Читать книгу Мертвая вода - Любава Игоревна Горницкая - Страница 3

В кладовую Иришку водворили задолго ещё до того, как с ней пожелали познакомиться те, кто не годятся в друзья. Дина Яновна тащила провинившуюся за руку, крепко обхватив запястье. За быстрым шагом Иришка не поспевала, потому спотыкалась то и дело. Она посчитала желтоватые от времени волнистые лепные завитки на стенах. Вышло нечётное количество. Очень хорошо. Что будет дальше Иришка не думала. Вот просто случится, да и случится. Интересно ведь. Новое, даже если оно неприятное, лучше, чем, когда каждый день всё одинаково идёт по распорядку. Мамочка обиделась бы, ясное дело, на такие откровения. Только рядом её нет. О таком положено грустить, но на самом деле – лучше, свободнее и дышится легче.

В правом крыле первого этажа шла череда совершенно одинаковых темных резных дверей. Их украшали узоры из виноградных лоз и острокрылых бабочек. Дина Яновна уверенно распахнула одну из дверей. Там обнаружилась не комната, но узенькая крутая лестница, ведущая, вероятно, в подвал. В коридор из-за двери пахнуло едва заметным духом сырости, похожим на тот, что издавала одежда Гали. Ириша остановилось, свободной рукой постучала суеверно по дереву.

–Заходите, – распорядилась Дина Яновна.

Ширина лестницы не позволяла идти вдвоём. Ириша спускалась первой. Руку её отпустили, вот и замечательно. Камень лестницы оказался настолько холодным, что подошва туфелек не спасала от ледяной судороги, сводящей пальцы ног. От стены тянуло влажной зябкостью. Сухая грязь на платье вновь превращалась в кашицу. Дышать становилось сложновато: как склизкую массу из водорослей глотаешь, полезную и невкусную. За отсутствием окон было темно. Но Дина Яновна, только войдя, извлекла из темноты разящий керосином пузатый фонарь. Появился шанс различить хоть то, что находится прямо перед тобой.  Добрались до маленькой круглой площадки. Лестница ухала дальше вниз, а сбоку смутно проступала в сумраке плотно сколоченная дверь с табличкой "Кладовая". По исполнению табличка казалась такой же кустарной, как и у завхоза. Вместо замка снаружи был проржавелый засов с иришкину ладонь шириной. Дина Яновна поставила фонарь на пол. С дверью она справилась, приложив изрядное усилие. Из открывшейся вязкой темноты на Иришку пахнуло гнилой древесиной и крысиным духом.

–Находитесь здесь. Товарищ директор придет и всё разъяснит. Внутрь. Живо.

Ириша протянула капризно, без страха, но с желанием противоречить.

–Не хочу. Почему я должна слушаться? Вы даже не учитель. Олег Николаевич скажет – пойду.

–Потому что вы в колонии. И слушаетесь всех старших, – голос Дины Яновны эмоций не отражал.

–Вы вообще библиотекарь. И наказывать никакого права не имеете, – Иришка догадывалась, что разговор рискованный.

Но затеяла она его с той же целью, с какой были совершены последние выходки. Для того же, для чего предназначались выход из класса во время уроков и мертвая крыса, прибитая шпильками из причёски к двери.

Спрячут тут, плохое случится вряд ли. Темно, сыро – ничего нового. А вот, если эти двое заберут в ночной жуткий лес, придется бежать, скрываться – ох, какая беда может произойти? В том-то и грусть, что поди догадайся какая. Не пойти – трусость. А так вроде и не по своей воле. Наказали, в карцере сидела, уйти не могла, а вам – скатертью дорога!

–Гольдштейн, вы дерзите неубедительно, – Дина Яновна взяла девочку за плечи и втолкнула во тьму. Следом осторожно поставила фонарь.

–Опрокинете – останетесь без света. Или – хуже того – сгорите. Возиться ещё с вашим пеплом, руки пачкать, – естественный тон говорящей не давал различить: шутит ли она, – Когда керосин догорит – стучите изнутри. И если что-то смутит или придёт в гости – стучите обязательно.

