Читать книгу Призраки урочища страха - Любовь Федоровна Нохрина - Страница 4

В тот проклятый день Людка Васнецова-секретарь поселковой администрации, здоровенная дебелая деваха с круглым простодушным лицом, на котором поблескивали маленькие раскосые татарские глазки, с утра была сильно не в духе. В глубине души Людка была уверена, что она красавица. Эта ее глубокая убежденность в своей бабьей привлекательности как-то передавалась окружающим, и все в деревне вполне искренне считали ее красавицей, хозяйкой, аккуратисткой. Всех соседей Людка поражала гирляндами белоснежных трусов, которые она развешивала на всех веревках в своем кукольном огороде, и горами булок, что она выпекала для своего длинного, худого, как жердь, и злющего мужика. Серега, по злым намекам комсомольских баб, бил красавицу жену смертным боем и ревновал даже к деду Цвигуну. Но бил умело, синяков не оставлял, с работы всегда забирал ее на старом «Урале». Супружеская пара гордо шествовала к старой колымаге, Серега на виду изумленных баб подавал любимой жене руку, заботливо усаживал в люльку, кутал ножки в выстиранную дорожку, и мотоцикл, глухо кашляя, чихая и треща, вез благородную пару домой.

Сейчас, в общем, незлую Людку переполняла лютая злоба: ей даже дышать было нечем.

Все началось в магазине. Его недавно открыл в конторе лесхоза толстенький веселый грузин из соседней деревни. Приезд машины с продуктами был праздник для умирающей от скуки деревни, и бабы толпой уже с утра заседали в коридоре конторы, делая вид, что не видят злобных взглядов Зинаиды Гавриловны-первой леди деревни, жены директора лесхоза. Маленькая, черная, как обезьянка, с поблескивающими бусинками черных глазок, она славилась среди мужиков своим сволочным и склочным нравом, а баб поражали ее длинные загнутые ногти, унизанные золотыми кольцами. На некоторых пальцах колец было даже по два. Зинаида ни с кем не общалась, мужика своего, маленького, тщедушного и болтливого, держала в черном теле и в ежовых рукавицах. Не варила, не стирала, огород не садила. Мужа ревновала к каждой бабе, возле которой словоохотливый Иван Кузьмич останавливался обменяться мнениями о важных проблемах внутренней и внешней политики и посоветоваться, как правильно распорядиться деньгами, полученными страной от продажи нефти и газа.

Зинаида гордо прошествовала мимо галдящей толпы баб с сумками. Пол под ее каблуками трещал, визжал, скрипел. У занятого Ивана Кузьмича руки до замены пола не доходили, хотя говорил он об этом много и часто. Процедив сквозь зубы что-то вроде «Здравствуйте», первая леди Комсомольска скрылась за некрашеной дверью бухгалтерии.

Людка в тот день удивляла баб ярко – красной шляпой с широкими полями и длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи. Эти обновы культурный Серега привез ей из области. Людка была на седьмом небе. Она вдруг почувствовала, каково это быть не только красивой, но и умной, интеллигентной, даже утонченной. Приняв аристократическое выражение лица, умно и строго глядя из-под широких полей красной шляпы, Людка объясняла бабке Цвигуновой, каким шампунем какие места на теле надо мыть. Бабы с почтением слушали Людкины интеллигентные речи, как вдруг ее словно обожгло. Увлекшись, она не заметила как взгляды немногочисленных мужиков, сгрудившихся возле мешков с мукой, устремились к двери, гомон баб присмирел. В воздухе повисло недоброе густое напряжение. От дверей обжигающе холодным насмешливым взглядом прямо на Людку уставились нездешние зеленые глаза Ивановой дочки. Дашка стояла, прислонившись к замасленному грязному косяку дверей и, не отрываясь, смотрела на переполненную восторгом от себя самой Людку. По этим ее ледяным взглядом почувствовала себя Людка просто дурой набитой, смешной, жалкой и грязной. И окружавшие ее бабы, с таким почтением слушавшие обладательницу многих белых трусов, вдруг почувствовали то же. Возле нее вдруг образовалась пугающая пустота. Сама не зная как, добралась она до дома, обливаясь жгучими от стыда слезами, сорвала и сожгла красную шляпу. Перепуганный Серега попытался, по привычке, сунуть жене под нос кулак или ткнуть под ребро, но та с таким остервенением заорала на него, так люто рванула повешенную недавно с такой любовью занавеску с оборочками, что озадаченный мужик сделал вид, будто у него неотложные дела и быстро ретировался из дома, еще долго оглядываясь в изумлении на синие с белым наличники чисто блестящих окошек родного дома.

С тех пор и появился у Людки враг. Злоба, душившая ее, не проходила. Секретарша металась в своем маленьком кабинете, обдумывая самые страшные планы мести. И тут в дверь, согнувшись, и зашел папаша Дашки Иван Вырин – еще не старый, и симпатичный мужик, редко навещавший вместилище власти.

– Где глава? – угрюмо спросил он, вешая на гвоздь богатую соболью шапку, не вязавшуюся с облезлым драным кожухом, залапанным подозрительными бурыми пятнами, и с жарой стоявшей на улице.

– А чего тебе? Зачем? – буркнула Людка, убирая грязную тряпку, закрывавшую покрытое пылью окно монитора новенького компьютера, присланного по разнарядке из области. Компьютера Людка боялась до смерти, он ей даже ночью снился. Юрка-кочегар местной котельной, и по совместительству программист, объяснил ей, что даже выключенный из сети компьютер работает, и показал мигающие в углу часы. С тех пор ей казалось, что вредная машина хитро следит за нею красным глазом и насмехается. Вот и завесила находчивая Людка злобную новинку грязной тряпкой. Аккуратность Людки на рабочее место не рапостранялась, здесь она не обязана была убирать – мыла здесь полусумасшедшая бабка Марья, твердо верившая, что в компьютере живет злой дух. Потому она, входя в Людкин кабинет, крестилась и зачем-то плевала в угол.

– Где власть, дура? – неожиданно рявкнул Иван.

Спорить с этим страшноватым бугаем, в общем – то неробкая Людка, которая боялась только своего Серегу, не стала.

– Пьет он, День пограничника через месяц. Это святое! А участковый в отпуске. Нету власти.

Иван как-то по-детски вздохнул и сел на тревожно скрипнувший под ним стул.

– Плохи дела, – он потеряно посмотрел на Людку, – Нехорошие дела в тайге. Нехорошие. Скажи Сереге, если что, пусть вызовет милицию и прочешет Пьяную гору. Вот по этому номеру позвонить надо. Скажешь, что телефон Вырин Иван дал и помочь просил. Да не потеряй номер, корова! Беда в тайге.

Он говорил, захлебываясь, странные жуткие слова, выплевывая их, остервенело со страхом и злобой. Обалдевшая от страха Людка, охваченная непонятной жутью, не сводила глаз с угрюмого звероватого мужика. Иван встал, сунул ей замасленную бумажку и, задев головой дверной проем, вышел, забыв закрыть за собой дверь. Больше его в деревне никто живым не видел.

Через несколько дней, волоча перебитую ногу, прибежал к дому его пес Сокол, долго уныло и страшно выл под окнами, весь взъерошенный с вставшей на дыбы шерстью, Из оскаленной морды шла пена, острые уши прижаты, ухо разодрано до половины, бок в крови. Людей к себе не подпускал, но так страшно выл под окнами, что Серега, которого оставшаяся за всю сельскую власть Людка притащила к пустому дому Ивана, пристрелил пса и долго молчал, глядя на его худое ободранное туловище. Вот тогда, покрутив бумажку, оставленную ей Выриным, он и велел ей по рации вызвать милицию. Людка сама не помнит, что молола по той рации. В милиции решили, что село, по меньшей мере, захватили террористы, так она выла и причитала.

Село было совсем не маленьким, но заброшенная деревушка в далекой тайге давно была забыта людьми и богом. Деревня быстро приспособилась к новым временам. Те, кто приехали сюда в благословенные советскиегода, либо быстро испарились, прихватив с собой немудреное имущество, а заодно и технику богатого леспромхоза, либо тихо спивались, проклиная все новое и взахлеб вспоминая ящики тушенки и сгущенки, бдительно распределяемые предприимчивым профкомом. С годами ящиков в разговорах становилось все больше, речи злее, а жизнь этих выброшенных на обочину людей все тоскливей и беспросветней. В деревне процветали старожилы. Их было не так уж мало. Десятка два добротных рубленых домов, огороженных плотным нерусским забором, за которым захлебывались лютые псы, вызывали зависть, стояли трактора и косилки, поблескивали неизвестно откуда и зачем появившиеся, невиданные раньше иномарки.

Кормила тайга. Неласковая к чужим, она щедро одаривала тех, кто умел жить по ее законам. Летом заготавливали дорогой кедр, травы, драли кору, возили, собирали редкостную и ценимую на вес золота в городе смолу-живицу, потихоньку мыли золотишко. Зимой охотились на пушного зверя, продавали к новому году заезжим коммерсантам, которых становилось все больше, новогоднюю ель и пихтовую лапку, круглый год валили кедр, сосну, и машинами те же коммерсанты за хорошие деньги забирали все это добро. Богатеющие горожане строили дорогие коттеджи, и леса было надо много.

Начальство Комсомольск не навещало. Зимой сюда на новомодных машинах не попадешь, летом иногда добиралась власть на вертолете. Привозили припасы, продукты, При виде странных, черных фигур местных жителей, подталкиваемые темными, настороженными взглядами, приезжие торопились скорее уехать и быстро исчезали в черном чреве вертолета, облегченно захлопывая за собой дверь.

