Читать книгу Квартира с привидениями (сборник) - Людмила Архипова - Страница 11

Люблю летним утром выйти на балкон. Совсем рядом небольшая тополиная роща. А если это утро ещё и воскресное! Можно беззаботно слушать шуршание листьев, гомон птиц, смотреть на солнце. Оно медленно всплывает из-за деревьев, и тёплые лучи касаются рук, лица… А вечером мы пойдём с Мишей слушать симфонический оркестр.

Всё же воскресный день – это блаженство…

– Лиля, тебя к телефону, – прерывает мою идиллию муж.

Неисправимый альтруист и мой бывший однокурсник, Марат Беридзе, просит меня прийти к нему в хоспис.

– Лиль, мне очень нужна твоя помощь! Здесь такая ситуация… Приходи, пожалуйста. Я всё объясню на месте.

Знаю его всю свою сознательную жизнь: садик, школа, институт… Михаил всё это прекрасно понимает и любит Марата – заводилу всех наших посиделок, помощника в любых затруднениях. Но сегодня мой муж, вдруг, теряет самообладание и возмущается. Куда делась его рассудительность.

– Я пойду с тобой! Мне надоел этот твой Марат. Я хочу посмотреть в его наглые глаза. В воскресенье, он бы мог и не беспокоить тебя.

– Пойми, Марат не будет просить без крайней нужды. Ну, Миш… – встав на цыпочки, обвиваю руками шею мужа.

– Хитрюга, ладно, беги, – меняет гнев на милость мой благоверный, – но не пропадай надолго, помни обо мне.

– Пока-пока, любимый! Я всегда помню о тебе.

Марат встретил меня у входа в хоспис. Курил на крыльце.

Как оказался этот блестящий студент главврачом печального заведения… До сих пор удивляюсь. Ему светила аспирантура. Сам он отшучивается, говорит, что отдаёт долг своим родителям и геронтологии. А о деталях я и не расспрашиваю.

Захожу к нему иногда, слушаю душещипательные истории. Случаются и дружеские отношения. Именно такие сложились у меня с Эммой Игнатьевной.

Одинокая женщина восьмидесяти лет, на удивление моложавая, оказалась здесь по направлению Управления Культуры. Долгие годы руководила этой славной структурой.

В хосписе она держалась особняком. Ни с кем дружбы не водила. Соседкам очень не нравилось, что она тщательно ухаживает за собой. Умудряется всегда быть со вкусом подкрашенной, причёсанной, аккуратно одетой.

Марат, чутко понимая взрывоопасность ситуации, познакомил нас. И я стала регулярно к ней заходить. Мы беседовали о литературе, музыке, театре, философии, моде. Я приносила ей иногда косметику, фрукты. Только никогда мы не говорили о её тяжёлой болезни и о её семье.

Сегодня мой друг особенно взволнован. Мы сидим в его кабинете. Марат вынимает из пачки сигарету и засовывает торопливо обратно, неловко обламывая.

– Лиля, Эмме Игнатьевне ночью было очень плохо, сегодня с утра она уже несколько раз теряла сознание. Пришлось перевести её в отдельную палату, накачали её лекарствами… Я, да и она, по-моему, понимаем, что часы её сочтены. Она просила пригласить тебя. Ты уж извини, что нарушил твои планы… Я не мог ей отказать.

– Конечно, Марат, – спешу я прервать его. – Ты всё правильно сделал.

– Подожди, – Марат даёт мне какую-то таблетку, – миссия не из лёгких, это немножко тебя успокоит…

Я сначала отмахиваюсь, но всё же глотаю таблетку, набрасываю на плечи халат и решительно направляюсь за Маратом к палате. Только у самой двери самообладание покидает. Тогда Марат легонько подталкивает меня, и мы входим вместе к Эмме Игнатьевне. Впрочем, убедившись, что в палате всё в порядке, он оставляет нас одних.

Я вижу, насколько слаба Эмма Игнатьевна и не знаю как себя вести. Но она берёт инициативу в свои руки, как бы ни странно это выглядело в её положении. Я чувствую, что её сжигает нетерпение.

– Лиля, спасибо, что пришли, – говорит она слабым голосом, но я слышу решительные нотки и не прерываю её.

