Читать книгу Гербарий неисполненных желаний - Любовь Хаимовна Левитина - Страница 3

От себя никуда не деться.

Так случается не впервой,

что бронёй обрастает сердце

и не знается с головой.

В ставни робко стучится утро,

тихо просит открыть глаза.

Достучаться до сердца трудно

сквозь броню. И разбить нельзя.

Бьётся медленно, встанет, что ли,

принимая со стороны

отголоски неясной боли

и неявной моей вины?

Твой поезд мчится, стучат колеса,

повсюду – ах!

С тобой – ответы на все вопросы

и свет в глазах.

В лугах за окнами – красотища,

кругом цветы.

Вагон задумок, и планов тыщи,

а в центре – ты.

Потом – подъёмы и полигоны,

в лугах осот.

Осталось планов на пол-вагона,

так, штук пятьсот…

Затихли птицы, и воздух плотен,

в лугах пырей.

Надежд осталось до пары сотен,

давай быстрей!

А птицы в зиму уходят клином,

в лугах снега.

Твой поезд мчится в тоннеле длинном,

ушёл в бега.

И не надавишь (всё бесполезно)

на тормоза.

В конце тоннеля открыта бездна

и свет – в глаза.

Опять банкуешь, вздохнуть не смея,

не зная правил своей игры.

Свились рулеткой минуты-змеи,

неразличимые до поры.

Легко выкидывает коленца

судьба в рискованных странных па,

ведёт к раскладу невозвращенца

фортуной брошенная тропа.

Слабеет ветер надежды-веры,

едва коснувшись тропы хвостом.

Но ты лелеешь свою химеру…

и убиваешь её потом.

Заплатишь всем, и тебе заплатят,

поставишь всё на зеро опять.

Проснёшься ночью, дрожа в кровати:

минуты выгнулись и шипят.

Лишь ветер ловит чужие карты,

рывком швыряет за Рубикон.

Ты снова будешь играть азартно —

кто знает, может, последний кон.

Пылится в заколоченном чулане,

а может быть, на старом чердаке

гербарий неисполненных желаний

и грезит о заботливой руке.

Забытые, отправленные в небыль,

листы, где нет ни времени, ни дат,

а только бледный цвет, засохший стебель,

сожжённый лес и вырубленный сад.

Гербарию загаданное снится,

он дремлет и не ведает пока,

что время копит новые страницы,

свисая паутиной с потолка.

Предположим, что Некто, а может, Никто

был у всех на хорошем счету,

брился утром, костюмы носил и пальто,

твёрдо верил в свою правоту.

Столько горечи, столько горечи,

никогда всю её не вычерпать.

Под руками сломались поручни,

время тихо итожит вычеты.

Выпускаю слова весёлые,

пусть свободно гуляют в полночи,

а они, беззащитно голые,

покрываются слоем горечи.

Вычищаю её украдкою,

всё равно проступает пятнами…

Снова к чаю готовлю сладкое,

что ж оно так горчит, проклятое?

В лабиринтах перехода, где в потоке нету брода,

толпы разного народа продвигаются, спеша.

Здесь вещают и торгуют, мне – на улицу другую,

обгоняю на бегу я молодого крепыша.

Неприветливые лица – отчего бы людям злиться?

Впереди опять пылится неизвестный поворот.

Разобраться не могу я, мне – на улицу другую,

отойду и обмозгую, где там «дальше и вперёд».

Незатейливые годы – от свободы до свободы —

добавляют переходы, где несут, за рядом ряд,

лица, руки, сумки, ноги

в пасть удава бандерлоги,

не сбиваются с дороги и о жизни говорят.

Мимо жуликов и нищих, собираясь в сотни-тыщи,

по-простому счастья ищут, спотыкаясь на ходу.

Перед ними не в долгу я, мне – на улицу другую,

обогну ещё дугу и

эту улицу найду.

Вечер становится чёрно-белым,

жизнь растерялась и оробела.

Свет электрический не включаю.

Надо подняться и выпить чаю…

Час в темноте на диване, тупо.

Тело сковал безнадёжный ступор.

Слышала – лечится шоколадом,

но не хочу, ничего не надо.

Время сгущается между прочим,

медленным слизнем сползая к ночи.

Нужно снотворного пол-таблетки,

чтобы в кровати как в личной клетке

спрятаться, сбросить постылый день и

просто исчезнуть, без сновидений.

Ветром взбалмошным унесён

в многозвучье чужих мелодий,

не спешит возвращаться сон —

не приходит и не приходит…

Стрелка малая – возле двух,

время бьётся – звенят осколки,

не тревожат ни слух, ни дух

кривомысли и кривотолки.

Не влечёт небосвод немой,

блеклых звёзд проступают пятна.

Просто тянет к себе домой,

только где это – непонятно.

Налёты ветра подгоняют утро,

сон утекает в едкую мигрень,

часы считают время поминутно,

и скоро – день.

Ещё кусочек жизни уничтожит,

отправит в никуда, в расход, вразброд,

напомнит, что вчерашний был моложе

и не соврёт.

Смешную часть надежды-невелички

пинком, плевком, толчком откинет прочь.

Потом… и сам сгорит в небесной стычке,

и снова – ночь.

Тьма не сдаётся и утро раннее

тоже считает своим уловом,

неумолимое подсознание

смотрит драконом многоголовым.

Выползли страхи на обозрение,

перемешали картины быта.

Бьётся дракон с беззащитным временем —

время повержено и убито.

Сильный, жестокий, всепобеждающий,

ночью ему пьедестал доверен.