* * *

Наряд милиции прибыл на удивление быстро. Из вертолета лихо выпрыгнули человек десять милиционеров. Командир их не без интереса выслушал сбивчивый Людкин рассказ, периодически прерываемый невнятными бормотаниями и протяжным воем секретарши, и потребовал проводника. Людка, проклиная всех и вся, заметалась в панике. В слепой и отчаянной надежде на мужика она ринулась к Петровичу, всенародно избранному на высокий пост главы Комсомольской администрации. Мать Петровича, увидев ее, только безнадежно покачала головой. Сам глава, нежно обняв огромную, почти полную стеклянную бутыль с отливающей янтарным светом медовухой, с неудовольствием посмотрел на нее мутным горьким взглядом и тупо качнул головой, на которой густой щетиной торчали черные, жесткие, как конский хвост, волосы, где запутались в полной неразберихе сено, перья, кусочки бумаги. Он пил уже не первый день и, судя по всему, до конца было еще далеко. Петрович, пришедший в полное отчаяние от безысходной судьбы и одолеваемый высокими и трагическими мыслями, крепко подогретыми крепчайшей медовухой, отмахнулся от воющей Людки, нежно обнял пузатую бутыль и глубоким, красивым голосом вдохновенно запел: «На границе тучи ходят хмуро…» Обозлившаяся заместительница сразу поняла, что рыдать и биться о стены – только зря тратить время и силы. «Ладно, сволочь, – шагая домой, думала она, – пропьешься – я тебе устрою День пограничника!» Она метнулась за советом к мужу. Тот безразлично выслушал ее вопли, повернулся к ней спиной и очень, очень далеко послал и ее, и Петровича, и некстати явившихся ментов. О том, что это он и велел жене вызвать милицию, Серега как-то забыл. У него не заводился, по неизвестной причине, только купленный мотоцикл, и ему было не до государственных проблем. Тут Людка просто озверела, она заорала не своим голосом и залилась слезами. Серега, опомнившись, понял, что вместо ужина будет у него и на первое, и на второе, и на десерт опухшая и злобная физиономия жены и посоветовал ей обратиться к Деминым. Они охотники, тайгу знают и не робкого десятка. «А вообще, – равнодушно утешил он Людку под конец, – никто туда не пойдет. Дураков нынче нет! Не под пистолетом же погоните – времена не те!»

Людка бросилась к известной в деревне семье Деминых, состоящей из одних мужиков – охотников. Но те, угрюмо, не глядя на нее, отказались. Они, все трое знаменитых медвежатников, стояли посреди избы, угрюмо хмурясь и глядя в сторону. Огонь гудел в маленькой грязной, давно не мазаной печке, отбрасывая причудливые тени на небеленые стены избушки старого Наума – самого умного и хитрого из всех людей, которых Людка встречала в своей жизни. Похожий на медведя, кряжистый, обросший согнутый старик все время молчал, перебирая желтыми от домашнего самосада руками. Умно и хитро поблескивали маленькие, глубоко посаженные глазки. Наум молчал, и все трое не знали, что сказать обозленной и доведенной до крайности Людке. «На Пьяную гору мы не пойдем, – пряча глаза, пробормотал, словно извиняясь, бывший одноклассник Людки Левка Демин, угловатый нелепый парень, со слезящимися глазами и огромными руками. – Мы не пойдем, – не проси. Говорили Ивану: не ходи, темно там, нехорошо. Не послушал. Сколько мужиков там пропало – так как же: умнее всех хотел быть!» Злые слова падали как камни, скрывая страх и растерянность людей. «Они боятся!» – изумилась Людка. Кого и чего могли бояться эти привычные ко всему мужики, каждый из которых один ходил на медведя, месяцами пропадал в тайге, и на совести каждого из них, как шептались в деревне, было не так уж и мало крови. По весне вытаивали на обочинах лесных дорог подснежники, так с жутковатой иронией окрестили местные жители трупы людей, сгинувших в зимней тайге. Золотишком ли промышляли, просто ли зашли погулять и подышать свежим воздухом, кто знает. Только никто не искал этих бедолаг. Злые языки шептали, что не только на зверя хаживала эта тройка охотников. И что встретиться с ними в глухой тайге не радостно для одинокого заезжего человека.

«Попей-ка чайку», – вдруг сказал старый Наум и встал, распрямив могучие плечи, – попей». Старик, вышел, показывая, что разговор окончен. Мужики засуетились, заваривая Людке горячий чай в старой оббитой кружке. Теплый мягкий аромат наполнил избушку. «Нет, – отодвинула та кружку, – Чаю мне от вас не надо. Чай я и дома попью. Скажите, хотя бы чего боитесь». Мужики переглянулись.

«Это ты с чего взяла-то? – пробормотал Леха. – Ишь ты какая, боимся! Ничего мы не боимся» «Ничего только дурни вроде тебя не боятся, – вдруг промолвил Михаил, вечно озабоченный, хмурый и неторопливый. – Должны ребята знать, с чем дело имеем. Пропадут там. И автоматы не спасут. А я греха на душу не возьму. Расскажите им».

«Да что рассказывать-то! – ахнул Леха, – Кто знает-то, что там в той дыре проклятой деется!» Пьяная гора пользовалась очень нехорошей славой. Место было как место. Большой черный овраг, протянувшийся километра три. Поляна, осыпь каменистая, скалы. По дну оврага бежал ручей с удивительно чистой и вкусной водой. По склону росли тихие рябины, осенью усыпанные красными гроздьями ягод. Зимой эти гроздья пламенели на чистом, серебристом снегу, выделяясь яркими пятнами среди вечно мрачных пихт и елей. Место и тогда было страшноватое. Спустишься сюда водички попить, или отдохнуть. И начинает мерещиться, будто кто-то из темной чащи таежной смотрит на тебя странным завораживающим и недобрым взглядом. Оторопь брала ничего не боящихся таежников. И еще говорили, что, будто стоит задержаться здесь, как начинает тебя кто водить по тайге, и голосок такой страшненький, сладенький уговаривает, будто плачет кто в лесу, ребенок не ребенок, тоненький голосок, девичий, жалобный. Только жуть от него такая берет, что второй раз редко кто возвращался водицы сладкой попить. А вода целебная была. Говорят, кто ее попил прямо из ручья, от многих болячек избавлялся. И еще. Никакая техника к тому месту не могла подойти. Ломалась. Маз ли, бульдозер, трактор любой. Как черт путал. Глохли. Один раз в бывшем еще леспромхозе новый крутой директор приехал. Наорал на мужиков, решил, было, невиданное для тех мест дело сделать: аэрофотосъемку с вертолета. Говорили ему: не надо над урочищем летать бы. Так не послушал. Может, конечно, и неполадки, какие были в этом вертолете, только в самый раз над урочищем и заглох мотор. А что самое главное: не нашли ни вертолета, ни ретивого директора. Сгинул. А ночами над оврагами и стали видны блуждающие огни, И голоса слышны, будто плачет кто, жалуется, И от голосов тех люди как с ума сходили. Только больше никто оттуда живым не вернулся. И те, кто искать пошел, следом сгинули. Но времена настали смутные, людей убивали в Чечне, горячих точек наплодилось больше некуда, и жизнь человека дешевле копейки стала. Никто никого не искал. Вот с тех пор, кто поумнее, обходили то место проклятое. Даже говорить об этом боялись, считалось, что беду накличешь. Людка знала все это, и ничего нового не сказал ей охотники.

Как-то раньше ночью Людка рассказывала Сереге про все эти ужасы. Серега зло сверкнул на жену волчиным взглядом и высмеял ее.

– Байки это, только сочиняет их не дурак. Очень не хочется кому-то, чтобы народ туда ходил, – пояснил он жене. – Раньше там золото мыли, шурфы заброшенные по всей Горе. Провались в такой – сроду сам не вылезешь. Вот и пропадают люди. Дураков всегда хватает.

Людка мужа боялась. Баба она была вредная, скандальная. От ругани получала огромное удовольствие, ругалась с наслаждением и почти всегда выходила победительницей из любой ссоры. Она напоминала хорошо оснащенный, отмытый и принаряженный бульдозер. Но достаточно было Сереге сверкнуть в ее сторону прозрачными кошачьими глазами, как она тут же затихала и делалась тихой и ласковой, как котенок. Страх этот крепко сидел в ее душе после того, как она увидела мужа в сарае, когда он точил нож, которым колол свиней. Холодный блеск острого лезвия отражался черной пустотой в его глазах. Он поднял голову, глядел на нее и не видел. Из глаз Сереги, бездумно уставившегося на обмершую от непонятного ужаса Людку, глянула смерть. Она на цыпочках вышла из сарая, но этот его мертвый взгляд забыть не могла. Остался он у нее где-то под сердцем кусочком колющего льда. Только в порыве отчаянной злости Людка забывала об этом, и остановить ее тогда было просто некому.

– А директор пропал с вертолетом, не нашли же! – робко возразила она тогда мужу. – И вой там слышали.»

– Как же, пропал! – потянулся всем телом Серега, – нужны мы ему! Поди, полетал на вертолете, дурь потешил, и загулял там. А к нам просто не вернулся. А вертолет пропил и слинял от греха подальше и от твоей любимой милиции. И вой твой дурость. Сроду ничего не слышал. Скорее всего, ветер в камнях воет. Выдумают тоже! Вот народ!

Спорить с мужем Людка не стала: себе дороже – но осталась при своем мнении. Она твердо была уверена, что дыма без огня не бывает, и просто так говорить не станут.

Детей в деревне матери пугали горой. И осталось у нее неясное ощущение, что не все рассказали ей необычно тихие и неловкие мужики. Уж больно старались они убедить, что не могут они идти в тайгу, уж очень старательно прятали глаза, и странно неловким были паузы, возникающие при этом странном разговоре. Сельские, только услышав про Пьяную Гору, отказывались наотрез. В проводники Людка, подумав и посоветовавшись с бабкой Марьей, отрядила деда Цвигуна, соблазнив его бесплатным спиртом, которым, (так, во всяком случае, врала представительница власти), его сутками будут поить благодарные стражи порядка. Дед, по ее мнению, он был неправильный, и на деда походил с большой напругой. В Людкино пламенное вранье он вряд ли поверил, но, на удивление, согласился идти. После разговора с чертовым дедом у нее осталось тяжелое и неприятное чувство, которое изрядно портило ей настроение. Добавил яду Серега. Услышав, кто идет проводником с милицией, он изумленно уставился на обрадованную и гордую собой жену, а затем длинно и вычурно, совсем без причины злобно выматерился.

