Читать книгу Ангелы мщения. Женщины-снайперы Великой Отечественной - Любовь Виноградова - Страница 5

К осени 1943 года снайпер Волховского фронта Лида Ларионова имела на счету всего одного убитого немца, хотя и стала уже бывалым солдатом. Эта черноволосая и скуластая восемнадцатилетняя северянка была одной из сотен девушек, обученных на снайперских курсах «без отрыва от производства», прямо на фронте. Больше всего таких было на Ленинградском и Волховском фронтах: ситуация до весны 1943 года там часто была статичной, учись – не хочу. Именно в условиях такой статичной, позиционной войны, когда обе стороны, копя силы, стоят в обороне, снайперы начинают играть большую роль. Они не дают солдатам противника покоя, держа их в постоянном напряжении: те не могут поднять голову над бруствером траншеи, боятся перебежать открытый участок. Не нанося противнику большого урона (потери от огня снайперов не так велики), снайперы психологически изматывают его солдат, заставляют офицеров прятать погоны и надевать солдатские гимнастерки: на простого солдата снайпер может и не размениваться.

Снайперское движение в Красной армии началось в самые горькие дни войны, осенью 1941-го, на Ленинградском фронте. Оно не было спущено сверху, пошло от тех стрелков, которые, как Владимир Пчелинцев, занимались стрельбой еще до войны и теперь имели возможность хоть в чем-то насолить немцам, взявшим Ленинград и его защитников в безжалостное кольцо. Вскоре движение оценили в верхах, началась большая кампания и в прессе, и в войсках. Профессия становилась модной.

Владимир Пчелинцев, как считается, стоял у истоков движения. Через год после того, как под Невской Дубровкой он открыл свой боевой счет, в Нью-Йорке Пчелинцев вспомнил осенний день 1941-го и «срывающийся тихий голос комбата: «Давай!» До немецкого солдата, вышедшего к Неве с ведром за водой, было 400–450 метров – расстояние, с которого на снайперском полигоне Володя бил без промаха. А теперь, когда он поймал на мушку подошедшего к воде немца, руки у него дрожали. И вдруг он «понял, отчетливо понял, в чем дело – сейчас, на глазах у всех, убью человека». Приказав себе отбросить сентиментальность и вспомнить убитых и раненых советских людей, которых он столько повидал с начала войны, Пчелинцев выстрелил [68]. К упавшему немцу кинулся второй, и комбат уже орал во весь голос: «Давай второго! Слышишь, Пчелинцев, второго, говорю, бей!» Вскоре Володя стал популярной личностью, в части появились корреспонденты. Письмо Пчелинцева снайперу Вежливцеву – вызов на соревнование – и ответ Вежливцева напечатали во фронтовой газете. Включились другие снайперы. Стали писать о социалистическом соревновании снайперов (в СССР социалистические соревнования были очень популярны в любой сфере жизни). Снайперы делились опытом, рассказывали свои истории. Фронтовые газеты перепечатывали материалы друг друга. Центральные газеты перепечатывали материалы фронтовых. Движение росло. Начали проводить слеты снайперов.

«Пока немецкая армия до 1940 года продолжала использовать старые довоенные оптические прицелы, Красная армия развивала современное снайперское оружие и готовила огромное количество снайперов. Русские снайперы действовали в одиночку, командами из снайпера и наблюдателя, снайперскими парами или даже целыми отрядами, в которых было до шестидесяти снайперов» [69]. По мнению немецкого снайпера – автора этого отрывка, его русские коллеги доставляли немцам много беспокойства еще в самом начале войны, а уж в 1942 году, когда война приобрела более статичный характер, стали настоящей бедой. Автор сильно преувеличил, однако цитата свидетельствует о страхе перед советскими снайперами.

С развитием снайперского движения меткие стрелки – а их, благодаря Осоавиахиму, было в армии немало – увидели, что могут играть на войне не менее важную роль и стать армейской элитой, не хуже чем летчики и танкисты: им обеспечена поддержка, дело только за снайперской винтовкой (наибольшей популярностью пользовалась винтовка Мосина с четырехкратно увеличивавшим оптическим прицелом).