Иришка прикинула: слышен ли будет её стук с первого этажа, учитывая глубину и толщину двери из коридора и двери кладовой. И тут ей действительно стало не по себе.

–Не бойтесь, – Дина Яновна говорила тускловато-равнодушно, явно устало, – Я обязательно узнаю, что вы стучали. И успею вовремя. Вы тут все – казенные дети. Подучётные. Количество желательно сохранить стабильным. Обойдитесь без истерик.

Снаружи заскрипел засов. Иришка стояла сбоку от фонаря, и глаза её привыкали к полутьме. Она должна была бы грустить. По крайней мере именно этого от неё ожидали. Но замкнутые помещения, темнота и одиночество составляли для девочки среду привычную. Потому в кладовой она чувствовала себя уютнее, чем в классе, или за сарайчиком среди колонисток. Характер же Иришки делал для неё комбинацию с тем, чтобы незаметно исчезнуть с занятия, в чужом незнакомом дворе раздобыть дохлую крысу и закрепить на двери, а потом признаться в содеянном, куда проще, чем произнести фразу: "Я с вами в лес не пойду".

Кладовая была узкой в ширину и короткой в длину. Каморка, вертикальный гробик, да и только. Раскинув руки, Иришка уперлась в полки, расположенные по стенам. На них ничего не лежало.  Логично. Кто додумается использовать под карцер помещение, где хранят продукты? Разве, если это такой странный способ кормить наказанных. Сидеть было негде. Ни стула, ни табуретки, ни лавки. Три стены полок от пола до потолка, вместо четвертой – дверь. От стояния же на ледяном полу зябли ноги. Ближе к фонарю находиться оказалось ещё как-то сносно. Но он грел лодыжки, и жар добирался до коленей. Пол же всё высасывал живое тепло ступень сквозь обувь. Идея замерзнуть до простуды показалась Иришке посредственной. В поисках места, где можно устроиться она принялась изучать обстановку. Но смотреть кроме полок и двери было не на что. Выход, однако, нашёлся скоро. На высоте примерно локтей Иришки между полками был крупный зазор. На первый взгляд достаточный, чтобы вместить не слишком полненькую девочку. Ириша подвинула фонарь ближе и змейкой ввинтилась туда, где по идее хранились раньше неживые предметы. Подумаешь, живое-неживое. Лишь бы полка не обвалилась. Места хватило, чтобы лежать на спине. Разве только присесть не удастся. И правда: казалось теплее за отсутствием остывшего камня. Сыроватую же стену сбоку можно было перетерпеть. Полка, на счастье устроившейся, была деревянной, а не металлической. Ничегонеделание только радовало. Слишком много пришлось на сегодня беготни и суеты. От света фонаря каждое иришкино шевеление отзывалось пляской разлапистой тени. Контуры не нравились. Напоминали что-то из снов, от которых просыпаешься, вздрагивая и всхлипывая. С закрытыми же глазами обволакивал благодушный покой. Ириша не заметила, как задремала.

Разбудил её свист. Тихий, мелодичный, словно медленной песенки мотив повторяли. Спросонья неясно: ни где находишься, ни что за звуки слышны. Проморгавшись, Ириша обнаружила соседку. Та расположилась у фонаря, прямиком на ледяном камне пола. Свет падал так, что выхватывал фигуру сидящей по плечи. Голову и лицо не разглядишь. Синее форменное платье намекало на принадлежность к колонисткам.

–Добрый день! – поздоровалась Иришка и тут же задумалась: не ошиблась ли ненароком со временем суток?

Свистели дальше. Мотив был явно вальсовый, летучий. После зашевелились. Узкая мерцающая белизной ладошка потянулась к фонарю, ловя тепло в горсть.