Молодые парни в камуфляже, в черных бронежилетах гулкими молодыми голосами, смехом и здоровым русским матом разогнали, было, стылую жуть, нависшую над деревней.

Ребята шли привычно быстро легким пружинистым шагом, по-хозяйски раздвигая густую траву, насторожено вслушиваясь в безмятежную таежную тишину. Впереди вышагивал дед Цвигун, лицо его было невеселым. Он начинал подозревать, что со спиртом его крупно надули и что попал он как кур во щи в какую-то непонятную и чреватую неприятными последствиями историю. Слава богу, что лес вокруг знал как свой огород. Стоял июнь. Снег в мае сошел стремительно, и почти сразу на смену весеннему ласковому теплу пришла страшная, невиданная в этих краях жара. Дорога узкой твердой лентой извивалась между поросшими лесом горами, затянутыми мягкой голубой дымкой. Она была укатана жарой, широкими колесами машин, искорежена тяжелыми гусеницами тракторов. Солнце, только поднявшееся над тайгой, светило ласково. Яркой зеленью сверкал лес, весело гудели провода высоковолки, вдоль которой шла лесная дорога. Влажный теплый ветерок ласкал кожу, пьянил и кружил голову сладкий густой воздух. Веселый гул полного жизни леса окружил идущих людей. Звонко заливались иволги, задорно трещали сойки, зазывно куковала неизвестно откуда взявшаяся в это время кукушка, озабоченно жужжали шмели, перелетали бабочки.

– Куда идем мы с Пятачком? – радостно заорал маленький, юркий с задорно блестящими глазами паренек, бодро шагающий за проводником. Его покрытое бесчисленными веснушками некрасивое рыжее лицо удивительно украшала открытая добродушная улыбка. – Ну и воздух у вас тут, дед, я прям пьяный стал. Счас спою!

– Пой, если душа просит, – скупо и неохотно улыбнулся в ответ проводник, – Что ж тебе не петь: молодой, здоровый и живой! Пой, пока поется.

– Мрачный ты, какой то. Слушай, дед, я тут у вас липовую рощу видел. Откуда в этих краях липа? Она ведь тепло любит.

– Да бог ее знает. Растет и растет. Бабы цветы сушат на чай, опять же для пчел хорошо. Липа, она королева медосбора. Мед липовый вкусный, хоть с таежным и не равнять.

– Мед я люблю, – радостно поддержал разговор паренек. Меня Олегом зовут. А много у вас пчел?

– Раньше много было, считай в каждом дворе пасека, и не маленькая. Леспромхоз много леса валил, на вырубках медосбор хороший был. Сейчас не то. Зарастают вырубки. Опять же клещ.

– Клещ? У меня дед пасеку держал, я мед в сотах люблю, так он тоже про клеща базарил, – подал голос идущий за Олегом тонкий, гибкий и подвижный, как змея, с такими же холодными неподвижными змеиными глазами, чем-то смахивающий на еврея, сержант, которого все называли Греком. Клички здесь были почти у каждого, и отзывались на них охотно, без обиды. По имени, как понял Цвигун, звали только Олега. Парень был только что из института, где изучал филологию, от армии удалось на время открутиться – в семье он у матери был один, в милицию попал по блату. Хорош блат. Над Олегом посмеивались, но не зло.

– Клещ, он для пчелы первый враг, из пчелы гемолимфу высасывает. Вроде вампира. Вцепится в нее и живет на ней, – пояснил польщенный вниманием Цвигун.

Эй, академики! Что за гемолимфу? – отозвался на разговор худощавый и быстрый как кошка, с отливающей вороненой синевой кудрявой гривой волос милиционер, которого, видимо, за волосы и прозвали Вороной. Слушали его в небольшой группе не меньше командира. Ничего хорошего, когда в стае два вожака, – подумал, заметив невольное соперничество, Цвигун, но ответил охотно: У пчелы это вроде крови».

– Паразит, словом, – констатировал Ворона, бодро вышагивая по хорошо утоптанной дороге, и задумчиво добавил: Как у людей получается: Кто-то пашет, а кто-то сидит на нем, соки тянет и жирует. А революцию маленькую или переворотик слабо пчелкам сотворить?

– Ишь большевик, какой выискался. У нас поначалу, как гадость эта появилась, целые пасеки жгли. Сейчас таблетки всякие, лекарства есть. Лечат пчелу. Сама – то она, матушка, себе помочь никак не может, – важно пояснил Цвигун.

– Да, дед, вы тут как в раю живете: Тишина, покой, свежий воздух, медок. Сами себе власть. – неожиданно зло сказал Ворона.

– А я бы спятил здесь, – примирительно засмеялся Олег, – скукота!

– Каждому свое, – нехотя ответил дед, искоса поглядев на потемневшего от непонятной злости Ворону, – Городскому человеку дико здесь. – Цвигун поправил на плече ружье и потрогал рукой патронташ на поясе.

– Нет, а интересно, документы у тебя, божий человек, на карабинчик имеются? И где же ты, болезный, деньги на такое ружьишко взял? От пенсии по рублику в банку стеклянную откладывал? – не успокаивался Ворона, – Я ведь примерно знаю, что за ружьишко то у тебя. Документики покажи!

В воздухе повисло недоброе напряжение. Проводник не казался напуганным, но на его лице мелькнула и пропала холодная усмешка.

– Есть, все у нас есть. Дальше – то, как – сами пойдете?

– Храбрый дедушка? Так и мы не лыком шиты, – отодвигая Грека, двинулся к старику омоновец.

Движения старика стали расслабленными и мягкими, казалось, что его кости превратились в желе. Он не замедлил шаги, даже не дрогнула худая, немного сгорбленная спина.

– Не шутил бы ты так, парень, страшно же.

– Отставить! – коротко скомандовал командир Вороне и с плохо скрытой неприязнью обрубил, – Успеешь, права покачать – нашел время и место! И ты, дед, не зарывайся. Больно много вы здесь воли поимели. В город бы вас!

– Что город, что деревня-жизнь она везде по одним законам сложена. Только в городе вы друг перед дружкой выбражаете, крутых и продвинутых из себя корчите, а здесь ты чистенький, как голый, не прикинешься. Шелуха городская быстро слетает. Тайга брехни не любит, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Цвигун, глядя на спутников безмятежными добрыми глазами.

Ворона обозлено молчал. Не нравился, ох, как не нравился ему этот непохожий на старика дедок. От одного взгляда на него мурашки по коже. В оба надо смотреть за ним, это ясно. Он отодвинул удивленного Олега и пристроился сразу за проводником. Цвигун сделал вид, что ничего не заметил, и на подозрительные колющие взгляды не реагировал. Он вдруг свернул в сторону от наезженной дороги: еле заметная в густой траве уходила в лес тропинка.

– Курорт кончился, ребятки. Теперь нам сюда.

Дальше шли молча. Идти стало тяжело, солнце нещадно грело, откуда-то появились тучи паутов, которые с противным надоедливым гудением яростно накинулись на людей. По примеру деда они сорвали пучки травы и начали яростно стегать вокруг себя, пытаясь отогнать лезущих в глаза и горло насекомых. Над глазом у Олега наплывал лиловый синяк, у Грека медленно надувалась губа. Плотной стеной поднималась трава выше человеческого роста, густо переплетенная с кустами малины, кислицы, толстой сочной пучкой. Тропинки было почти не видно. Было душно, жарко, влажно.

– Ты, дед, дорогу точно знаешь? – яростно отмахиваясь от паутов, спросил Олег, – а то заведешь нас куда Макар телят не гонял.

– Видишь на деревьях затесы? Любая лесная дорога с затесов начинается, – откликнулся Цвигун.

На толстом стволе пихты, на которую указал он, и, правда, виднелся след от топора, которым небрежно тюкнули по стволу. На ней застыла золотистая капелька смолы.

– Лесная дорога тоненькая и узенькая, ненадежная она и недолговечная, если по ней люди ходить не будут – враз зарастет, – дед говорил легко и быстро, дыхание было ровным и спокойным, точно он не километры по тайне наматывал, а по своей ограде ходил.

– А люди траву притопчут, примнут, ягоду придавят, кусты вырубят – вот и тянется тропа. А ты, парень зря не болтай, силы береги, – оборвал попытку Олега завести разговор Цвигун.

Мягко пружинил под ногами мох, на котором валялись сухие растрепанные еловые шишки, нападавшие с взлохмаченных нерадостных елей. Изредка попадались кедры, но редко. Настоящий кедровник был впереди. Кедр был здесь хозяин тайги. В густой темно-зеленой сочной хвое созревали смолистые шишки, кормившие половину тайги.

– Через месяц, не раньше, шишковать будем, – подумал дед Цвигун.

Олег стукнул ногой по толстому шершавому стволу. Даже не дрогнули его разлапистые пушистые ветки.

– Ноги зря не бей, – буркнул, вытирая пот с лица, Грек, – каратист!

Впереди что-то гулко хлопнуло, тяжело зашумело в ивняке. Огромная темная птица перелетела через тропу, села на сухой пень и внимательно посмотрела на людей. Глухарь.

Кто-то бросил в птицу шишкой – она, хлопая крыльями, тяжело полетела вглубь леса небольшими перелетами, мелькая среди яркой зелени черным с синими переливами опереньем. Лес стоял гулкий, звонкий, напоенный жаркими сладкими запахами разогретой хвои, цветов.

Тропинка вильнула в густой бурелом, пришлось продираться с треском через тонкие, сухие, колющие ветки поваленных деревьев. Цепкие сучья цеплялись за одежду, норовили попасть в глаза.