В конце 1941-го наконец получила свой шанс «работать по специальности» на войне 48-летняя ленинградка Нина Петрова. На фронт она, инструктор по физкультуре и спорту общества «Спартак», мастер спорта, тренировавшая ворошиловских стрелков, пошла санитаркой: больше ни в каком качестве не брали и вообще долго не хотели брать в армию из-за возраста. А Петрова, оказавшись вблизи передовой, защищая родной город, ждала возможности доказать, что, хотя ей уже под пятьдесят, она, собиравшая до войны толпы зрителей в тирах, должна быть на войне только снайпером и больше никем.

Наконец ей попала в руки снайперская винтовка, и командир разрешил «в свободное время» – сколько его у санитарки в медсанбате? – «охотиться». Вот когда командиры поняли, что за человек имеется в их распоряжении. С этого момента и до своей гибели Петрова обучала солдат снайперскому делу на фронтовых курсах, водила их стрелять на передовую и, конечно, «охотилась» сама [70].

Тысячи простых солдат, не учившихся до войны стрельбе в Осоавиахиме, учились на фронте и мечтали о снайперских винтовках, выпуск которых наращивали всю войну. Освоила эту профессию и Лида Ларионова, простая деревенская девушка, до недавних пор и не слышавшая слова «снайпер». Ни десятилетку, ни снайперскую школу она не заканчивала и о таких сложных предметах, как баллистика, не имела никакого понятия. Выучилась, как и ученики Нины Петровой, на фронтовых курсах.

Лиду призвали в армию в сентябре 1942 года. Ее большая деревня, в 30 километрах от поселка Бабаево Вологодской области, была очень бедной – как бывают только деревни на севере. Ничего, кроме картошки и брюквы, в доме не было. Хлеба – ни кусочка, он давно уже стал деликатесом. Провожая Лиду, мама сварила ей на дорогу картошку в мундире, дала еще с собой сушеной картошки и сушеной брюквы – их заготавливали и сдавали на фронт как налог. Все это мать завязала в платок и положила узелок в корзинку вместе с Лидиным единственным приличным платьем. Больше положить было нечего [71]. Младшая сестра Лиды Афанасия, Фая, еще подросток, пошла провожать сестру в военкомат, в большой поселок Бабаево – 30 километров пешком. В Бабаеве ждала тетка, она пошла с девчонками в военкомат и по дороге плакала. Фая никак не могла понять этих слез, уверенная, что война долго не продлится и Лида вернется героиней. Вообще-то она сестре завидовала.

Попасть на фронт Фая тоже отчаянно хотела, но по возрасту ей было рано. Зато она годилась на трудовой фронт. Бабаево попало в прифронтовую полосу, и Фаю, которой было всего четырнадцать лет, вместе с другими подростками забрали на работу – помогать фронту. Фая любила учиться, но с этим пришлось подождать. Подростков отправили на рубку и перевозку дров, которыми отапливали маленькие паровозы, обслуживавшие фронт. Кочегарили на паровозах тоже подростки. Спали они на полу, кормили так плохо, что истощенные мальчишки и девчонки быстро выбивались из сил. Выдавали иногда черное мыло, которым они мыли только волосы: на тело мыла жалели, мылись овсяной мукой. У Фаи были валенки, но все залатанные, дырявые. Бомбили страшно, и под бомбежкой лошади кидались бежать сломя голову. Запомнилась ей одна бомбежка, когда, лежа на земле в березках, она все говорила про себя: «Господи пронеси!» Молитв не знала, а то бы помолилась. Наводили ужас волки, которых в тот год было очень много. Лошади, почуяв волка, несли как сумасшедшие, и сердце у подростка леденело от ужаса. Фая ненавидела волков больше, чем немцев. Немцы, когда она их увидела вблизи, вызывали скорее жалость: в Бабаеве было видимо-невидимо пленных в тот первый год войны – совершенно не готовых к русской зиме, «в тонких шинелях и шапочках», истощенных, больных. Дети носили им клюкву – немцам она нужна была от цинги, и они давали за клюкву табак. Как принесут дети клюквы, немцы вставали в очередь, спокойно, без давки. Многие из них остались здесь же, на большом немецком кладбище рядом с Бабаевом [72].