– Никому не нужны чужие секреты, – продолжает она, – и я рискую вызвать Ваше недоумение, но всё же хочу рассказать Вам то, о чём не знает ни одна душа на свете. Я не верю в исповедь, но верю в закономерность случайностей. Не верю в Бога. Никогда не ходила в церковь, не носила крестика. Вы пришли ко мне в трудные дни моей жизни, теперь жизнь покидает меня, и я не могу уйти с грузом на душе. Я чувствую в Вас терпимость, великодушие, верю в Вашу способность услышать меня.

– Наберитесь терпения и не перебивайте меня, пожалуйста. Много раз проговаривала всё в себе. Больше нет сил…

Я присела на стул рядом с кроватью Эммы Игнатьевны. Чтобы успокоить, положила ладонь на её руку… Эмма Игнатьевна продолжила.

– Я обожала своего отца. Не маму, что было бы более естественно, а именно его я боготворила за ум, красоту. И он относился ко мне бережно и нежно. В его карманах всегда находилось какое-нибудь лакомство для меня, а для размышлений и обсуждений – не одна сотня историй. А мама вызывала во мне отрицание. Мне казалось, что она недостаточно любит папу, не понимает его. Она часто уезжала на гастроли, оставляя нас одних. Любила наряжаться и постоянно критиковала его, то за небрежный костюм, то за не тщательно выбритые щёки, за подгоревший кофе… Когда мама однажды объявила, что уезжает в Москву, я не удивилась и решительно отказалась ехать с ней. Уже на пороге, с чемоданом в руке и дорожной сумкой через плечо, она громко обвиняла его, даже не пытаясь скрыть от меня своё раздражение. Я уже привыкла к разным её обвинениям в его адрес, но на сей раз всё звучало особенно ядовито. Она назвала его и его маму сумасшедшими…

– Ты поступил со мной нечестно, ты не имел права меня обманывать! Ты – преступник! И это ещё аукнется твоей любимой доченьке.

– Меня поразили эти её слова, а особенно реакция отца. Он не возражал, только растерянно смотрел, словно виноват во всём на свете, даже в том, что существует…

– С тех пор я ничего не хотела знать о маме. Я старалась взять на себя все обязанности по дому, пока к нам не приехала бабушка, папина мама. Мы часто ходили с ним гулять, ездили на велосипедах по окрестностям. Это было счастливейшее время моего детства. Но одна ночь перевернула всё с ног на голову…

Эмма Игнатьевна так заволновалась, что я предложила ей прервать рассказ и позвать доктора. Но она решительно отказалась, полежала несколько минут, откинувшись на подушку, и продолжила.

– Отец был увлекающейся натурой. В это время он купил фотоаппарат, и дом наполнился фотографиями, плёнками, реактивами.

В маленькой кладовке в своей комнате он оборудовал что-то вроде лаборатории и долго меня не пускал в неё. Но в этот вечер запрет был снят. Я смотрела как на чудо на эти ванночки, где на белой бумаге, погружённой в раствор, проступали очертания пейзажей, людей. На фотографиях было много девушек и даже моих одноклассниц. Я порадовалась, что смогу их удивить, похваставшись, что сама печатала их фотки. Мы так увлеклись, что я никак не хотела уходить спать. Бабушка уже несколько раз стучала в дверь, напоминая мне, что завтра в школу. Но мы отнекивались. И только за полночь, отец сказал, что надо всё же отдохнуть. Чтобы не будить бабушку, предложил мне лечь с ним на его кровать. Я быстренько разделась до трусиков и забралась в постель.

– Ты становишься похожей на свою маму, – заметил тогда отец.

Меня эти слова резанули, я подумала: мама его предала, а он всё ещё любит её.

Только значительно позже я поняла, что взгляд его задел меня чем-то ещё.

Эти чёртовы фотографии, этот волшебный фонарь и камера!..

Эмма Игнатьевна умолкла. Смотрела отрешённо, словно меня не было рядом. Она говорила уже минут пятнадцать. Я снова предложила ей прерваться, но она остановила меня нетерпеливым жестом.

– Лиля, не прерывайте меня, пожалуйста. У меня осталось очень мало времени, и отойдите к окну. Мне так будет легче.

