мной, я не брошу еë. Я плохой и неправильный человек, да. Только один раз я уже ничего не сделала для Альки. Предать ещё и маму? Ну уж не дождетесь! Иногда я фантазировала, что найду Альку и украду. Куда-то туда, где меня ещё нет. Где мамин новый дом. Ночью я смотрела в потолок и представляла себе Морьев. Я ничего о нем не знала кроме названия и того, что рядом горы. Но в Братьеве нет ни гор, ни моря. А вокруг – степь сплошная. Потому горы я видела лишь в мультфильмах. И Морьев появлялся на потолке совершенно как нарисованный. Угловатые ярко раскрашенные одноэтажные домики. Как из старой сказки вышедшие. Уютные. Непохожие на наши пятиэтажки. Перед ними – салатовая до ядовитости трава. Сзади – сине-чëрные треугольники гор. Где-то там, далеко-далеко, за горами и дорогами, жила моя мама. Я очень боялась не узнать еë. Потому что последние фото были старые, а новые странно было просить. Честно, мне всё равно, что там за Противостояния. Кто виноват. Кто кому что должен. Я хотела уехать к маме, которая будет любить меня, а не только выговаривать, что плохо стараюсь, и ругать за неосторожность, как бабушка. Которая всегда станет говорить со мной.