В день отъезда в армию в военкомате вместе с Лидой ожидали отправки девушки из окрестных деревень, Бабаева и даже из Борисова, до которого было 50 километров. Объявили, что отправляют в Вологду, где они пройдут обучение на санитарок. Попав на Волховский фронт, где в тот момент было затишье, Лида быстро освоилась с обстановкой и со своей новой ролью. Раненых было немного, оставалось время на самодеятельность и танцы. Молодой гармонист хорошо играл – главную песню «Катюша» и, конечно, недавно появившиеся «Землянку» и «Синий платочек». Лида стеснялась: городские девчонки умели танцевать любые танцы, а она – только «русскую», чувствовала себя деревенщиной.

Пользуясь затишьем, с солдатами вели много политической работы и открыли разные курсы, обучая новым военным специальностям. Популярнее всего были пулеметчики и снайперы. Лиде тоже захотелось освоить какую-нибудь специальность. Она попросилась на курсы снайперов, и ее взяли. Учили недолго, но на совесть. Начали со строевой подготовки. Лиде запомнилось, как требовали в строю запевать, но все были усталые и петь никто не хотел. В наказание гоняли бегом, и тогда уж кто-то заводил песню. Бегом вообще погоняли изрядно, даже через скакалку прыгали. Но главным, конечно, была стрельба: было тепло, май, а они, еще в шинелях, стреляли и лежа, и стоя. Метрах в ста или в двухстах ставили мишень, часто давали движущиеся, по которым стрелять было еще сложнее – тут надо высчитывать угол и скорость. У Лиды сначала дела со стрельбой шли не очень, но за нее взялся, узнав, что они земляки, молодой командир (очень симпатичный, думала Лида, только неизвестно было, женатый или нет). «Землячка, я тебя научу, чтоб муху в глаз била», – заверил он и действительно начал с ней заниматься, выведя Лиду в число лучших стрелков [73].

Вместе с Лидой училась на курсах Аня Шеинова, тоже санитарка, и вместе они начали ходить на «охоту», каждый день высматривая, но боясь выстрелить. Наконец Лида открыла счет.

Этот немец ей дался тяжело. Лида, как учили на курсах, целилась в голову: расстояние было небольшое – это с большого расстояния, чтобы не промахнуться, лучше бить в грудь. Немец был молодой. «Вижу – бухнулся», – вспоминала через много десятков лет Лидия Наумовна Ларионова. В ужасе девушка выскочила из траншеи и бросилась бежать к себе в санроту. «Я человека убила!!!» – кричала она, прибежав туда. Сержант, отправивший их с Аней на позицию, рассмеялся и надвинул ей на глаза пилотку. «Ты врага убила», – говорили санитарки, поздравляя ее, но Лида ревела, никак не могла успокоиться.

Домой Лида писала, что одета тепло – в новый полушубок, валенки и ватные штаны, что кормят их хорошо. Фае, оборванной и голодной, казалось, что сестра вытащила счастливый билет. Пока не было боев, Лиде и ее подругам удалось даже сделать в каком-то городке химическую завивку. Потом – наступление, и, когда соединились Ленинградский и Волховский фронты, «тут уже стало не до завивки». В наступлении Лида снова стала санитаркой. Ей и Ане Шеиновой довелось воевать в Мясном Бору – деревне со зловещим названием, где летом 1942 года погибла 2-я ударная армия. А Лида была с теми, кто освобождал Мясной Бор в 1943-м. Ей запомнились совсем молодые ребята – 1926 года рождения, их начали призывать в 1943-м. Когда освобождали Мясной Бор, эту молодежь только-только прислали и они «все там и остались», погибли.

Лида была благодарна командирам, «не совавшим в кашу» женщин. Была бы все время на передовой – не вернулась бы с войны. Идти в атаку с пехотой – верная смерть. Артиллерист Николай Никулин, воевавший где-то рядом с ней, записал о такой же, как она, девчонке-снайпере, погибшей в наступлении: «Бежим дальше. Перекресток траншей. Из ямы испуганный голос: «Бегите, бегите быстрей! Здесь простреливается!!» Еще дальше. Выбиваемся из сил, сбавляем шаг. В траншее труп без ног, с красными обрубками вместо колен. Волосы длинные, лицо знакомое. «Да ведь это снайперша из соседней роты. Та, что пела в самодеятельности! Эх!» – бросает на бегу передний и перепрыгивает через тело» [74].