–Вечер сейчас, – голос говорящей звучал надтреснуто, со свистящими помехами, как старая грампластинка, на которой то и дело заедает игла, – Наверху ужин будет. Мясо плавает в супе.

–Так суп вроде на обед давали, – возразила Иришка.

–Тут кормят одним и тем же. Завтрак, обед, ужин. Что налито, то и ешь.

К странному тембру приноровиться оказалось нелегко, словно не девочку слышишь – механизм, оживший автомат. Мамочка рассказывала Ирише, что давно ещё, в восемнадцатом веке, швейцарские часовщики сделали странную штуку – автаматонов, кукол один в один напоминавших живых детей. Кто записку выводил, кто играл на фисгармонии – с лица ребятишки, а на деле… И, умей те создания разговаривать, выходило бы у них как у этой, греющейся у фонаря.

–Вы голодная?

Смех звучал клекочуще, отдаваясь отзвуками по углам.

–Нет. Мне еды не надо. Особенно той, что в столовой дают. Говори мне "ты". Не во дворце.

–Хорошо, – покладисто согласилась Иришка, свесив голову с полки, – А за что тебя сюда засунули?

–Ни за что. Сама пришла. С тобой познакомиться.

Иришка хихикнула, вежливо проглотив чужую шутку. Вылезла с полки, села с другой стороны фонаря, сразу охнула от накатившего озноба.

–Встань и стой. Простудишься. Мне-то всё равно, а ты легкие выкашляешь. Тут трое до тебя с лёгочной после карцера ложились.

Иришка встала, но не удержалась и с любопытством попыталась разглядеть собеседницу. Та заметила и подняла фонарь на уровень лица. Девчонка как девчонка. Тощая, глаза впалые, не то хворает, не то запачкалась, потому как щёки – сплошное сине-чёрное пятно. Впрочем, при таком ли свете различать цвета? Из необычного разве только шрам от уголка губ к виску –  старый, пухлый, словно нитками шитый –  да капельки крови, проступающие на нём. Но девчонка казалась своей. Такой, что впору в обществе её вспоминать наговоры и скрещивать пальцы. И отчего так, Иришка не могла сообразить.

–Если что, я Иришка.

–Оленька, – свободную руку незнакомка потянула для пожатия.

 То, что девочка тоже представлялась уменьшительной формой имени, располагало к ней. Иришка вложила свою ладонь в чужую. И ощутила наплывом, как в висках звенят колокольчики. И она падает, как с моста в странном сне, и ощупывает не чужую плоть, но склизкий туман. И свист под ухом слышался вновь, фонарь колебался, и с чужого бледного лица сходила кожа клочьями – от линии шрама и до подбородка, ниточками рваными. И кровь пахла сладко и вязко, но в аромате её проступали отчего-то нотки столовского супа…

Дверь распахнулась. Предшествующий тому вопль засова так взрезал воздух, что стало больно ушам. Дина Яновна сгребла Иришку за шиворот, взметнула куклой тряпичной вверх, игнорируя треск отрывающегося кружевного воротничка. Фонарь на полу лежал боком. Внутри его, под стеклом, клубились тени в форме мотыльков.

–Вам. Было. Велено. Стучать. Если. Что-то. Придет. Вы. Ещё. И. Руку. Подали. Вас. Утащить. Могли, – с каждым оброненным словом библиотекарь встряхивала девочку чувствительно.

Незнакомка исчезла как не было. Иришка моргала, обвисала в чужих руках и начинала понимать: гостья была похожа на тех крыс, птиц, котят и щенков, что приходилось отдавать навсегда земле.

–Мне снилось, да? – пролепетала она, уверенная в совершенной яви случившегося.

–Не стройте дурочку. Ваша матушка-сектантка только воображала, что у неё талант духовидца. А вы, Гольдштейн, случай иной, – Дина Яновна успокоилась и перестала отрывисто плеваться словами, – Обсудим после. Покуда пойдёмте-ка к товарищу директору… пока вам ещё какая пакость не решила присниться.