Милиционеры глухо поругивали дорогу. Они все шли, шли, шли. Ветер шумел в вершинах деревьев, далеко разнося стук дятла, где-то протрубил изюбр, призывно куковала кукушка. С дерева на дерево перелетали маленькие, похожие на белок, полосатые зверьки. Они садились на сучки и с интересом наблюдали за путниками.

– Что уставился? – буркнул одному из них Олег, – сейчас как пальну!

Поняв угрозу, бурундучок, словно подхваченный потоком воздуха, метнулся и исчез за деревьями. Надоедливо, вразнобой орали сойки, трудолюбиво стучал дятел, радостно заливалась иволга. Тайга, тайга.… Куда ни глянешь, на сотни километров одна тайга, шумная и молчаливая, полная жизни и равнодушная. Тропинка вывела к ручью. Вдоль его непрочных берегов, густо покрытых тальником, рос мелкий кустарник, обильно разрослась крапива. Парни облегченно сбросили рюкзаки, упали в траву, бездумно глядя на редкие облака на бездонно-синем небе. Вокруг, куда ни глянь, безбрежным темным морем тянулся смешанный лес, радующий глаз буйством красок, всевозможными оттенками зеленого цвета.

Олег лег на живот, жадно припал сухими губами к темной прозрачной воде, вытер лицо и тоже упал на траву рядом с дедом.

Нехотя по команде встали и снова шли молча. Опускался вечер. Тоненько и нудно запели комары, зазвенела невидимая мошка, обжигая лица ядовитыми укусами. Холодила тело взмокшая от пота одежда, невыносимо зудели руки и лицо. Нервная и физическая усталость стала вырываться злобной руганью, закипавшим напряжением. Идти стало совсем тяжело. Почва под ногами вдруг начала пружинить, под тяжестью ступавших на нее людей из нее выступала вода. Бурой, пахнущей плесенью жижи становилось все больше, она стала заливать ботинки. В сырой обуви противно чавкало.

– Эй, Сусанин, ты куда нас ведешь? – раздраженно спросил, ожесточенно отбиваясь от комаров, яростно хлеставший себя пучком вялой облезлой травы Грек, – Как раз в болото и завел!

– Куда просили, туда и веду, – ровно сказал дед, – не болото это, так – согра. Болото левее. Его ты так просто не пройдешь. Там и сгинешь – с собаками не найдут.

– Ой, как страшно, – неуверенно съязвил Грек и, раздирая горевшее огнем лицо грязными липкими от смолы пальцами, поинтересовался:

А на ночлег нам не пора? Жрать охота! Да и темно скоро будет.

– Место для ночевки нехорошее, сыро, и воды нет. Здесь недалеко переночуем! – неопределенно махнул рукой дед, как-то растерянно озираясь вокруг. На его лице появилось какое-то неопределенное, жалкое выражение.

– Темнишь ты что-то, – жестко сказал Ворона. Его одного почему-то не ела мошка, и выглядел он уверенно и свежо, как будто позади не было дня тяжелой дороги. – Смотри, дед, я тебя насквозь вижу – ты с нами шутки не вздумай шутить. Я за тобой иду. –

Он неторопливо взвел курок:

– Шаг вправо, шаг влево – тебе каюк!

Цвигун, не отвечая, и не глядя в его сторону, двинулся вперед. Вышли на сухое место, сели на поваленное, покрытое седоватым мхом дерево, сняли ботинки, раздраженно ругаясь выкручивали мокрые, грязные носки. В лесу сделалось совсем тихо. Тяжело дыша, они невольно слушали ровную тишину.

– Ребята, это еще что? – свистящим шепотом спросил Грек, – Вы слышите? Что еще за хрень?

Где-то совсем рядом их напряженный слух уловил четкие отрывистые звуки. Стук-стук, стук-стук, – словно от нечего делать стучал кто-то палкой по стволам деревьев. Сквозь ставший привычным мерный ровный шум тайги эти странные звуки, доносившиеся из глубины потемневшего леса, казались жутковатыми. Протяжный жалобный стон, перешедший в глухое бульканье и шипение, отозвался холодным ознобом у затаившихся людей.

– Это еще что? – свистящим шепотом спросил командир, здоровый крепкий мужик с густым могучим голосом и неожиданно мягкими вальяжными движениями. На первый взгляд его в отряде не было ни видно, ни слышно. Но он умел сохранить последнее слово за собой, и слушали его здесь беспрекословно. Поход давался ему нелегко, лицо раскраснелось, на лбу выступили крупные капли пота, он то и дело вытирал их подрагивающей рукой. Комары и мошки, полюбившие вкус командирского тела, стояли над ним темным гудящим столбом. В отряде обращались к нему по-домашнему: Потапыч.

На вопрос его никто не ответил. Дед казался озабоченным, но неопределенно пожал плечами. Он осторожно прижал палец к губам. По тайге кто-то шел. Шел свободно, не хоронясь, по-хозяйски.

Осторожно, стараясь не звякнуть, они достали оружие и напряженно всматривались в густую зелень. Скрип сухого валежника и шум раздвигаемых кустов слышался буквально в двух шагах. Ребята молча ждали. Кусты раздвинулись, и прямо на застывших в напряженном ожидании людей глянула черная безглазая и безносая жутковатая харя. На месте рта торчал беловатый отросток, из которого вдруг грустно и плачуще забулькали и захлебнулись странные звуки.

– Мама! Мама родная – выдохнул Олег, – Леший! Хана нам, ребята!

Леший между тем перестал булькать и плакать, вполне человеческой рукой поправил странное сооружение на голове, отдаленно напоминавшее старую плетеную шляпу с пучком травы на боку, вытащил клык из пасти и неожиданно молодым и сильным голосом крикнул им навстречу: «Эй! Кто там шепчется? А ну выходь!» У замерших от неожиданности людей, словно пелена спала с глаз. Раздвигая траву уверенной рукой, прямо на них шел невысокий в невероятной шляпе с густой черной сеточкой на лице, в серой обожженной штормовке и брезентовых штанах жилистый мужичок. Он поднял сеточку, и на смуглом лице задорно и молодо заблестели яркие карие глаза.

«Эй! – радостно вскрикнул дед Цвигун, бодро вылезая из кустов, – Вот так встреча! Здорово! Выходи, ребята, это наши! Брат Кондрат собственной персоной! А мы думаем, кто это тут воет?» Дед залился мелким деланным старческим смешком: «А это что у тебя?» Кондрат хмыкнул, вытащил из кармана белый зуб: «Свистулька! Выстрогал – вот и забавляюсь. Потеха!» И прислонил игрушку к губам. Заунывное бульканье, прерываемое протяжным свистом и плачем, полилось снова.

– А ребята тебя, однако, за лешего приняли, – проникновенно сказал Цвигун, пытаясь заглянуть неожиданному гостю в глаза. Тот поправил сетку на голове и улыбнулся неожиданно открытой и радостной белозубой улыбкой, осветившей обветренное лицо с низко нависшим над узенькими раскосыми глазами тяжелым лбом.

– Это что за десант? Куда это вы с пушками? Никак террористов ищите?

– Потом, устали ребята. – и, повернувшись к молчащим омоновцам, дед объяснил: – Это Кондрат. Пасека здесь у него. Там и заночуем. Веселей, ребята!

Он зашагал рядом с незнакомцем. А ты, значит, держишь все-таки пчел здесь. Все не сидится тебе дома старому. А я заплутал немного. Слава богу, что тебя встретил.

Кондрат легким скользящим шагом неторопливо шел впереди.

– Привык, знаешь, как магнитом весной тянет.

На густые заросли медленно опускался вечер. Небо вспыхнуло, подсвеченное багровым светом заходящего солнца. Клочками наплывали облака на странно светлое на фоне темнеющей тайги небо. Кое-где вспыхивали звезды. Впереди стальной лентой блеснула река. Еще немного – и они вышли к небольшому озерку с серебристой водой, кое-где покрытой зеленой ряской. Хрипло покрякивая, плавали утки. Берега озера заросли тальником и осокой, но у самой воды густо кудрявилась мягкая зеленая травка. Со всех сторон озеро было окружено поросшими лесом скалами, уступами, обрывавшимися к воде. Из ложбин густой ватой выползал туман. На берегу, уютно мигая, горел костер. Со звонким лаем навстречу выскочила маленькая юркая собачонка с круто загнутым в колечко хвостом. Хозяин ласково потрепал пса: «Свои, свои!». Она дружелюбно тявкнула и завиляла хвостом. На огне приветливо гудел чайник. Костровище было сделано на славу. На железных, вкопанных в землю кольях крепилась такая же железная перекладина, на которой шипел, свистел и бормотал закопченный чайник. Огонь жарко лизал бока, гудел и трещал. Аккуратная глубокая канавка окружала костер. Рядом на длинных ножках стоял на диво добротный и ладно сделанный мангал для шашлыков. Вокруг костра с четырех сторон положены хорошо обструганные толстые бревна. Недалеко ровной поленицей сложены заранее заготовленные дрова.

Гости бросили рюкзаки и свалились на траву, облегченно снимая тяжелые мокрые ботинки и осматривая пасеку. Твердая хозяйская рука чувствовалась во всем. Большой зимовник для пчел был срублен вручную из заботливо подобранных одинаковых бревен, гладко обструганных и хорошо подогнанных. Клочки седого мха, которым утепляли омшаник, не торчали, а замазаны желтой глиной. Рядом пристроилась довольно большая также рубленная топором избушка, к которой прислонилась такая же добротная то ли кладовка, то ли склад. Немного в стороне на большой поляне ровными рядами сияли свежей краской аккуратно выкрашенные в голубой и белый цвет маленькие кукольные домики.

– Сколько ульев у тебя? – обратился к хозяину командир, одобрительно осматривая пасеку.

– Сейчас пятьдесят, не считая отводков, – бодро отозвался тот, подбрасывая в огонь дрова.

