Читать книгу Гербарий неисполненных желаний - Любовь Хаимовна Левитина - Страница 2

Затерявшийся, словно скит,

дом его обступили кряжи.

(Я б связала ему носки,

да боюсь, что не хватит пряжи).

Дождь польёт, будет снег потом,

одиночество в интерьере.

(Я бы сшила ему пальто,

да боюсь – ошибусь в размере).

Дверь сорвётся с тугих петель,

небо скуксится виновато.

(Застелила б ему постель,

да она до утра не смята).

Горы, схваченные каймой

облаков – шерстяные комья.

(Я послала б ему письмо,

если имя моё он вспомнит).

Позаботься о нём, гора,

защити, не грози обвалом.

(Я б забыла его… вчера,

да «вчера» уже миновало).

Вечер, полный дурмана и запахов леса,

обнимает луну, в зазеркалье маня,

дождевою, почти непрозрачной, завесой

отделяет пространство твоё от меня.

Отпускает к земле беспокойные струи,

те вонзаются – каждая, словно копьё,

миллионами жгучих шальных поцелуев

возбуждая её и питая её.

Ты врождённо влюблён в эти слёзы природы,

в эту хлипкую зябь и унылую хмарь,

близкий мне человек из осенней породы,

положивший любовь под дождём на алтарь.

Слыша вздохи органа в трубе водосточной,

рвёшься слиться с водой, раствориться в дожде

и, глотая взахлёб влажный воздух непрочный,

ты теряешься в нём. Ты везде и нигде.

Молчаливые тучи – небесные профи

по эскизам ветров из далёких сторон

лепят в небе твой бледный задумчивый профиль,

он из разных дождей для меня сотворён.

Силуэты домов за стеклом эфемерны,

мир стучится в окно, не просясь на ночлег.

В каждой капле дождя лебединую верность

я храню для тебя, странный мой человек.

Всё, что в памяти сорное, – выполи

и добавь плодородной земли.

Мы из этой реальности выпали,

а в другую попасть не смогли.

В ту, где время плывёт акварельное

мимо пятых углов бытия,

где смыкаются две параллельные,

две прямые – твоя и моя,

где над мягкою зеленью выпасов

бесшабашные тучки летят…

Не успели, нечаянно выплеснув

вместе с грязной водой и дитя.

Два ковша наполняют Медведицы,

звёздный сок через край перелит.

Параллельные где-нибудь встретятся —

во Вселенной сплошной неевклид.

К заоконному прильну лицом,

а по сторону по ту

убегают камни улицы

из рассвета в пустоту.

Силы тёмные и светлые

совершают ритуал,

кирпичами разноцветными

выстилая тротуар.

Ты идёшь по этой улице

по кирпичикам из «да»,

и шаги твои рифмуются

в тротуарный самиздат.

За древесными узорами,

там, за ломкой тишиной

солнце пишет книгу зорями,

недописанную мной.

В небеса, питомцем ночи став,

в кумачовый кабинет

молча всходит одиночество

по кирпичикам из «нет».

Когда мазки картины многослойной

в ночном разливе станут не видны,

и смежит окна город беспокойный,

налью в бокал немного тишины.

Пусть ночь её посыплет звёздной крошкой

и размешает щедрою рукой,

а месяц, как серебряную ложку,

использует для трапезы такой.

Изысканный напиток. Дальше вот что:

бокал с вином из вкусной тишины

по лунному пути небесной почтой

пошлю тебе в предутренние сны.

Непроходящие дожди, обиды —

слов колючих жала —

всё позади: я уезжала, всё оставалось позади.

Неслись цветочные луга,

 маня к себе (остаться там бы…).

Зубами стыков лязгал тамбур, состав качался, убегал.

Да, что-то с чем-то не срослось,

и разгоняясь без оглядки,

тряслись вагоны в лихорадке и наклонялись вкривь и вкось.

Перепевая наугад тоской подсказанные строфы,

мне предрекая катастрофу, колёсный стук звучал не в лад.

Курила в дымное окно,

сверкали рельсы, как кинжалы,

я от надежды уезжала,

и было, в общем, всё равно.

А мы тоску не примем на постой,

не усечём любовь рукой Прокруста.

Укрывшись за улыбкою простой,

я стисну пальцы тонкие, до хруста.

Пусть день стечёт в зияющий провал,

и потемнеет фон забытых станций,

моя любовь, упрямая, права,

не ведая границ и гравитаций.

Но устремляя свой полёт вовне

земного строго заданного цикла,

опустится туда, где ты во сне

мне улыбнёшься так, как я привыкла.