Иришка больше всего хотела бы сейчас упасть в обморок, как давеча Листик на лестнице. Но не все желания сбываются, и поэтому она лишь послушно семенила за Диной Яновной. В директорский кабинет зашла почти привычно.

–Оленька приходит в карцер, – без стука и без формального приветствия доложила Дина Яновна.

Директор поднял голову от записей, которыми был обложен, и буднично уточнил:

–Знакомилась с Гольдштейн? Ммм… Ну, Ольга всегда была любознательной, ничего удивительного.

Сама Ириша, порядком опешившая от всей той карусели без лошадок, на которой кружили её последние сутки, молча изучала лысеющую кривую белочку.

–А воспитанница что делала в карцере? Опять определяете туда колонисток без моего ведома? Диина Яяяновна, ну, я же приказывал, распоряжался… просил в конце концов! Книжки, займитесь книжками, с девочками я разберусь.

–От того как вы разбираетесь сами, у нас очень быстро заканчиваются девочки. Приходится новые партии просить. Гольдштейн нашла мёртвую крысу…

"То есть убить я её не могла, да? Сразу мёртвую нашла?" – Ирише сделалось обидно.

–…ушла с урока словесности, вероятно солгав педагогу, прибила труп крысы к двери товарища завхоза шпильками из причёски и вернулась на урок, – Дина Яновна слова чеканила, и взгляд у неё казался, ох, недобрым! – Воспитанница первый день в колонии. Что она распнёт в следующий раз? Поскрёбушка? Товарища завхоза?

–Если он опять не добудет у продуктового комитета нужное количество хлеба, я сам распну товарища завхоза, – директор покосился на Иришку, – Но… нам, кажется, надо обсудить внеплановые посещения карцера покойными товарищами. Вы пока идите, Гольдштейн, идите… Собеседование с вами переносится на завтра, как и с другими новоприбывшими…

–То есть педсовет состоится после ужина? – уточнила Дина Яновна.

–Да, срочный, без ранней повестки. Надеюсь, никто из педсостава сегодня не в городе. У нас два преподавателя, было бы обидно лишиться хоть одного. Проведите ревизию людей, пожалуйста…

Дальше Иришка не слушала. Пролепетала еле слышно: "До свидания!" и спиной вперед покинула кабинет.

До ужина, после уроков, втроем отправились на медосмотр. Проходил он почему-то в помещении бывшей господской ванной. Размером комната оказалась побольше каморки завхоза едва не вдвое, и уж точно много светлее. Две трети стены занимало круглое окно-витраж, преломляющее свет. Стеклышки аквамариновые и малахитовые складывались в морской незатейливый узор: пенистые волны вздыбились, исходясь белесыми барашками. Точно такой же витраж, как и на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Стены и пол облицовывала матовая керамическая плитка в той же холодной сине-зеленой гамме. Из мебели в помещении имелась чугунная круглая ванна. Огроменная, годящаяся для трех-четырех купающихся – и тем не тесно будет. На бортике ванны лежал темный пиджак врача. Пузатый саквояж стоял чуть поодаль, ближе к двери. Ёлка, зашедшая первой, налюбовалась обстановкой, честно сказала, что болела по детству корью и коклюшем, ну, ещё мозги сотрясала, упавши с дерева, только без особых последствий, а так жалоб нет. Дала послушать сердце, измерить пульс, поглядеть зрачки и зубы. Честно ответила, что курить пробовала, пить тоже – не понравилось ни то, ни это. Врач – желтеюший, лысоватый, круглый – бодро черкал в своих записях.

–Смурова. Здорова. Хронических заболеваний нет. Следующая.

Иришка перед входом сплюнула через левое плечо. Чужие прикосновения, пусть и совершенно невинные, нервировали. Она вообще не любила, когда трогают незнакомые. Трогают, когда больно сделать хотят. Выполняла необходимое, но вздрагивала часто, вжимала голову в плечи. Сообщила о бессоннице, о том, что может сутками бодрствовать, а после упасть и заснуть внезапно, а при пробуждении ничего не понимать и не чувствовать. Перечислила сросшиеся переломы старательно. Доктор замер. Очень внимательно поглядел, оторвавшись от карточки.