– Отводки – это рои?

– Не совсем рои, роения стараюсь не допускать, меду убыток. От роя толку нет, хорошо бы на себя заработал, и семья, от которой рой ушел, тоже много не даст. Ну, если пчела не слушается и все равно собирается роиться, тогда отделяю отводок.

А что? – вмешался в разговор Ворона, – она и слушаться может? Она ж насекомое!

Кондрат скупо усмехнулся: «Знать бы, кто мы на этой земле так же уверенно, как ты про это говоришь, паренек».

– А как ты вывозишь их, на чем?

– Зачем вывозить? – удивился пасечник, – здесь они и зимуют, в омшанике.

– А мед чем переправляешь? На вертолете?

Вначале во флягах храню, а к концу сезона на трелевочнике. – не замечая иронии, спокойно ответил Кондрат.

– Дорог мед? Оптом сдаешь или как?

– И оптом тоже. Только невыгодно это. Оптовики цену вдвое сбивают. Наш мед он степному не чета. Пчелка его по капельке собирала с цветов, с разнотравья. Экологически чистый. Он как живая вода. Опять же цвет и запах. К нам за медом, считай, со всей области ездят. На кусок хлеба хватает.

Дед Цвигун хмыкнул: «Про масло забыл сказать».

Пасечник недобро усмехнулся: «А ты что, налоговая, доходы мои считать? И на масло остается. Пчеловоды бедно не живут».

– Ребята, – остановил он потянувшихся к мешкам милиционерам, – Харч не доставайте, у меня хватит.

– Михалыч, – обратился он к Цвигуну, – там, в избе, у окна, в ведре мясо на шашлыки маринуется, а шампура на полке над ним. Несите. Пока ребята в баньку сходят, как раз подойдет. И медовуха у меня тоже имеется.

Услышав про баню, парни ожили.

– У тебя и баня есть? – спросил Потапыч, озираясь.

– А то как же! В тайге как без бани? Она и вылечит, и согреет, и опять же телу приятно.

Кондрат оказался еще не старым мужиком с тонким сильным телом, гибким и стремительным. Он напоминал чем-то ласку – маленького лесного хищника, невероятно осторожного, умного и хитрого. Эта крайне симпатичная зверюшка своей свирепостью и кровожадностью вряд ли уступит волку. Так и пасечник был приветлив, в меру добродушен, но простачком не казался даже с натяжкой. Из глубины его ярких глаз проглядывала сила и недюжинный ум.

– Я дровишек подкину, – дружелюбно кивнул он, – а вы похозяйничайте здесь.

И скрылся за кустами.

– Дед, что за мужик? Он, может, знает про наше дело? – спросил командир, чиркнув зажигалкой и с наслаждением затягиваясь.

– Может и знает. Кондрат всю жизнь в тайге. Его здесь на тыщи километров каждый куст за своего держит. Вот вы его давеча лешим прозвали, так не сильно ошиблись. Если не леший, то в заместителях уж точно не первый год ходит. Он много чего знает. Только как ты думаешь, почему он при всем этом до сих пор живой? – блеснул на него глазами Цвигун. От холодного и умного взгляда старика, Потапыч поперхнулся дымом. Дед хмыкнул: «Молчит – вот и живой. Мы к нему пришли, до нас кто-то был, иначе, откуда мясо на шашлыки? Сам Кондрат редко охотится, уток стреляет, рыбу ловит, силки на зайцев и рябчиков ставит, а крупного зверя не берет. А тут вдруг оленина. Чтобы изюбра взять, надо охотником от бога быть. Он любителю не дастся. Чуткий и осторожный зверь. Хороший мастер здесь перед нами побывал. Только не спрашивай, все равно без толку. Кондрат никому ничего о своих гостях не скажет. А наезжать не стоит. Ты не смотри, что он добренький. Показуха одна.»

– А не любишь ты его, – лениво отмахнулся от надоедливого комара Потапыч.

– Ага! А вы друг дружку, прям, так любите, что хорошо бы всем живыми дойти. Братья да и только. У нас счеты старые, вы к ним отношения не имеете. Не касается это вас, ясно?

– Да не горячись ты! Он что, немец?

– Это еще с чего? Самый русский и есть. Из кержаков.

– Уж больно порядок у него здесь. Вон и трава низенько скошена, аккуратно, будто на газоне. Стерня ежиком торчит.

– Нет, он сам в старой вере крещеный, и родители у него тоже старообрядцы. Ты Россию лапотную с нами не ровняй. Здесь Сибирь. Народ совсем другой. Немцы нам не указ, мы и не таких видали.

Отвернулась Россия от старой веры, сошла с дороги, вот и нет у нас удачи. За старое предательство расплачиваемся. И тут грехи не замолишь.

– Никуда от политики этой не денешься, – подумал Потапыч.

Дед разгорячился: Ты головой не кивай, защитником Руси-матушки кто перед богом? А Дмитрия Донского кто благословил? Сергий Радонежский. И позвольте вас спросить, как крестился он? Да двумя пальцами! И где вера истинная? Вот вы большевиков за церкви поруганные браните, а что ж Петра Великим прозвали? А это он из церкви и священников, которым о душах людей думать надо, стукачей наделал, и святую церковь на посмешище выставил. Вот и не стало веры. И не вернуть ее теперь, если в душах пусто. Вот от обиды той великой и плевал народ в революцию и на церковь, и на служителей ее тоже. Я вон в школе слыхал, учительница стихи читала, сильно мне понравилось: «Пальнем-ка пулей в святую Русь». А мы как молились уже не первый век, так и молимся. И не захлебывается здесь русский мужик самогонкой. И детишек в канализацию не бросаем.

– Да уж чего-чего, а святости здесь хоть отбавляй. И мы тут, наверное, грибочки собираем. – оборвал совсем уж нелепый спор командир.

Незваные гости рассыпались по пасеке, рассматривая лесное хозяйство.

– Эй! Ребята, да тут у деда и радио, и телевизор, и музыкальный центр, электростанция своя, простыни с наволочками, и припасов на роту. Год отсиживаться можно! А медовухи! Вот житуха в тайге! Чистый курорт!

– А то, как же! – откликнулся вышедший из кустов Кондрат, – Мы не нищие! Опять же люди добрые не забывают. Идите – готова банька. Мыло там есть, порошок стиральный носки постирать тоже, обувь вымойте, у меня сушилка электрическая есть. Тяжело в мокром – то.

Скоро тихое лесное озеро было разбужено радостным уханьем и криками ребят, выбегающих из разогретой бани и с разбегу бухающих в прохладную темную воду.

– Ну и баня у тебя, хозяин, – довольно прихлебывая обжигающий, с ароматом мяты чай, сказал Грек, – Прям для министров. Здоровая, жаркая, дух в ней легкий. А веники, почему пихтовые? Парятся обычно березовыми.

– Бабы березовыми вениками парятся. Мужскую силу дубовый веник дает или хвойный.

– Как заново на свет родился! – радостно заявил Потапыч, тяжело бухаясь на траву у костра и вытягивая ноги.

– Хлебни, начальник, – протянул большую кружку Кондрат. В ней отливал золотом густой пахучий напиток.

Медовуха! – коротко пояснил он, – ты пей, не сомневайся, на натуральном меду приготовлена и на хмелю настояна. Вон, ребята уже оценили. Предки наши очень уважали.

От терпкого сладкого питья по телу разлилось тепло и удивительная легкость. На душе стало хорошо, спало напряжение трудного дня.

Бархатная, мягкая и теплая опускалась ночь. Шашлыки из удивительно мягкого и нежного мяса на длинных проволочных шампурах, отдающие дымкой и пропахшие свежим таежным воздухом, были невероятно вкусными. Разогретые баней, медовухой, хорошей сытной едой, все дружно сидели на бревнах у костра, бездумно глядя на огненные переливы и слушая его успокоительный треск, от которого шел уют и покой. Удивительно безопасным и тихим казалось это уединенное место, отгороженное от суеты километрами непроходимой тайги, с его заботливым и приветливым хозяином, с темными силуэтами построек на большой поляне, ровными рядами мерно гудящих ульев, пропахших медом. На засыпающем лесном озере покрякивали дикие утки, и пенилась вода от множества рыбьих спин, и тихо плавали белые лилии.

– На Пьяную Гору, значит, идете, – продолжая начатый разговор, задумчиво сказал хозяин, – Не вернулся, выходит, Иван…И словно решившись, обратился к Потапычу: Был он у меня, заходил на пути к Горе.

– И что? – осторожно спросил тот, – говорил что-нибудь?

– Нет, да я и не спрашивал. Он смурной был, сам не свой. И, помолчав, добавил: Напуган Иван был добре.

Дед, поерзав по бревну, поинтересовался, глядя в сторону: «А сам то что думаешь? Ты ведь там пасеку держал.

– Ничего я не думаю, – ушел тот от разговора, – а пасеку я рядом с Горой ставил и, правда, на акацию. Чудные там дела. Оставил я племянника сторожить с дружком (медведь рядом ходил, не бросишь пчел – разорит), а сам ушел за харчами. Две ночи не было меня. Иду утром назад, а дождь страшный хлынул, стеной стоит, аж сизо все от воды. Я под пихтой схоронился, жду, когда дождь утихнет. Гляжу: плетутся по дождю мои сторожа чуть живые.

– Почему пасеку бросили? – спрашиваю, – Ушли почему?

Племяш мой паренек местный, не робкого десятка, тайга ему дом родной, вырос в ней, а тут лица на нем нет.

