Читать книгу Девочка в разных ботинках - Любовь Гвоздилина - Страница 12

Бабушкино ворчанье стоит отдельных воспоминаний. Она не ругалась «плохими словами» (в нашей семье вообще никто никогда не ругался матом, и я его физически не выношу). Но отсутствие «крепких» слов бабушка с избытком восполняла яркими образами. Видимо, поэтому в памяти и остались «картинки», нарисованные ее острым языком.

«Ты что – верблюд двугорбый, чтобы при детях плеваться? Так и верблюд за тобой не угонится – гляди, сколько налузгала» (это про тетку, которая грызла семечки около нашего подъезда). «Иди, друг ситный, откуда пришел. И не так себе иди, а быстро» (так бабушка выпроваживала с нашего двора случайно забредшего туда пьянчужку). «Ах ты, морда твоя усатая. Накрутят тебе когда-нибудь хвоста по самый копчик, будешь знать» (это бабушка приветствовала кота Ваську, который лез в форточку после очередного загула). «Я твое бескультурье с батареи убрала, в таз кинула. Витька заходил, а тут нате вам». Соседка, забирая из таза свое нижнее белье, отшучивалась: «Ой, да ладно, Прасковья Павловна, а то Витька исподнего не видел. Мое-то получше, чем у его Верки». Бабушка: «Мели, Емеля, твоя неделя. Я вот послушаю, что Верка на это скажет, если уши не отсохнут».

Насчет исподнего бабушка тоже высказывалась: «Ты еще сюда в исподнем заявись. Люди же вокруг» (это соседке, которая пришла на кухню в «полуголом халате»). Коммунальные жители очень охотно объединялись в таких случаях вокруг бабушки, и я тоже твердо знала, что «людей надо уважать». «И фамилия твоя Балаболкина» (бабушка нередко давала людям разные «фамилии» – соседкам особенно, но и мне доставалось; помню еще Бестолковкину и Пустомелину).

Я постоянно донимала бабушку вопросами по поводу ее высказываний. Как это «язык без костей»? Он же у всех без костей, почему она только про одну соседку так говорит?

Я рано начала говорить («с пеленок», как говорила бабушка)10, легко запоминала стихи и не только – повторяла за всеми услышанное, обычно слово в слово. И моя малообразованная бабушка почувствовала мои «лингвистические наклонности» и в какой-то момент, мне тогда было года три, стала заметно оберегать меня от словесного мусора. Выпроваживала с кухни, когда там начинались разборки, осаждала соседок: «Ну-ка, не болтай помелом, а то, видишь, мой „банный лист“ уши навострила, сейчас пристанет». И сама, отвечая на мое любопытство, поправляла себя и меня наставляла: «Плохое это слово, некультурное. Ты в другой раз так не говори». Но, несмотря на бабушкину цензуру, память все равно сохранила многое из ее словесного творчества.

Бабушка часто «поминала» черта и шута. Черт, как правило, был лысым («Черта лысого ты там купишь»), а шут, конечно, «гороховым». Под это определение попадали самые разные люди, независимо от гендерной принадлежности, и речь, как правило, шла о не соответствующем месту поведении или внешнем виде («вырядилась, как шут гороховый»). Но этот любимый бабушкин персонаж мог просто поминаться всуе, вполне себе незлобиво («шут его знает», «а на шута он тебе?», «шут с ним»).

Заметки на полях

Бабушка своими «образами» очень точно описывала атмосферу нашей коммунальной кухни: «Чего ты со своей кастрюлей как с писаной торбой туда-сюда носишься? Ставь на мой стол, вот место тебе подвинула».

«Туда-сюда носится», «вальсы крутит», «хороводы водит», «перед глазами мельтешит», «на одном месте топчется», «круги наматывает», «тараканьи бега устраивает», «блохой скачет», «как истукан, застыла», «лежмя лежит» и пр. – именно так выглядело наше никогда не прекращавшееся коммунально-броуновское движение.