Прильнёт, обнимет, словно я сама,

вся в трепете от сонного ответа.

И для тебя расплавится зима

в объятиях покинутого лета.

Когда буревестник под вечер

закончит круги нарезать,

и мы перестанем бояться предсказанной бури,

печальные ангелы смогут

вернуться в заброшенный сад,

теперь одинокий и тенью захваченный бурой.

Нам близкое море, грустя,

напоёт очарованный блюз,

и запахом горького мёда наполнятся ноздри,

твои повлажневшие губы солёными станут на вкус,

моим поцелуем согреются сонные звёзды.

Подхватит меня в неземное

неспешный воздушный поток,

в тебе растворит, мы сольёмся, как две половинки,

и в медленном танце ритмичном

устанет качаться цветок

касаясь щеки с полосой от прилипшей травинки.

Дороги нелёгкие – пешие, горные…

Рюкзак за спиной – королевство твоё.

А женщина ждёт, и мотивы минорные

о будущей встрече в разлуке поёт.

Приливы когда-то любимого голоса

касаются нежно твоей головы,

вплетая в уже поседевшие волосы

попутные пряди высокой травы.

В пути бесконечном надежды затоптаны,

в спокойном приюте отпала нужда.

Но песня сливается с узкими тропами,

а женщина ждёт и не может не ждать.

Я совсем не думаю о тебе,

примирилась легко с произволом лета,

с высотой, что в лазурный фуляр1 одета,

и совсем не думаю о тебе.

Я совсем не думаю о тебе,

даже имя твоё позабуду вскоре,

в память нежно вложила цветы и море,

и совсем не думаю о тебе.

Я совсем не думаю о тебе,

возвращаюсь под вечер домой с работы,

ем бананы, пью кофе и жду субботы,

и совсем не думаю о тебе.

Я совсем не думаю о тебе.

Запятые не впишутся после точки.

Обживаю пристанище одиночки

и совсем не думаю о тебе.

Я совсем не думаю о тебе,

эти мысли приходят незванно, сами,

синевой, что твоими грустит глазами.

Я всё время думаю о тебе!

Замкнулся круг,

пространство сжалось,

в нём всё увиделось не так:

моя вина – какая жалость!

твоя вина – какой пустяк!

И ты меня простить не можешь,

и не помилован пока,

обломки башен – у подножий

красивых замков из песка.

Но меж разрушенных пристанищ

ходить по лезвию ножа

не буду, если перестанешь

меня в себе уничтожать.

Тогда без боли и упрёка,

сквозь наваждения и сны,

не раздирая одиноко

петлю затянутой вины,

а перейдя границу круга

и стиснув истину в горсти,

мы, может быть, простим друг друга

и попытаемся спасти.

Чувства обрывками рубищ,

сумрачный блюз.

Ты меня всё еще любишь?

– Нет, не люблю.

Гордая, сильная птица —

тяжесть плечу.

Может быть, хочешь проститься?

– Нет, не хочу.

Нитями слов перевита

сетка-беда.

Ты улетаешь для вида?

– Нет, навсегда.

Ранят минуты, как камни

бьют из пращи.

Ты отзовёшься пока мне?

– Нет, не ищи.

Время сотрёт прегрешенья,

спрячет пращу.

Грешник достоин прощенья?

– Нет, не прощу.

Звёздная ночь – медалистка

смотрит легко.

Ты прилетай, если близко.

– Нет, далеко.

Мир темнотою лоснится,

тонет в мозгу.

Можешь мне больше не сниться?

– Нет, не могу.

Успокой меня, подружка-сигарета,

мы опять с тобой вдвоём проснулись утром,

чтоб черты лица с любимого портрета

сквозь прозрачный твой дымок увидеть смутно.

Тот, с портрета, иногда сюда приходит

отдохнуть душой… и телом обогреться,

говорит о неминуемом разводе,

но позднее: у жены больное сердце.

Обещает. С каждым словом слушать горше,

голос голову терзает, как напильник.

Я – жилетка, сексуальная партнёрша,

даже крыша иногда и собутыльник.

Так и тянется, не рвётся там, где тонко…

Только, знаешь, без него и воздух спёртый.

За него свою греховную душонку,

не торгуясь, я продам любому чёрту.

Маюсь, каюсь, для любви ищу запрета,

но она не поддаётся почему-то.

Пожалей меня, подружка-сигарета,

мы опять с тобой одни проснулись утром.