– Всю ночь, говорит, ходил кто-то вокруг. Да до того страшно стало, что и костер не спасал. Они и стреляли, и кричали, и шумели. Думали медведь. Если зверь, какой, то ушел бы. А тут собака рвется. Кидается в палатку под ноги, прячется. А ты мою лайку знал, на медведя с нею ходил. А утром она опять за свое. Шерсть дыбом, пена из пасти, хрипит вся, трясется. Они ее отпустили, а она прямиком в сторону горы как кинется! И пропала. Весь день, считай, и не было, как ни звали, а искать побоялись. Ночь наступила – они костер разожгли, спать боятся. Плохо без пса. И опять все им кажется, будто глядит кто-то из темноты. То ветка там хрустнет, то зашуршит под кем-то трава. А потом вдруг залаял Бой, завизжал. Метров сто или двести от костра. Да так страшно завизжал, что у ребятишек волосы дыбом стали. И визг этот страшный, взахлеб, как человек кричал Бой.

Я говорю: может, медведь задрал? Бывает и такое, хоть и нечасто. Миша – зверюга хитрая. Отмахнется от собаки и уйдет восвояси.

А на них лица нет.

– Не медведь, – бормочут, – он бы сразу задавил, а тут Серый долго визгом исходил.

Как я их не уговаривал, не захотели назад вернуться.

– Мы, говорят, – такого страху за всю жизнь не переживали. Хватит с нас! И ты не ходи сам. – Он помолчал, поворошил угли в костре. – Ну я вернулся, куда деваться, там же пчелы, не бросать же их. Пришел. На пасеке тишина, все в порядке. Собаку я по следам нашел. – Кондрат замолчал, сплюнул на землю.

– И что? – тихо спросил Олег, – что нашел – то?

Собака моя висела на дереве изрезанная вся, изуродованная, а вокруг следов натоптано. И следы человеческие. Выходит, не медведь вокруг пасеки ходил. Пацанов-то моих, может, бог спас. Вот так. – Кондрат замолчал.

– И кто ж это? Я такого и не слышал сроду, – недовольно спросил дед. То у нас в деревне котов помордовали, то у тебя собаку. Так и до людей дело дойдет.

Хозяин искоса глянул на него: А, может, и дошло уже?

– А смысл, какой во всем этом? – вмешался в разговор высокий с тонкими интеллигентными чертами лица и мягким глубоким голосом милиционер, которого все величали Александром Васильевичем. – Смысл какой? Маньяк что ли?

– Может и так, – подумав, сказал Потапыч, – в городе есть, и тут, выходит, завелся. А может и еще что-то. Не наше это дело. Нам сказали прочесать Пьяную Гору и доложить, что видели, вот и будем выполнять. А там начальство пусть думает, кто у вас тут собак живьем свежует. Могли бы и на вертолете подбросить.

– Негде там сесть вертолету. Скалы там, поляны шурфами изрыты. Золотишко мыли когда-то. «Опасное место, – заметил дед.

– А откуда ты знаешь, что я пасеку на Гору ставил, я вроде никому не говорил, – глядя в сторону, тихо спросил Кондрат у Цвигуна. Тот смешался: «Не помню, говорил кто-то». Он широко зевнул: «Давайте спать, ребята! Нам еще сутки топать».

– Кто говорил – не помнишь – настаивал хозяин. – И откуда про Боя знаешь, что нет его больше?

– В деревне говорили, что сдох пес, – вот и знаю.

Кондрат быстро поднялся и бесшумно нырнул в темноту. Через минуту он так же тихо появился у костра: «Я вам в омшанике постелил на нарах. Устраивайтесь, ребята, поспите. Утро вечера мудренее».

Олег встал, когда все еще спали. Яркое и праздничное, умытое росой сияло утро. Заливались птицы. Радостная, свежая, напоенная запахами цветов стояла над пасекой величественная тишина, сквозь которую пробивался ровный, могучий гул. На костре шумел чайник, шипели пышные оладьи на огромной черной сковородке, рядом на деревянном некрашеном столе стояло тушеное мясо, порезанное на крупные куски сало, лежала обильно посыпанная зеленью и залитая маслом круглая картошка, молодая редиска, в большой тарелке густо золотился мед. Олег пошел к ульям. Тучи пчел носились над кукольными домиками, между которых важно ходил, наклоняясь к ульям и заглядывая в летки, Кондрат.

– Проснулся? Ранняя ты птаха, – весело заметил он Олегу.

– Мед несут? – поинтересовался тот.

– Медосбор нынче ранний, хороший.

– А с чего несут в этих местах?

– Весной с акации и с вербы, но ее здесь мало. Потом с липы, но это тоже не здесь. А в этих местах основной мед с кипрея, с росянки, малины.

– А по профессии вы кто?

– Техникум заканчивал, геологом стать собирался.

– А почему не стали?

– Хороший ты парень, но вопросов много задаешь. А много знать опасно. Завтракать пошли, ребята поднялись.

Олег поплелся следом. Легкости и хорошего настроения как ни бывало.

Вышли ранним утром, когда солнце только собиралось подниматься из-за тайги, простившись с хозяином и выпив на прощание по кружке настоящего хорошего кофе.

Свежесть и прохлада быстро сменились тяжелой духотой и влажностью. Идти было тяжелее, чем вчера. Лесная тропинка сплошь была в кочках и рытвинах, ветки упрямо норовили расцарапать лицо, опять налетели пауты и мошка. Дорога, как назло, то ныряла в глубокий и темный, пахнущий прелой листвою овраг, то упрямо и долго лезла на поросший лесом холм. Все шли молча. Казалось, что путь этот никогда не кончится. От мошкары не спасали и пучки травы, которыми они отчаянно хлестали себя не хуже, чем в бане.

Олег не смог бы точно определить или сказать, с какого момента у него появилось до крайности неприятное и острое ощущение чужого немигающего взгляда прямо в спину, словно по позвоночнику провели холодным пальцем. У него даже волосы на голове встали дыбом от этого чувства. Как встали, так и стоят, и мурашки ледяные по коже бегают. Он осторожно огляделся: Ничего не изменилось. Лениво поругиваясь, шли гуськом ребята, тяжело поднимая ноги в набухших проклятых ботинках. Черт бы побрал отечественную промышленность! Впереди мелкой трусцой подпрыгивал дед. Вокруг шумела тайга, сиял радостный яркий день, все дышало покоем и беззаботностью. Никто ничего не замечал и не чувствовал. Олег представил громкий издевательский хохот Вороны, ироническую ухмылку Грека, сочувственный кивок Потапыча. Маменькин сынок, какая мошка тебя укусила, на каждый куст оглядываешься! И промолчал. Надоедливо жужжали пауты, тучей стоящие около идущих по тропе людей, от их ядовитых укусов вздувались невероятные прыщи, от влажного, пропитанного запахом хвои воздуха кружилась голова. Одежда прилипла к телу, пропиталась вонючим потом. Дорога петляла то вправо, то влево, то в гору, то вниз от одного холма, покрытого мягкой густой шапкой леса, к другому. Напряжение не покидало Олега, сколько он себя не уговаривал. Ему казалось, что он слышит осторожные шаги, треск сухого валежника под ногой невидимого преследователя. Рюкзак казался все тяжелее. За последним холмом открывался затяжной извилистый спуск в широкую долину, размытый недавними дождями.

– Слушай, Олежка, ты, что как чужой стал? – от хрипловатого голоса Вороны он вздрогнул. Тот догнал его и пошел впереди, оглядываясь на каждом шагу.

Знаешь, – решился Олег, – кажется мне, будто идет кто-то за нами, вроде как следит…Глюки, – и он засмеялся деревянным смехом.

– Глюки, говоришь.…То и оно, – злобно скривив рот, прошипел Ворона, – Если у одного, то, может, и глюки, а у двоих – это уже факт! Я как с пасеки вышли, чую что-то не то. Не одни мы, рядышком идет за нами кто-то.

– Давай Потапычу расскажем, – предложил Олег.

– Что расскажем? – хмыкнул Ворона, – Что нам что-то кажется, как бабам беременным? Он и так из-за старого хрыча на меня волком смотрит. И слушать не станет. Слышь, ты вправо гляди и назад оглядывайся, а я влево и вперед. Что увидишь – толкни.

А ничего не увидели. И, будто кто-то подслушал их разговор, сразу отпустило, полегчало.

– Эй, Пастернак, ты куда? – насторожено окликнул Грек Олега, сейчас привал!

Тот отмахнулся. Попало что-то в ботинок и натерло ногу. По голосам впереди он понял, что те тоже решили передохнуть. Он переобулся и, тяжело переводя дыхание, бездумно смотрел на усыпанную хвоей землю, пока не понял, что перед ним четко отпечатался след огромного сапога, который никак не мог принадлежать ни ему, ни его спутникам. И след этот был четкий и свежий. Кто-то прошел прямо перед ним, и, наверняка, сейчас недалеко от него. Олег осторожно потянул из кобуры оружие. И тут впереди качнулись кусты, и темная фигура шевельнулась в нескольких шагах. Человек, стоя к нему спиной, внимательно всматривался вперед. Олег, не помня себя от страха, метнулся в сторону и нырнул в густые заросли папоротника позади росшей прямо перед ним старой, наполовину высохшей пихты. Он прижался к влажной, пахнущей грибами земле и стараясь унять гром сердца, осторожно выглянул поверх торчащего прямо перед ним гнилого и трухлявого пня, по которому шустро сновали рыжие муравьи. Человек насторожился, хищно повел носом, шумно втягивая воздух. Олегу вдруг показалось, что он слышит сопение, будто незнакомец, замерший перед ним, осторожно, по звериному, принюхивается к разнообразным таежным ароматам, пытаясь уловить и распознать слабый, ускользающий запах. Запах его, Олега тела. Парня вдруг сковал леденящий, безотчетный ужас. У него перехватило дыхание. Он не в силах был даже рукой шевельнуть. Впереди хрустнула ветка, зашуршали кусты. Человек, не прячась, по-хозяйски раздвигая кусты, уходил вглубь тайги. На негнущихся ногах Олег поднялся из своего убежища. От чувства страшной опасности, которой ему чудом удалось избежать, у него дрожали мелкой противной дрожью колени. Он вдруг понял, что рядом с ним постояла и посмотрела ему в глаза смерть. Олег жалко по-детски заплакал, не стыдясь своих слез, вытер глаза грязными ладонями, и, сам не зная зачем, двинулся в ту сторону, откуда несколько мгновений назад на него смотрела его смерть. Странный стоял тут туман. Сроду такого он не видел. Черные лохматые струйки висели в воздухе, извивались на ветру, корчились, как живые. Одна из них коснулась его кожи, и он чуть не закричал. Ощущение было таким, будто к теплому расслабленному телу прикоснулась холодная, скользкая, невероятно ядовитая змея. Укол был таким болезненным и парализующим, что, казалось, достиг самого сердца. И как ни странно запах Олег тоже чувствовал в примятой траве. Это был запах большого животного, вызвавший у него странный озноб.