–Гольдштейн, ты у нас что, каждый палец ломала на руках и ногах, да ещё и по несколько раз? При каких обстоятельствах?

Ириша вспомнила мамочку и её наставления, что отвечать о перебинтованных конечностях. Сжалась и совсем тихо прошептала:

–Случайно выходило. Кости хрупкие…

Выскочила из ванной с облегчением, обрадованная тем, что детали уточнять не стали.

Листик задержалась дольше других. Перед осмотром сняла образок, взвесила про себя шансы на удачу, и всё же протянула Ёлке:

–Сохрани, пожалуйста, пока я там…

Слушали её особенно тщательно. Сказала о близорукости (сделали пометку о дальнейшем обследовании зрения), частом сердцебиении, обмороках, крови из носа, сухом кашле. Мысли отливали пурпуром. Главное, с чем следовало жить и мучиться, умолчала. Насторожило её совсем не пристальное внимание, но та фраза, что прозвучала под конец:

–Станешь регулярно посещать медицинский кабинет, Листопадова. Здесь все – мои клиенты. По расписанию каждый день ходят. Приживёшься.

"Из одиннадцати тех, кто кроме нас, никого здорового? Иначе зачем им всем к врачу? Если не лечиться?"– мысли окрашивались в багрянец. Идея побега нареканий больше не вызывала.

Ввечеру, во время педсовета, когда кукушка в столовой провопила десять раз, сидели в спальне – каждая на своей кровати – и рассказывали сказки. Завхоз крайне нехотя выдал синие форменные платья и ночные рубашки из имеющихся в наличии. Не ходить же в грязи и кружевах до снятия мерок и пошива формы по размеру. Постельное бельё показалось Листику сносным. Ёлка могла бы при желании спать хоть на земле. Иришка долго брезгливо морщилась, но смирилась.

 Кровати им достались из свободных, все три рядом, ближе к двери. Спальня была одна – большая общая, с двумя рядами кроватей с тумбочками и проходом посередине. Высокая и стриженная девчонки наблюдали как-то излишне внимательно за стелющей простыню Листиком. Наконец, стриженная объяснила:

–Это Оленьки кровать была…

Иришка вспомнила свист и странный голос. После чего мысленно порадовалась, что ей досталось другое место.

За окном шелестел и ухал лес, в стекло бились бестолково темные ночные мотыльки. Пару раз приходили по двое-трое поскрёбушки, царапали раму и прыгали назад, во двор. Этаж как ни крути второй. Галя тоненько подвывала, убаюкивая медведя. Тройняшки выудили из тайника за половицей свечу и спички. Говорили по очереди, не перебивая других. Слово держали только те, кто мог сказать. Галя в расчет не шла. Тройняшки отмалчивались. Шура – одна из двоюродных сестёр Соловьевых – оказалась немой, но при этом отчего-то не глухой, разбиравшей речь без чтения по губам.

–Напугали её. Малые ещё мы были тогда. Доктор говорил: это лечится, – сообщила Ёлке вторая Соловьёва, томная красавица с толстенными косами ниже пояса, словно сошедшая с картинок, иллюстрирующих горские сказания.

И улыбнулась так ядовито, словно немота Шуры была еë рук делом.