«Будете принимать раненых», – приказали Лиде и Ане Шеиновой во время боев у какой-то станции в Новгородской области. Аня, которая считала себя снайпером, заявила: «Я уйду на передовую» – и ушла. Никто ее за это потом не наказывал. А Лида была дисциплинированная и приказы не обсуждала. Пришлось ей на войне и стрелять, и заниматься ранеными, и форсировать вплавь реку Великую, и лежать под такой бомбежкой (где-то в Литве), что сутки нельзя было головы поднять – все лежали и лежали в снегу, чуть не целый день. Наверное, второй немец дался бы ей легче, чем первый, но больше она снайперской работой не занималась. И не надо мне, считала Лида, не мое это дело – убивать.

Советское военное руководство думало по-другому и уже в мае 1943 года приняло решение о массовом обучении девушек на снайперов в специальной школе [75].

Анюту забрали в армию летом 1943 года. Принесли повестку, и прятаться, как некоторые знакомые девчонки, она не стала. Почему призвали ее, а других – нет, она точно не знала, однако, видя, что не прислали повестку Ларисе – дочке директора Заготзерна, сделала определенные выводы. «Она видите из какой семьи, – сказала Аня сама себе. – А нас, видите, много…»

В военкомате, куда она пришла с подругой из своего села – Семанщины Пензенской области, им объяснили о недавнем призыве ЦК комсомола, адресованном девушкам, и дали понять, что хоть и получили они повестки, но все равно могут считать себя добровольцами. Так и написали в бумагах. И так всю жизнь Аня и называла себя добровольцем.

Аня Мулатова окончила в Семанщине девять классов и очень хотела идти в десятый, любила учиться, но школу забрали под госпиталь. Аня с одноклассниками помогали вытаскивать из школы парты, стол учителя и глобус – вот и все оборудование. А немцы уже были под Москвой. Вскоре в школе разместили раненых, и некоторое время на станции даже стоял вагон с ранеными, которых негде было разместить. Аня с подругами ходила читать раненым письма и петь песни, и санитарам девчонки помогали чем могли. Раненых (много было «страшных, тяжелых») очень подбадривали эти посещения.

Аня здорово и с удовольствием пела. У нее было простое лицо с небольшими зелеными глазами и нос не сказать чтобы тоненький, но она была высокая и статная, с густыми-густыми каштановыми вьющимися волосами, которые скручивала в локоны, белокожая и с румянцем во всю щеку. Многие засматривались. Как и у других девчонок, у нее был «свой» подшефный раненый, москвич Володя Шевелев. Какое-то время потом она с ним переписывалась и, когда ее отправили в снайперскую школу, ездила в Москву навестить его мать и тетку [76].

Потом раненых уже не было, но школу так и не открыли, и Аня работала в колхозе счетоводом, помогала семье. От голода спасла семью не она, а сестра Лиза, работавшая в конторе Заготзерно. Лиза выписывала какое-то количество отходов, жмыха, на корм птице и часть брала домой. Дома отходы просеивали, толкли в деревянной ступе и пекли лепешки. Этими лепешками да еще своей картошкой и тыквой в основном и кормились.

Сильнее всех страдал от голода младший брат Володя, подросток, мечтавший: «Мама, я стану летчиком и целый мешок тебе сброшу!» – слышал, что летчики сбрасывают продовольствие тем, кто в нем нуждается…

Уходя в армию, долгих проводов Аня не запомнила. Маминых слез не было, в суматохе все прошло как-то незаметно. Что дочь берут снайпером, мама не знала, да если бы и знала, ничего бы не поняла: она была неграмотная и газет не читала. Дел было навалом, не до слез. О дочери она начала беспокоиться только позже, получая с фронта ее письма. «Милая мама, сейчас ночь, я стою в траншее. Я так скучаю по теплой, мягкой постели».

Узнав, что едет в снайперскую школу, Аня не обрадовалась и не огорчилась. Снайпером так снайпером: что это за профессия, она толком не знала. Думала – что будет, то и будет, что дадут, то и дадут. Могла бы и в связисты. Единственное, не хотела идти в санитарки, боялась крови.

В Центральную женскую школу снайперской подготовки, которую на базе снайперских курсов открыли в подмосковных Вешняках, ехали девушки со всей страны. Среди них было очень много убежденных патриоток, многие, как Клава Пантелеева, приписали себе лишний год, чтобы попасть в армию. Многие, как Тоня Котлярова, проводили на фронт мужей, с которыми только перед войной поженились, и хотели попасть на фронт, чтобы быть к ним ближе. Но большинство девушек были мобилизованы, и выбора у них не было.