– Нашел что-нибудь? – вкрадчивый голос Грека вывел его из оцепенения. Тот раздвинул кусты и, озираясь, вылез к Олегу. – Тут что, был кто-нибудь? Ты видел кого?

– Зверь какой-нибудь. Они тут почти домашние, никого не боятся. – пробираясь через тальник, равнодушно сказал Раптор, – хватит шляться, Потапыч зовет.

Олег не мог объяснить, почему ничего не сказал ребятам про неожиданную встречу. Не мог, и все тут. Чувствовал, что его жизнь зависит от его молчания, и не только его.

Солнце припекало вовсю, но идти стало легче. С запада наползали облака, подул ветерок, разогнал насекомых. Вдали погромыхивал гром. Похоже, собирался дождь. Тропа пошла под уклон. На смену пихтачу пришли густо белеющие стволы молоденьких березок, натыканных так часто, словно иголки на еловой ветке.

Темнело. Ночь опускалась на тайгу медленно, меняя на глазах ее приветливый, обманчиво-ласковый вид. Угрюмо темнели пихты, устремляя в небо островерхие верхушки, мрачно стояли покрытые столетним мхом кедры. Тени становились длиннее, тьма выползала из оврагов, ущелий, тянула длинные руки к идущим людям, из ложбин наплывал густой туман. У таежного ручья, тихо струящегося между камней, остановились, развели костер. Подавленные навалившейся со всех сторон тишиной, мягкой, как вата, закладывающей уши, все молчали. Огонь, жадно заглатывая сушняк, давал тепло, ощущение покоя. Закипел в котелке кипяток. Парни достали тушенку и вожделенный спирт. Дед повеселел. Горячий вкусный запах будоражил голодные желудки, еда, пропахшая дымком, казалась невероятно вкусной. Сидели, покуривали, поглядывая вокруг настороженно, переговаривались негромко. Тьма становилась гуще, смотрела тысячью невидимых глаз на горстку сидящих у костра людей. Все устали. Быстро разложили палатки, залезли в мешки, и скоро только тихий треск костра слышался у ручья.

Сторожить остался веснушчатый долговязый хохол, жующий нескончаемую жвачку, прозванный чужим именем Раптор. Раптор, нанизывая на палочку сало, поджаривал его на красном огне. Жир капал, шипя, не угли, искры сыпались на траву и гасли. Хлопец сунул в костер пихтовую ветку, та взорвалась тысячью искр, зашелестела, затрещала, извиваясь в огне. Тишина медленно наступала, а вместе с нею наступала тьма. Где-то далеко вскрикнул кто-то, ухнул, завыл. Затрещали ветки под невидимыми шагами, хрустнули сучья. Глухой странный хохот оглушил Раптора. Перепуганный парень пнул ногой прикорнувшего у костра Цвигуна. Тот спал как убитый.

– Вот черт глухой, – ругнулся сторож, схватил автомат и настороженно вглядывался в темноту. Вот зашуршали кусты. Кто-то тихо крался к спящим людям, затаив дыхание. Раптору казалось, что он слышит осторожные шаги, тяжелое дыхание, чувствует чужой недобрый взгляд.

– Эй, парень, ты чего?

От неожиданности и страха он чуть не выпустил очередь в гнилую пасть тайги.

– Слышишь, дед, вроде ходит кто-то, – тихим свистящим шепотом сказал парень, утирая холодный пот, обильно выступивший на лбу.

– Может, заяц, может волк, – равнодушно пробормотал старик, подбрасывая дров в костер.

– Да!? А ты давно здесь живешь?

– Давно. Так давно, что и забыл, с каких времен.

– Скажи, дед, а мы что ищем-то, бандитов каких что ли?

– Знать бы, легче было бы, – мудро молвилЦвигун, – Мужик пропал тут, на Пьяную Гору идем. Места глухие, люди тут редко ходят, в сторону от тропы не пройти: то деревья упавшие, то трава спутанная. Заросло все. Кержацкий приют тут недалеко был. Старики жили, померли все.

– Что за мужик? Богатей местный или в авторитетах ходил? Ты, дед, не спи, жутко мне одному.

Тайга она такая: любит пугать. Да у тебя пушка вон, какая! А мужик не богатей, вроде, и в бандюгах не ходил. Егерь местный.

– А что такое тоже бывает? Слабо что-то верится! Странный егерь этот ваш. Чтобы нас вот так, толком и не объясняя, сорвали и в тайгу кинули, черт знает, кого искать, – такого сроду не было.

– Да был звонок, – вмешался Бокал, – был, мамой клянусь. Он вылез из палатки и кинул в затухающий огонь смолистую ветку и шишку, костер весело затрещал. Сам слышал, как Потапыч ругался. Из кабинета начальства вышел, с него аж смола капает.

– Мало нам в нашем районе работы! – орал, – Так к соседям в тайгу черт знает, зачем посылают! Мало ли кто там из деревни пропал, они там пачками пропадают! И что-то раньше это никого особенно не волновало!

– Так вы что не из нашего района? – удивился дед.

– То-то и оно! Так вот, Потапыч орал, орал, а топает как миленький. Говорю вам, был звоночек. И важный звоночек, если нас вот так срочно сюда турнули. Так что пропал тут не простой егерек. За ним стоит кто-то сильненький, раз начальство наше так обеспокоилось. Ладно, я спать пошел.

Вдруг что-то ухнуло, застонал кто-то, странный глухой хохот оглушил парня, блеснули круглые огненные глаза, зашелестело в ветре.

– Филин, – равнодушно сказал Цвигун, – ты шел бы спать, я посторожу.

– Какой к черту сон, я такого страху за всю жизнь не терпел! – хрипло пробормотал Раптор, – А это еще кто?

Тоненький жалобный плач раздался совсем недалеко, внезапно оборвался.

– Заяц. Видно лиса сцапала. Страх этот не в тайге, он у тебя в душе сидит. Тайга здесь не при делах.

Ей до тебя дела нет.

Тонкий высокий звук возник где-то, пропал.

– Зверь какой что ли? – парень глянул на деда и остолбенел. Тот вдруг насторожился, ощетинился, прислушиваясь к ночной тишине. Снова повторился тот же тоненький звук, прорезал тишину и умолк.

– Человек кричит! – глухо пробормотал Цвигун, – Парень, это человек кричит! Неладно, брат, беда в тайге. Поднимай ребят.

Но те и так уже вылазили из палаток, сгрудились у костра, отгородились дулами автоматов, вглядываясь в бархат ночи.

– Слышь, командир, мне все кажется, что идет за нами кто-то, вроде следит.

– Утром узнаем! – буркнул тот.

Всю оставшуюся ночь так и просидели молча, слушая тайгу. Крик больше не повторился. Обманчивая, глубокая, как колодец тишина обволакивала, но покоя в ней не было, напротив, она скрывала непонятную угрозу.

На рассвете пошли дальше. Утро наступило сырое и бледное, промозглая сырость заползала под одежду. На кустах капельками седой мелкой росы оседал густой и белый как молоко туман. Лес здесь был другой – угрюмый, мрачный, чужой. Недобро глядели вековые ели, равнодушно раскрывали мохнатые лапы пихты. Веселые березки, тоненькие осинки, красневшие крупными гроздьями цветов рябины не веселили глаз. Мрачная это была красота, не было в ней тепла, уюта, света. Пронзительные крики соек, перелетавших с ветки на ветку, казались зловещими и дикими. Деревья глухо шумели, качая вершинами, враждебно переплетали узловатые руки, мешая идти людям. Лучи солнца не попадали сюда, холодный полумрак, не освещенный, не согретый розовыми лучами солнца, наводил озноб.

Внезапно лес расступился, Впереди, везде, куда падал глаз, была большая, заросшая цветами и залитая солнцем поляна, радовавшая глаз многоцветьем, со всех сторон окруженная лесом. Капли росы свисали с травы, серебрились и переливались в ярком свете солнца. Вдалеке бугрились разрушенные годами, дождем и ветрами огромные серые валуны, заросшие мхом и чахлым кустарником. Тропинка терялась в густой траве и обильно разросшихся листьях папоротника. Крупные гроздья налитых темно-вишневым соком ягод густо осыпали кусты. Свежий, обжигающий утренней прохладой воздух бодрил и радовал.

– Красота! – ахнул кто-то.

– Красота – то, красота, – негромко заметил Цвигун, – Но вы бы тут, ребятки в оба глядели. Это и есть Пьяная Гора. Это о ней Иван поминал. Ну, мужик тот, что пропал.

Вокруг поляны вздымались, беря ее в кольцо, низкие скалистые горы. Голые камни торчали здесь и там. Журчала недалеко речка.

Ребята рассыпались и пошли по поляне, осматривая все вокруг. Хлестала по ботинкам мокрая трава, путала ноги, идти было тяжело. Двигаться старались бесшумно и скрытно. Но идти быстрее не получалось. Высокая в рост человека трава, кочки, пни мешали идти быстро.

– Эй! Скорее сюда! – тревожный крик взорвал утреннюю тишину. Все бросились туда, где кончалась поляна, и высились обломки камней, словно нарочно наваленные в кучи. Сладковатый тошнотворный запах шел из темной дыры у камней, крупные сгустки крови грязными пятнами заляпали камни.