Свеча кочевала по тумбочкам. На придумывающую или вспоминающую сказку падали отблески. От подтекания воска спасала глиняная мисочка, одолженная Соловьёвыми. Поминали, что обычно: клады купальской ночи, ведьм, любящих с детишек кожу снимать, мёртвых братишек, стучащихся в ночи к сестрицам и зовущих в гости. Ёлка уловила себя на том, что в колонии чувство страшного подпритупилось. Дикое и жутенькое выглядело обычным, едва не равным тому, что заглядывает в окно. А потому был к чужим словам интерес, но безо всякого замирания. Тем более что сюжеты оказались знакомыми. Что-то похожее болтали в её малолетство. В ту пору, когда она ещё не мыкалась по чердакам и подвалам, а жила у папки с мамкой и любила с подружками играть дотемна возле балки. Тогда жгли костры. Тут их свеча заменила, разница невелика. Новенькое принесла местная воровка. Легенда явно принадлежала ко всем знакомым и даже поднадоевшим. Тройняшки аж заёрзали, когда поняли к чему дело идёт.

–Давным-предавно, когда ещё везде по-французски говорили, в одном богатом доме жили-были брат и сестра. Они приходились детьми хозяевам, но мать их никогда не считалась хозяйкой. Потому эти двое ютились с мамой в каморке под самой крышей. Каждый день убирали всё и мыли вместе с прислугой. Вечерами они сидели в обнимку на единственной на троих кровати и слушали как мать их – Алевтина Колокольникова – учит других, законных, господских детей, четырех дочерей-погодков, играть на пианино. Мальчик и девочка родились близнецами, похожими, как две капли воды, и гляделись друг в друга, как в живые отражения. Однажды вечером они стащили у взрослых еды и питья и впервые поцеловались, хоть и знали, что делать этого им совсем нельзя. Им было тринадцать. Они ненавидели господ, которые из милосердия давали им кров, воровали вино назло, и нарушали все правила, какие возможно, чтобы не сойти с ума. Девочка понимала больше и противилась тому, что выходило между ними. Мальчик не особо спрашивал и был сильнее. Они жили так три года, с тайной на двоих. Через три года девочка сбежала, и мальчик разбивал в доме зеркала, потому что в отражении видел её лицо.

Ёлка слушала сказку с интересом, недоумевая лишь: что в ней страшного? Ириша ловила взглядом за окном силуэты поскрёбушков, отчаянно надеясь, что выходить к ним не придется. Но детские фигурки различались с трудом. Темные мотыльки облепили стекло. Окно точно оказалось снаружи занавешено шторой с фигурными дырами. Листик сжалась, и тонкие пальцы её мяли простыню. Губы шевелились безмолвно, но даже в воображении не было звуков и слов – одна тяжелая высасывающая радость пустота.

–Но только дело в том, что это всё не точно. Что мальчик выжил. Что девочка сбежала. Потому что и по-другому говорят. Вроде мальчик этот не сумел вырасти. Будто бы в те самые тринадцать лет они с сестрой однажды целовались на кухне, и их за этим застали господа. Ильянины, братья-близнецы. Хозяева дома. Поколотили, обозвали скверными словами и заперли в одну комнату. В маленькую такую кладовую, что между первым этажом и подвалом. Выдали нож – один на двоих. Не дали ни еды, ни питья. И сказали, что отпустят из комнаты только кого-то одного. Плевать нам, мол, на вашу любовь наземную. Грех она и мерзость, платите по счетам. Двое суток после ничего не происходило. Как заглянут братья со свечой в глазок на двери, сидят мальчик с девочкой, обнимаются да плачут. И нож на полу между ними лежит. Голодно им, зябко. В кладовке сыро, уборной нет. Крысы шастают и слабость находит. А после третьего дня хозяева выпустили из кладовой наружу живую девочку. А нож был при ней, и лезвие запачкано.  И мальчика потом не вспоминали, словно и не было его. А девочка научилась улыбаться так, что прислуга от неё по углам шарахалась. Придет, бывало, к господским девочкам на урок, сядет подле пианино, смотрит в воздух и смеётся. И было с ней такое, странное до тех самых пор, пока женщина чужая в дом не заявилась. Устроилась в горничные. Степнячка молодая. Звали её Азалия…

Свеча погасла из-за резко распахнутой двери. Олег Николаевич стоял на пороге. За спиной же директора замерла молчаливой тенью Дина Яновна.