Гимн сочиняет (а песня та ещё…),

пламенем дышит и жрёт царевен,

пляшет настойчивый дикий танец и

в пляске неистовой скалит рожи.

Что от царевны к утру останется?

Или драконихой станет тоже?

………………

Свет, заблудившийся в дебрях каменных,

всё же пробился в проём оконный,

зайчики скачут – лови руками их,

тьма отступила – убей дракона!

Грядущий день не вычислить заранее,

наплечный крест – погибель для ума.

Приводит время душу к выгоранию,

хотя снаружи и внутри – зима.

Петляет поворотами и стрессами

потёртая годами колея,

стыкуются с изогнутыми рельсами

квадратные колёса бытия.

Напрасны суетливые старания

построить дни в невыломанный ряд.

Эмоции подвластны выгоранию,

и лишь стихи упорно не горят.

К чему глотать слова и комкать простыни,

и память шить,

когда один окажешься на острове

своей души?

Ты сам себя удержишь в этой местности,

ты сам злодей,

там есть остатки гордости и честности,

но нет людей.

Кому тогда вопросы и стенания,

какой резон?

Там сердце бой ведёт за выживание,

как Робинзон.

Там всю неделю только понедельники

и тусклый свет,

колючие кустарники и ельники,

а пятниц нет.

Зачем делить равнину эту серую,

на дни дробя?

И, если мерить собственною мерою,

там нет тебя.

Вооружившись копьями и латами,

и мудростью заслуженных седин,

на бесконечно длинном эскалаторе

всё глубже опускаешься, один.

Карабкаясь наверх, крича и падая,

в надежде на спасительный этаж,

ползёшь совсем без сил, но надо… надо ли?

Площадок нет, устойчивость – мираж.

Неумолима «лестница-чудесница»,

не одолеть текучей западни.

Слова увянут, время перебесится.

Бегут ступеньки – ниже, ниже, ни…

Отойду от себя и приму, что душою изведано,

оглянусь на краю у обрыва ушедшего дня,

вспомню смутные образы тех,

кто нечаянно предан мной,

и – утративших статус друзей —

тех, кто предал меня.

Вмиг, судьбой разведённые,

стянутся рваные линии,

что внутри оставляют ничем не смываемый след,

и по этому следу цепочкой промчатся эринии*,

а в шкафу шевельнётся давно позабытый скелет.

Серым пеплом осыплются

тусклые будни и новости,

станет нудной заботой привычно отлаженный быт,

и потянутся щупальца

крепко запрятанной совести,

чтобы душу измучить, а может быть, даже убить.

Снова спустится ночь тёмной взвесью

рассеянной копоти,

закрывая ворота для света и окна черня.

Я готова простить вас, кто предал доверие походя,

а кого предала, дорогие, простите меня!

– — – — – — – — —

Тени пляшут над столом,

тусклый свет сгоняя к ночи.

Дождь. Ущербная луна совершает водный трафик.

Я читаю допоздна стопку старых фотографий,

словно повесть о былом – о хорошем и не очень.

Как рисунки угольком —

чёрно-белое пространство.

Будто впрямь защищены от разлуки, от беды и

от морщин и седины, все такие молодые,

только где-то далеко – кто ушёл и кто остался.

В дребезжании стекла звуки времени и ветра,

и глядят издалека годы – загнанные кони.

И дрожит моя рука, и дрожит в моей ладони

жизнь…

которая прошла…

невозвратно, незаметно…

Открывается небо для нового дня,

и дурная тоска обнимает меня,

облегает меня, как рубашка нательная.

Не смертельная.

Я зароюсь в подушку и спрячу глаза,

но проснуться придётся, иначе нельзя.

Видно, жизнь, даже если она непутёвая,

штука клёвая.

Откровенна со мною давно, и на «ты»,

переводит часы и разводит мосты,

может горьким дождём выжать облако талое,

но усталая.

Я врастаю в неё в суетливом бреду,

только если не выдержу, если уйду,

никогда и не вспомнит пустячного имени.

Отпусти меня!

Что тебя треплет, ломает и мучает?

Сбрось, изгони из рассудка, из сердца ли.

Всё переменится, может быть, к лучшему,

вздрогнут артерии новыми герцами.

Всё переменится, всё перемелется,

ты, наконец, отдохнёшь по-хорошему,

эта не вьюга, а просто метелица

ляжет на добрую землю порошею.

Скроются страхи безумными совами,

выпорхнут радости лёгкими феями,

вырвется к небу побегами новыми

всё, что тобой изначально посеяно.

Всё, что давило ночами бесслёзными,

всё, что не пОнято, но не отброшено.

Может быть, что-то ещё и не поздно и

ты, наконец, отдохнёшь по-хорошему.

Вчерашний день неспешно прожит:

без откровений и чудес.

Его на память ночь помножит,

снесёт на склад, проверит вес.

Рассмотрит день астролог строгий —

спец по прогнозам и мечтам —

как экземпляр, один из многих,

уже складированных там.

Поверь, грустить о нём не стоит,

он был по-своему хорош,

но больше нас не беспокоит,

при том – назад не заберёшь.

Ковёр небесный монохромный

и кучевые облака,

и двор, где бродит пёс бездомный,

придержит бережно пока.

Дождётся дня очередного,

отдаст припрятанный запас,

и день с утра наступит, новый,

ещё неведомый для нас.

Стража памяти истине ставит заслон,

не сдаётся душа и желает эстетик,

утешительным вымыслом тыл укреплён:

правда болью пугает, а ложь – анестетик.

Проглоти перед сном и себя не тревожь,

плюс и минус легко уживаются в паре.

Только правда размоет лечебную ложь

и откроется вся,

и жестоко ударит.