Читать книгу Четыре оклика судьбы - Людмила Евграфова - Страница 2

Она с детства не любила свое имя – Антонина. Уменьшительное – Тоня звучит, как будто она тонет, если не в воде, так во всех делах. Тося, Тоська ассоциировалось у нее с тоской. Поэтому всем друзьям она представлялась как Антошка. Но потом многие други и недруги рифмовали ее имя с известным стишком: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку». Это тоже раздражало, и она стала называть себя Ниной. Ведь, в имени были две составляющие: Антон и Нина. Так в ней и жили два человека. Иногда Антон, иногда Нина. И были они разные.

Нина помнила себя лет с трех. Вот деревня Булановка, недалеко от маленького уральского городка, куда бабушка забирала ее на лето. Корова, молоко – это жизнь. Первое ощущение связано со вкусом. Соседка угощает ее каким-то коричневым скользким куском. Нина смотрит на бабушку – можно? Можно, – кивает бабушка. Нина берет в рот угощение. Морщится, фу, гадость! И выплевывает его на чисто вымытый дощатый пол. Бабушка смущается, соседка обиженно поджимает губы. С тех пор Нина лет до тридцати вообще не ела печенку.

Детство Нины пришлось на трудные послевоенные годы. Вся страна жила впроголодь. Лишь немногие счастливцы, кто работал в продовольственных магазинах, на базах или в системе общепита, избежали недоедания.

Мать работала бухгалтером в городском торге. Не рядом с продуктами, но связи все-таки были. Как-то в доме появилась банка сгущеного молока. И взрослые, посовещавшись, разрешили Нине ее оприходовать. По две ложечки в день! Лучшего она ничего не ела! Долгое время сгущенка была для нее самым сильным вкусовым ощущением.

Матери дали квартиру в одноэтажном деревянном доме, где из общего холодного коридора вели двери в пять маленьких квартир. Это было отдельное жилье с собственной печкой и «удобствами» во дворе. Нина зимой делила лежанку на печке с тараканами, снующими туда и сюда, нисколько не пугаясь этих насекомых. Потому что знала – они не кусаются. Родители трудились с утра до ночи. Отец, уволенный после войны из армии в чине лейтенанта, днем учился в мототехникуме, чтобы получить не только специальное образование, но и стипендию, а ночью работал на мотозаводе мастером. Жизнь в доме текла неспешно, во дворе был сарай, где обитала переехавшая вместе с бабушкой из деревни корова. Летом держали огород, который начинался сразу за «удобствами». Огород очень спасал. Поспевшие огурцы и морковка выдергивались из грядки, полоскались в рядом стоящей бочке с дождевой водой и с хрустом уничтожались. Когда девочка подросла, в ее обязанности входило этот огород поливать. Колонка с водой находилась за квартал от дома. И она, школьница младших классов, ежедневно таскала на своих худеньких плечах коромысло с тяжелыми ведрами. Поэтому и не выросла до среднестатистических размеров.

Нина была послушным ребенком, умела занимать сама себя. Всегда во что-нибудь играла, или придумывала игру. Зимой на месте летнего огорода лежал глубокий снег – она строила снежные крепости и воевала с воображаемыми врагами. Летом во дворе разбивался кукольный парк, появлялся кукольный дом, и она часами могла придумывать для своих кукол счастливую жизнь.

Потом у Нины появился брат – Виталик, с пухлыми ручками и пухлыми щечками. Куда подевалась эта пухлость с возрастом? Виталик вырос худым и длинным.

Мама обожала семейные ценности, и с этих давних пор у Нины хранились пожелтевшие фотографии: папа, мама и она. Папа, мама, бабушка и она. Она в красивом платьице, на стульчике. Беременная Виталиком мама и она. И, наконец, елка, папа, мама, Виталик в пижамке, и она в тюлевом платье со стеклянными бусами на шее. Красота!

На улице Советской, где жила семья Вихровых, отец Нины, пожалуй, был единственным непьющим и интеллигентным мужчиной. Он прошел войну, получил несколько ранений, но вернулся живым и здоровым. Черноволосый, с голубыми глазами и белозубой улыбкой – он привлекал всеобщее внимание. Все матери-одиночки квартала мечтали о таком муже и завидовали Нининой матери. А их дети завидовали Нине и ее брату. А им самим то, что у них есть хороший и добрый отец, казалось обычным делом. Только став взрослой, Нина поняла, как им с братом повезло. Ведь, там, – думала она, – в горних высях, в параллельном мире – до сих пор обитают сонмы душ погибших, исчезнувших, предавших, неизвестных, таинственных, случайных отцов, умерших для детей еще при жизни. И тысячи женщин, любивших их одну случайную ночь, здесь на земле бьются, чтобы прокормить, выучить, вырастить свое потомство. А после страшной войны в каждом населенном пункте была сплошная безотцовщина.