–Отбой. Уже давно. Все ваши… удивительные истории… завершите завтра. Время побудки вам никто сдвигать не станет. Галина. Слово старосты.

Галя встала, с явным сожалением отложила медведя, обошла кровати, укрывая каждую из колонисток одеялом.

–Спать. Сейчас. Надо, – бурчала она монотонно, повторяя эти слова перед очередной постелью.

–Эй, дальше то что? Интересно же, – Ёлка чувствовала досаду от прерванной на самом интересном месте сказки.

Завтра она вернется в город и так не узнает окончания. Листик шумно втянула воздух носом.

–Смурова. Вам отдельное приглашение нужно? Время сна, – Дина Яновна не уходила, следя за исполнением распоряжения директора.

–Завтра закончу, – прошептала рассказчица.

Успокаивались ещё с полчаса, то и дело ворочаясь. Галя то скулила, то подвывала во сне. Кто-то гулко подхрапывал. Мотыльки неясным образом просочились в спальню, и стриженная девчонка выпускала их в коридор. Поскрёбушки возвращались. Их явления были не столько видимы, сколько различимы по звуку. Листик шептала вечернюю молитву уже третий раз. Через полчаса, судя по легким шелестящим шагам, из коридора ушла Дина Яновна. В спальне сделалось как-то неестественно тихо. Ёлка осторожно поднялась, потрясла за плечи Иришку и Листика.

В коридоре, лишенном окон, упала плотная тьма.

–Пора. Валим, – прошипела Елка еле слышно.

Казалось, что малейший звук в этом обволакивающем молчании звенит криком. Практичная Иришка осознала: ей предлагают уходить босой, в тонкой ночной рубашке, без еды, оружия и запаса лекарств из места, где хранятся их документы. Она вычертила ощупью пальцем ноги на пыльном паркете подобие пятиконечной звезды. Глядишь, хоть духи сберегут от глупости. Листик молча потянула девочек в ту сторону, где, как ей помнилось, находился выход из дома. Она ощущала лишь тяжелую усталость. Темнота – самая удачная маскировка. Выбраться, вырваться, вывести этих двоих, живых и тёплых, а там… как знать: куда решиться вернуться, в чьё из окон постучаться? Иришка ощущала, что у неё вспотели ладони и сильно ноет в левой стороне груди. Пожалуй, что она хотела в кладовую: полежать на полке, подышать сыростью и пообщаться с Оленькой. Перед входной дверью нарочно закашлялась, надеясь, что её услышит директор в так близко расположенном кабинете и выйдет на шум. Но звуки отмерли в сонной темноте особняка колонии. И Ириша задалась логичным вопросом: а отчего половицы предревнего с виду рассохшегося паркета совершенно не скрипят?

На крыльцо выбрались осторожно. Наверное, им везло. Луна стояла не тоненьким серпиком месяца, но в две трети. Её серебристой зыбкости хватало на путь до плетня, за которым следовало ввинтиться в чащу.

–В лес без огня идти, – Иришка всхлипнула.

–Боишься – возвращайся. Или закройся и не ной.

Ёлке самой было смурно. Дорогу к реке она не помнила напрочь. Босые ноги словно заранее предчувствовали лесной сухостой, покрываясь зыбкими мурашками. От беспокойства одной спутницы и квелой вялости другой накатывала злость. Эх, говорила же, не надо в ту квартиру лезть, хозяева непростые. Послушались бы её, лежала бы сейчас под бренчащую гитару, обнимала урчащую кошку и слушала вполуха сквозь дрему перебранку игроков в картишки. Всё лучше, чем то и дело думать: не метнется ли из темноты наперерез неупокоенная малышня?

–Птичкой до лесу летим. Кто упал – сожрут, ясно?

Листик кивнула, надеясь про себя, что приступ не накатит невовремя. Ириша, кажется, затряслась всем телом.

–Погнали!