– Зверя что ли свежевали, – прошептал кто-то, боязливо заглядывая в пасть каменной дыры.

– Зверя… – дай-ка я гляну. – Цвигун боком пролез в отверстие и скрылся в вязкой темноте.

Вылез боком, весь белый, его долго рвало на пожелтевшую траву, выворачивало зеленой мутной жутью.

– Тут не зверь, тут хуже, человек тут поработал. Зверь до такого не дойдет. Он просто убьет.

Все холодные и липкие стены каменной пещерки были забрызганы кровью. Ее было так много, словно фонтаном било из тела, подвешенного под низким потолком.

Они вынесли искалеченное тело на солнечный свет и угрюмо глядели, потрясенные открывшимся зрелищем. Человека пытали неторопливо и обстоятельно Его неторопливо, аккуратненько и ровненько изрезали ножом. Над красивым сильным мужиком жестоко и страшно надругались, искромсали могучее здоровое тело. Это как же ненавидеть надо было его, чтобы так терзать и мучить. От этого зрелища у тех, что послабее, скрутило судорогой желудки.

– Эй, ребята, тут еще вон что есть! – Олег вытащил из пещеры охапку грязной в бурых пятнах одежды. Из кармана вывалился и покатился по земле красноватый с бурыми прожилками ромбик. Цвигун поднял его и несколько мгновений оцепенело смотрел.

– Зажигалка, – севшим голосом пробормотал он, – Ивана Вырина зажигалка. Здесь и буквы ИВ есть, я сам на ней выжег. И куртка, и штаны его. Значит, вот что с ним, с Иваном стало. Страшную смерть принял. – Он истово перекрестился, – Каким бы ни был человек, а такого конца врагу не пожелаешь.

– И за что ж это его так? – спросил Раптор. – Для забавы постарался кто? Вряд ли. Разве что больной какой с выжженными мозгами тут у вас по тайге шастает.

– Это ж надо, как Ивана вашего ненавидел кто-то. Не просто убили, а еще и мучили как! Ужас!

– Да что тут делается, черт! Я такого и в Чечне не видел – вдруг заорал молчавший всю дорогу крупный кряжистый молодой мужик с рваным шрамом во всю щеку, – Камера пыток, что ли?

– Может и так, может и так, – глухо сказал Цвигун, – отморозки какие-то орудовали. Видно, золотишко пытались достать, или место узнать. Иван много знал.

– А недавно были, может, догоним? – предложил кто-то.

– Где ж вы их догоните? У тайги дорог много. Тут и на пулю нарвешься. Постреляют из-за углов как котят. Тут наверняка знать надо. Люди ведь они. Значит, харч какой нужен, опять же патроны, не десант же здесь выбросили. В аккурат на Комсомольск и выйдут. Если уже не вышли. – задумчиво сказал Цвигун, ковыряя рыжую пожухлую траву под провисшим валуном. – Кто-то должен им это носить. Вот мы и посмотрим, последим.

– А мы что? Жить тут будем? – взорвался Грек.

– Зачем жить? Вы, ребятки, в тайге не вояки, да и те, кто сделал это чужие здесь тоже. Зверьем их назвать – зверя обидишь. Мы тут сами сладим. А вас, если что, позовем на подмогу.

Спокойная, деловитая уверенность этого, как казалось, еще не совсем старого и умудренного опытом мужика, который, казалось, все знал, ничему не удивлялся, отрезвляюще подействовала на ребят.

– Хватит, – оборвал командир, на побледневшем лице которого зло играли желваки, глаза стали колючими и холодными. – Не нам это решать. Поумнее люди есть. Вот пусть начальство и думает, что со всем этим делать. Ему за это деньги платят. А нам ноги делать надо. Мы задачу свою выполнили. Зачем нас прислали, то и нашли.

Олег глянул на деда и остолбенел. Глядя куда-то в сторону, с мертвым, как у покойника, восковым лицом, закатывая белки глаз, тот мешком оседал на землю. Рука его судорожно цеплялась за траву, пальцы скребли и бессильно царапали землю.

– Кто-то плеснул ему в лицо из фляжки.

– Эй! Дед! Ты в себя – то приди! Живой? – с равнодушным любопытством спросил Грек, с сожалением заглядывая во фляжку и закручивая крышку.

Цвигун сидел на траве, глядя перед собой пустыми глазами, и бессмысленно что-то бормотал. Он словно увидел перед собой привидение. Олег проследил за его взглядом, который упирался в еле видную тропку, исчезающую в густых зарослях кипрея.

– Ты, дед, видел кого? – резко и быстро выкрикнул Ворона. – А ну, ребята, по тропе!

Они быстро обыскали скалы, но никого и ничего не нашли, кроме равнодушных валунов и замшелых бронзовых стволов деревьев.

– Да нет, – пришел в себя дед, – не было никого.

Нет, не нравилось Вороне странное поведение деда. Головой готов поклясться, что увидел он кого-то или что-то, и не только увидел, но и узнал. Только этим своим знанием не хотел старый хрыч делиться. И Ворона чувствовал, что это так его напугало, что молчать будет, чего бы это ему не стоило. Надави – наврет с три короба, но ни за что правду не скажет! Может потому, что пахла она, правда эта, смертью? Будешь тут молчать, если смерть эта твоя собственная.

Оклемавшийся Цвигун устало вытирал пот со лба.

– А знаешь, дедок, – дружелюбно окликнул Цвигуна Ворона, – о чем я жалею?

– О чем, сынок? – приветливо поднял голову Цвигун, – Я не держу сердца. Молод ты – вот и горяч.

Парень задумчиво смотрел на безмятежно глядевшего на него деда: «А ведь ты, отец родной, знаешь, что я не прощения просить буду. Я, старый черт, жалею, что не придавил тебя в тайге, как вот этого червяка – Он зло бросил на траву зеленую пупырчатую гусеницу, лениво лежащую на листке и неторопливо размазал ее по траве. – И думаю, понимаешь, уверен железно, что воздух тут у вас стал бы гораздо чище».

– Злой ты, – сочувственно сказал дед, – злости много, ума бы побольше. Мешала она тебе. Гадите, гадите вокруг себя, пугаете, пугаете. Что делать будете, когда бояться надоест? – И он прямо и насмешливо глянул в кошачьи глаза Вороны. – Ты, наверное, думаешь, что напугал меня? Зря думаешь. Тебе бы радоваться, дураку, что живым вышел.

И, не дожидаясь ответа, с трудом передвигая ноги, поплелся в сторону ручья.

– Чего ты на него наехал? – спросил Олег, – Зря ты на него так.

– Как так? – взвился Ворона, – Знаешь, Олежка, допросить бы его, дедушку нашего, с пристрастием. Ой, как много узнали бы мы интересного. Режь меня, не поверю, что не знает он ничего о том что творится здесь. Знает, гад, знает! А, может, и сам руку приложил. Вот нисколько не удивлюсь.

– Да черт с ним, со стариком. Живы – и, слава богу! Ноги бы отсюда скорее унести. – пожал плечами Олег.

– Не скажи! Я бы вернулся сюда. Очень уж любопытно мне, что здесь происходит. Не один, конечно, и хорошо бы пулеметик или танк прихватить. Тут в каждого второго стреляй – не ошибешься. А я в лес теперь без автомата не сунусь.

Дед Цвигун напряженно слушал обрывки долетавшего до него злого разговора. Он не казался ни испуганным, ни растерянным. На лице его играла нехорошая усмешка.

Возвращались в полном молчании другой дорогой. Оглядывались, разговаривали шепотом. И все казалось им, что будто кто-то из темной глуши, окружавшей их, смотрит недобро, пристально. В конце концов, у, в общем-то, не робких мужиков сдали нервы. Раптор первый начал стрелять в темную, гнилую пасть тайги, глотавшей пули, глушившей крики, странным болезненным эхом отзывавшуюся на каждый выстрел. Проводник устало сидел в это время на пеньке и курил неизменную сигарету.

– Сидели бы вы в вашем городе, – думал он, – и не лезли в то, чего не понимаете. Тайга и не таких героев видела. Проглотит вместе с пулеметом и автоматом и не чавкнет. Был человек – и нет человека. Это вы перед людьми храбрые, человека, значит, убили, – это плохо. А гусеницу раздавить – так ничего. А для нее что человек, что мураш, что гусеница, которую ногой размазали – все едино. Смерть есть смерть. Перед нею все равны.

Они вернулись из тайги угрюмые и бледные, спавшие с лица. Принесли упакованный в черную клеенку труп Ивана Вырина. Опознать его было некому: и дочка, и мать уехали неизвестно куда, и скоро вернуться не обещали. Страшный груз загрузили в машину и уехали. Бабка Цвигуниха, по большому секрету, рассказала всем соседкам, что голову у Ивана кто-то откусил. Страшные зубы оставили рваные полосы на теле егеря, которого терпеть не могли в деревне. «А главное, – таинственно оглядываясь по сторонам, шептала бабка – вокруг тела на влажной земле нашли опешившие милиционеры следы маленькой детской ножки с крохотными пальчиками.

Олег ехал в поезде, с каждой минутой приближаясь к нормальной человеческой жизни. Убаюканный ровным стуком колес, он задремал. Темная фигура внезапно возникла в дверях, наклонилась над ним, хищно повела носом, шумно втягивая воздух. Олег ясно услышал сопение, будто незнакомец, замерший перед ним, осторожно, по – звериному, принюхивается, пытаясь уловить и распознать слабый, ускользающий запах. Запах его, Олега. Он проснулся в холодном поту, леденящий, безотчетный ужас сковал тело. Вокруг смеялись и разговаривали люди. За окнами мелькали веселые березовые рощицы, кто-то бренчал на гитаре.

– Черт! – Приснится же! – устраиваясь поудобнее и медленно приходя в себя, подумал он.