Я подчинилась ей, настолько властными были её голос и жесты. За окном разгорался яркий летний день, и мне захотелось распахнуть окно, вдохнуть свежего воздуха, но голос Эммы Игнатьевны вернул меня в ту ночь, которую вспоминала она.

– Я уснула мгновенно. Очнулась ото сна, ощутив какой-то ужас… Я всю жизнь помню этот ужас, охвативший меня. В темноте я ничего не могла видеть, но я слышала сопение отца и ощущала касание чего-то непонятного. Я ощутила его руки, снимающие с меня плавки, и подскочила с кровати от ужаса и омерзения. Я не помню, как я оделась. Помню, как летела по лестнице, а бабушка с верхней площадки кричала что-то вслед… Только на улице я опомнилась. Едва занималось холодное октябрьское утро. Я без пальто, без чулок, в одном платье и ботинках прибежала к школе. Двери были открыты, и уборщица тётя Нюра гремела вёдрами. Это меня и спасло, наверное. Но в больницу с воспалением лёгких я всё же попала…

После события закрутились как в калейдоскопе. Менялась жизнь вокруг меня с сумасшедшей скоростью, менялась я сама. В свои четырнадцать лет я узнала, что мир вокруг зыбок и иллюзорен. Я почти не бывала дома. Часто оставалась на ночь у подруги.

Однажды в наш дом пришли какие-то люди. Что-то искали в комнате отца. Забрали пачки фотографий и увели его. Оказывается, родители девочек, которых фотографировал отец, написали жалобу. Его судили за порнографию и отправили куда-то отбывать наказание. Он писал мне письма, но я их не читала. Бабушка рассказывала, что его признали больным и отправили в специализированную больницу. Она говорила, что у меня жестокое сердце. Оно у меня и, правда, окаменело. Я вычеркнула из своей жизни теперь и отца.

После школы я уехала из этого города, бабушки к тому времени уже не было. Ничто меня здесь не держало. Когда поступала в институт, поменяла все документы: имя, отчество, фамилию. На мужчин смотрела с презрением, особенно на ровесников. Без сожаления расставаясь после нескольких встреч. Заметила, что все мужчины, которых я выбирала, были похожими чем-то на моего отца и значительно старше меня. Я даже прибавляла себе годы, при знакомстве. Мне казалось, что это оградит меня от лишних вопросов.

Только однажды мой роман затянулся на год, и я даже решилась на ребёнка. Я представляла себе дочку, с которой мы будем подругами, но родился мальчик. Я оставила его в роддоме…

Вот – итог одной странной жизни. Я не знаю, где сгинул мой отец, не знаю где сын. Я, по сути, не знаю, кто я сама… Фамилия матери слишком громко звучала в театральных кругах Москвы, чтобы не знать, где она…

Но я ни о чём не жалею. Жизнь у меня была насыщенной и интересной. Со стороны, она, наверное, даже казалась блестящей. Я строила её, как хотела, никого не подчиняла себе, но и не подчинялась никому, потому что это – слишком больно и страшно.

Эмма Игнатьевна умолкла, а я сидела ошеломлённая и не могла вымолвить ни слова.

– Теперь Вы, Лиля, можете назвать меня монстром и даже презирать, – услышала я сквозь туман в голове слабый голос, почти шелест, – но это совершенно ничего не значит…

Эмма Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, на её красивом лице, мраморной белизны, застыла улыбка умиротворения. Приблизившись к ней, я ощутила лёгкое дыхание. Эмма Игнатьевна уснула.

Тихо выйдя из палаты, я пошла в кабинет главврача. Мне казалось, прошла вечность. На самом деле прошёл всего час. Говорить ни о чём не хотелось. Я попрощалась с Маратом и пошла домой. В вестибюле он меня догнал и вручил небольшой свёрток.

– Совсем забыл, Эмма Игнатьевна ещё вчера просила передать тебе…

Я взяла свёрток и пошла на остановку. В автобусе развернула подарок. Даже не удивилась, увидев сборник Владимира Набокова. «Лолиту» я читала и никогда не разделяла восторгов, а вот «Камера обскура» как-то не попадалась на глаза. Открыла страницу, отмеченную закладкой.

Ярким фломастером отчёркнуты слова:

«…жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение ее запечатлеть – она останавливается…»

Я поспешно закрыла книгу. Нет никаких сил сейчас вдумываться в эти слова. Скорее бы домой…