Я ненавижу эту женщину

в промокшем драповом пальто

за всё, что было Вам обещано

и что исполнено, за то,

что в жуткий ливень неожиданный

Вы ждали бы и день, и год

с упорством прочности невиданной,

уверенный, что не придёт.

За то, что дождь был добродетелен,

но уходить не захотел

и стал единственным свидетелем

слиянья душ, слиянья тел.

Чернеет небо, тучи хмурятся,

тяжелый ливень встал стеной.

Как жаль, что на размытой улице

всё это было не со мной!

Для Вас – хоть в град, хоть в ад, хоть в пОлымя,

забыть себя, и тёплый дом

сменить на тучи, под которыми

обняться с Вами и с дождём.

Варилось облако-пельмень

в небесном котелке.

Катился жаркий летний день

к закату налегке.

Из крана капала вода,

кипел на кухне чай…

Твой гость, нежданный, как всегда,

войдя, сказал: «Встречай!»

Шуршал поток в соустьях вен,

в углу шуршала мышь.

Казался вечным краткий плен

в кольце железных мышц.

А время, месяц на стекло

приклеив набекрень,

перечеркнуло и смело

один счастливый день.

Из крана капала вода,

в углу затихла мышь…

Твой гость, прощаясь, как всегда,

сказал: «Пока, малыш!»

Любовь, скользнув за окоём

на временный постой

в обнимку с жарким летним днём,

укрылась темнотой.

Мне привиделся твой одинокий костёр,

отражённый в сиянии первой звезды.

У забытой реки, у замёрзшей воды,

там, где воздух остыл, там, где холод остёр.

Расколола я лёд, чтоб воды вскипятить,

но звезда сорвалась, потеряв небеса,

а костёр захлебнулся и стал угасать,

мне осталась лишь малость – кострище почти.

К закипающей медленно талой воде

ты добавил холодной, примерно на треть.

Но зато не грозит мне обжечься, сгореть:

без большого огня не случиться беде.

Твою неправильную пьеску

сведу к логичному концу я.

Для сцены вышью занавеску,

где цапли белые танцуют.

Танцуют чопорно и строго,

освобождая тайну тантры,

и приближаются к порогу

почти закрытого театра.

И я уйду с прямой спиною,

нездешним танцем белой цапли

покончив с ролькою смешною,

что ты мне дал в своём спектакле.

Итак, подписан приговор, и вынесен вердикт:

ты не убийца и не вор,

за что тебя судить?

Так получилось – ты иной, упрёки не спасут.

Я не была тебе женой, и был недолог суд.

Закрыл портал, забыл пароль,

в двери оставил ключ.

Отныне сам себе король, беспечен и колюч.

Не обронил прощальных слов, забыл сказать: «прости».

Иди, свободный птицелов, лови своих жар-птиц.

Дивный танец – вторая страница любви.

Раз, два, три… Де жа вю… Поворот… Се ля ви.

Приникали теснее, щекою к щеке,

По летящему звуку скользя налегке.

Прорастали друг в друга…

А звук замерзал,

Ты меня провожал в затихающий зал,

Где в бокалах вино растворяло зарю,

И шептал мне за что-то: благодарю.

Закончилось придуманное счастье,

цена ему – в базарный день пятак.

Не жалко, что приходится прощаться,

а жалко, что приходится вот так.

Уходишь с непреклонностью солдата,

готовит память воду в решето.

Не жалко, что припомнится когда-то,

а жалко, что припомнится не то.

Закат всплывает медно-красной рыбой —

удачный, но потерянный улов.

Не жалко слов, что мы найти могли бы,

а жалко, что не ищем этих слов.

Кино немое. В долгом эпизоде

ты, я и третьей – скука, а не грусть.

Не жалко, что в финале ты уходишь,

а жалко, что и я не остаюсь.

Напрасный монолог, законченный в миноре,

ненужные слова мой ветхий парус мнут.

«Изломанный челнок, я снова брошен в море»,

где тонут острова изношенных минут.

Плывут обломки чувств, теряет мачта стройность,

на солнце и лазурь наложено табу,

где шторм задул свечу, там хмурит брови Хронос.

Я больше не везу ни счастия, ни бурь.

А морю не указ советоваться с нами,

торопится, летит, над словом воспарив,

у моря есть для нас то волны, то цунами,

то зверский аппетит, то впадина, то риф.

Напрасный монолог… Прости меня, amore,

не стоят этих слов ни пряник и ни кнут.

«Изломанный челнок, я снова брошен в море»

загубленных часов, затопленных минут.