Добровольцем по необходимости была Калерия Петрова. Уже началась война, когда она закончила школу в рабочем поселке Лунино под Пензой. Хотела стать учительницей немецкого языка, как мама, но война диктовала свои правила. Главной задачей стало не умереть с голоду, и Каля решила пока что поработать на военном заводе, где давали приличные пайки. Там видно будет. Отец и сестра уже были на фронте, мама, чтобы прокормиться, продавала вещи.

Пайки на заводе действительно давали, но в остальном жизнь адская. Кормили очень плохо, а из продуктов, выданных по карточкам, тетка, у которой Каля поселилась в Пензе, готовить для нее не хотела. Выходных почти не было, и, когда вдруг давали выходной, Калина мама лезла из кожи вон, чтобы как следует накормить дочь. Наевшись до отвала, Каля каталась по полу от страшной боли в животе. Другим девчонкам – только они и работали на заводе – было не легче, но Каля не выдержала одной из первых. Через год взяла и сбежала. Мать была в ужасе: у «органов» имелись и раньше вопросы к их семье. Сама она была купеческой дочерью, муж – прапорщик царской армии, и в тридцатых годах обоих частенько вызывали, допрашивали. Жили в постоянном страхе. Что будет теперь, Калина мать даже не представляла: работающие на военных заводах приравнивались к мобилизованным, бросить завод было равносильно дезертирству. Каля знала, что знакомая девушка за аналогичный поступок попала в тюрьму. Но она больше не могла. Выход нашла мама: пошла к бывшему ученику, теперь работавшему в военкомате, и попросила, чтобы дочь взяли добровольцем. Каля Петрова, не имевшая никакого представления о стрельбе и ни малейшего интереса к этому виду спорта, отправилась учиться на снайпера [77].

«За годы войны ЦК ВЛКСМ провел 73 мобилизации молодежи. Из 800 тыс. направленных им в Вооруженные силы 400 тыс. составляли девушки »[78], – заявляют официальные публикации. Теперь мы знаем, что многие из этих девушек не были добровольцами. Это не умаляет их заслуги перед страной. Не каждой женщине по плечу воевать на фронте наравне с мужчинами. Многие из тех, кого в те годы призвали и отправили воевать связистками, снайперами или зенитчицами, могли больше пользы принести в тылу. Кто знает, сколько деревенских детей во время войны не учились в школах – из-за того, что не было в деревнях учителей?

Клавдии Ивановне Шило, которая в 1942 году была девочкой-школьницей, одной из шести детей в семье, которых в страшной нужде в одиночку растила мать, всю жизнь «сверлил душу» день 2 февраля 1942 года, когда провожали на фронт ее любимую учительницу Любовь Александровну. Молоденькая учительница успела эвакуироваться из Курска до прихода немцев, оставив в оккупации маму и сестер. Как-то прямо на уроке, не в силах справиться с тоской, она в слезах положила руку Клаве на голову и сказала, что такая же ее сестричка «осталась у немцев». Вскоре учительницу призвали на фронт, и в воскресенье ученики из села Егинсай вышли провожать ее: учительницу везли через село. Мама Клавы, связавшая учительнице теплые варежки, попросила остановить сани и пригласила Любовь Александровну в дом. В доме горела коптилка, при свете которой мама резала тыкву, чтобы готовить на следующий день. Вокруг стола сидели братья и сестры Клавы и грызли сырую тыкву. Учительница обрадовалась варежкам и горячо благодарила. Поднявшись, чтобы уходить, она протянула руку к куче сырой тыквы и попросила: «Сергеевна, а можно мне вот этого немножко взять?» Мать Клавы зачерпнула из корчаги кружку кваши и дала ей выпить. Завернула с собой кусочек мамалыги, сваренной из кукурузы и зерновых отходов, и насыпала сырой тыквы прямо в новые варежки. Взглянув на ноги учительницы и увидев, что на ногах у той в эту суровую зиму туфли с галошами, женщина залилась слезами. Но дать все равно было нечего. Выйдя провожать, она взяла с собой домотканое рядно и укутала Любови Александровне ноги, а сверху прикрыла сеном. Позже учительница написала им, что попала под Сталинград, и больше писем от нее не было. «Война смела все следы», – вздыхала мать Клавы, вспоминая об учительнице [79].