В бабушкином лексиконе часто встречались цитаты из классики: «Ну, ты скажи, что за человек такой несуразный? Не мышонка, не лягушка, а неведома зверушка». «Сказка ложь, да в ней намек. Вот и раскинь своими мозгами». «Толоконный твой лоб».

Когда мы оставались вдвоем, бабушка читала мне по памяти стихи, которых знала много, особенно большими текстами – из Некрасова. Других поэтов – Пушкина, Лермонтова, Фета – она тоже помнила, но чаще отдельными «куплетами», и, когда я начала читать сама и позже, проходя школьную программу, я с удивлением обнаруживала в стихах классиков знакомые с детства строки («Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи. Коням, барин, тяжело. Вьюга мне слипает очи, все дороги занесло»). Бабушкины цитаты не всегда были точными («мутное стекло» вместо «бледного»), и я часто спотыкалась, вспоминая «правильный текст», потому что бабушкина версия намертво въедалась в память. И главное, я почти всегда была согласна с ее редактированием.

Помимо стихов, бабушка знала какие-то самодельные сказки – про леших, русалок, кикимор и прочую фантастическую живность. Несмотря на узнаваемость персонажей, больше я таких сказок никогда не слышала – видимо, так их сочиняли в деревне. Многие сказки мне казались нескладными – почти без сюжета, «что вижу, то пою», и они плохо запоминались. Когда я пересказывала их маме, мы с ней подолгу разбирались, кто же все-таки утонул в болоте и куда делась русалка, про которую была сказка. Мама читала мне хорошие книги, содержание которых я запоминала легко и сразу. Но бабушкины «нескладушки» я все равно любила слушать, а сказку про лешего, от которого прятались съедобные грибы, и ему доставались одни поганки, я несколько лет спустя даже рассказывала в школе на каком-то конкурсе сказок и получила награду.

Но больше всего в исполнении бабушки мне нравились деревенские байки – истории, которые случались в Александровке, откуда бабушка была родом. Как дом однажды строили, «а бревен нету; к приказчику идти просить – так он не даст, значит, одна дорога – в лес, воровать; а в лесу – мороз жгучий да бурелом колючий» … Или еще про слепую девушку Варю, которая «не пропала, потому что рукодельная была и плела занавески кружевные, чтобы сквозь дырочки солнышко в дом заглядывало; и люди ей копеечку давали или хлеба кусочек»…

А еще бабушка рассказывала театральные истории, услышанные от знаменитых артистов в ресторане ВТО. Всегда с уважением к их трудной работе и сочувствием к слабому здоровью (сюжеты многих историй были про потерянный голос или «прострел в спине», «а пьесу уже начинают, и в зале полным-полно народу, вот беда»).

Заметки на полях

Я помню бабушкины «философские» афоризмы уже более позднего времени. «Настя, ну что ты все ладишь свое.11 Не „фулюганка“, а „хулиганка“ надо говорить. Ведь сколько лет в Москве живешь. И девчонкам уши своим бескультурьем забиваешь». «Думаешь, теплые штаны не надела, так сразу красавицей стала?» (это мне, конечно). «Это материно диетическое. Нормальная еда вот стоит» (у мамы была больная печень, и бабушка ей готовила отдельно). «Это почему ты толстая? Сама бы до такого не додумалась – в доме зеркало есть. Не иначе кто по большой дружбе подсказал». «Темень уже, а ты сидишь на голодный желудок, глаза портишь» (я шью себе платье на день рождения подруги). «Она-то на твой день рождения бисером не рассыпалась, пришла в чем было». Я с возмущением заступаюсь за подругу. Бабушка неожиданно миролюбиво соглашается: «Не кипятись ты, это я так, в сердцах. Хорошая она девочка. И матерь у нее уважительная. Давай помогу, наметку повыдергиваю». «Нечего философию разводить, или подметай, или иди уже на свое комсомольское проседание».

«Хотеть надо меньше». «Раз приспичило, тогда упирайся до конца». Это мои любимые цитаты от бабушки. Очень помогают по жизни.