Бежали на пределе сил. Ёлка впереди всех, Листик изрядно отставала, и, прибыв, последней к плетню, остановилась, потому как срывалось дыхание. Двор молчал. Лес ничем не звучал. Темнота, гигантские тени, раздавшаяся луна, серебристое мерцание воздуха – не то сонный покой, не то загустевающий морок.

–В лесу – не расползаться. Держитесь меня. И не орите. А то до времени хватятся.

Распоряжаться у Ёлки выходило привычно. Да и уверенность тона легко скрывала общую растерянность. Следовало выбрать направление. Ни Ириша, ни Листик с этим похоже помогать не собирались. Память умное подсказывать брезговала. Выход всплывал один – шагать прямо. Остров же, по-любому к воде выберешься. Однако, попутчицам такое говорить было гиблым делом. Не примут за чистую монету, что действуют правильно, так засуетятся, нервничать начнут и пиши пропало. Пока же стояли у плетня, отделявшего их от леса последней границей, выдыхали и тревожно вымеряли взглядами кромешный сумрак, начинавшийся за оградой. Все вечерние сказки наползали из памяти, сплетались и назойливо зудели худыми предчувствиями. Листик нащупала пальцами возвращенный Ёлкой образок. Мысли зарубцовывались багрово-коричневатым. Всякие чудеса происходят в господнем мире, только нет в нём тварей неведомых. Впрочем, перспектива, что её употребит на поздний ужин вполне материальный волк тоже была так себе. Ириша колебалась. Ещё возможным казалось вернуться в спальню. Заманчиво темнели рядом натянутые веревки, отгораживающие погост. Толстые чернильные тени их змеились по траве. Босые ноги, непривычные к мелким колючим камешкам и спорышу, зябли и уже начинали заметно саданить. Вне разума зародилась капризная обида на двоих, с которыми её доставили на пароме. Только выбралась от мамочки в самостоятельную жизнь, а вот, назад тянут. И с левой ноги пришлось порог перейти. Не получится из такой дороги ничегошеньки приятного. Ёлка же пыталась включить внутри головы компас. Попадут на противоположную сторону, переберутся с острова на левый нежилой берег вместо правого. Выбьются из сил, просадят время, к городу не приблизятся. Леший их что ли заячьими тропами тащил? В каком направлении паромная переправа и бывший мост? Юг, юго-восток, юго-запад? Ответ вряд ли Ёлку спас бы. Север от юга она на местности всё одно отличать не умела. Шагнуть за плетень сейчас значило куда-то вести девчонок. Но всё-таки куда?

Отмерли они довольно резво при виде теней. Серые стремительные кляксы двигались к ним. Кое-кто из поскрёбушков шёл на своих двоих. Те, что упокоились совсем крохами, перемещались на четвереньках. Ёлка не сдержала вскрик. Ириша подалась спиной. Листик перекрестилась на скорость. Девочки одновременно ринулись в темноту за плетнем, минув ту самую калитку, через которую днём вошли в колонию. Те, кто хотел познакомиться с ними поближе, может и намеревались подружиться, но проверять добры ли их намерения было явно лишним.

Они не успели углубиться в чащу, когда свет болезненно впился в глаза. Свистели прерывисто, мелодично, как восточные дудочки копируя. Так в сказках змей подзывают. Девочка в синем держала на весу керосиновый фонарь. От его пухлых боков разило горьким и маслянистым. Металлическую оплётку фонаря облепили чёрные крупные острокрылые мотыльки. Казалось, желание оторваться от поскрёбушков таково, что ничто не остановит бегущих. Но впалые ледяные глаза полупрозрачной колонистки завораживали на ходу. Дурнотное оцепенение, словно хочешь рвануться прочь, а не можешь, овладевало телом. Обладательница источника света улыбалась. И на почернелых щеках её искажались ямочки, и окровавленный шрам кривился. Оленька кивнула Иришке, как положено промеж уже представленных друг другу, и механически скрежещуще проговорила:

–Пришли ко мне, родненькие. Я так давно вас ждала…