С этим старым домом связано не одно жуткое детское воспоминание. Ей шел пятый год. Мать поздним вечером сидела у окна за белой занавеской и кормила грудью маленького брата. Нина уже спала в кроватке, стоящей рядом с окном. Внезапно раздался звон разбитого стекла, Громкий крик матери и плач маленького брата разрезали тишину. Нина вздрогнула и проснулась. Материнский крик – для ребенка сигнал опасности, произошло что-то страшное! Она сжалась под одеялом в комок. Сердце застучало в ушах как барабан. Под одеялом стало трудно дышать. Ужас накрыл волной! Судорожные сглатывания, пульсирующая в висках кровь, и – слабая детская нервная система дала сбой. Нина обмочилась. Сквозь пелену сознания она услышала, как отец с руганью выскочил на улицу. Мать, наконец, обратила внимание на Нинин, даже не плачь, а поскуливание, и произнесла: – успокойся, успокойся. Нет, не обняла ее, не взяла на руки, Нина, ведь, по сравнению с братом – уже большая! Просто сказала, чтоб успокоилась. За всю свою жизнь потом Антонина не могла вспомнить ни одного случая, когда мать обнимала бы или жалела ее. Разве что, в глубокой старости, когда стала слабой и немощной.

От испуга Нина долго потом не могла произнести ни слова. Заикалась. А случилось вот что. Какой-то пьяный мужик, тоскливо бредя по улице, увидел на занавеске тень счастливой матери, кормящей ребенка, и, непонятно из каких соображений, решил напугать ее, постучав по стеклу. Но не рассчитал свои силы, поскользнулся и головой разбил окно. Отец догнал экстремала и врезал ему по первое число. Но с тех самых пор Нина стала бояться окон, потому что ей с удивительным постоянством снился один и тот же жуткий сон. Она одна в доме, лежит в своей кроватке. Вдруг окно распахивается, и огромная толстая женщина оттуда тянется к ней своими ручищами, хватает ее из кроватки и тащит через окно в страшный, темный мир. Нина пытается кричать, но крик никто не слышит, потому что губы ее не разжимаются. И тогда она каким-то непостижимым образом вырывается из рук женщины, хочет взлететь. Женщина тянется вверх к ее ногам. Хватает, хватает ее за лодыжки. Нина поджимает ноги и летит, летит от своего ужаса и страха все дальше. Ускользает от ведьмы. Спасается…Окно в ее представлении – это выход в непредсказуемый мир.

Она и сейчас на даче боится спать у окна. Детские страхи – вечная печать на фибрах души. Первый этаж вызывает у нее повышенный уровень тревожности.

Память выхватывает еще какие-то отрывки прошлого, первые впечатления, маленькие сценки.

У матери – страшный мастит. Грудь резали. Виталик на прикорм пошел. А бабушка к лету в Пермь уехала, к другой дочери, Раисе. У той только один ребенок был. Мать, Мария Ивановна, вскоре вышла на работу, а в доме няньки меняются чуть не каждый месяц. Одна – мужиков водила, другая – с подругами водку пила, третья – на отца заглядываться стала. Мать выгнала всех!

Брату полтора года. Он только что научился ходить, и эта радость вертикального стояния вырывалась из него постоянными упражнениями в беге от крыльца и до бесконечности. Бесконечность прекращалась там, где его ловили и возвращали назад. Однажды Нине поручили присмотреть за братом. Она заигралась и не уследила, когда он вырвался за ворота на улицу. Припустив со всех ног, Виталик получил перед сестрой преимущество, фору. Нина бросилась вдогонку, сознавая своим детским умом, что этот кросс может кончиться плохо для них обоих. Впереди перекресток. Маленький брат не знает, что такое опасность уличного движения и может попасть под колеса повозки или автобуса. Она сама год назад, перебегая на противоположную сторону улицы, попала под колеса велосипеда, прикинув, что успеет, но не успела. Велосипедист налетел на нее, она ударилась лицом о мостовую, сильно разбив нос. Пожаловалась на боль матери, но та только рукой на нее махнула: – Не бегай, где не надо! С тех пор у Нины искривление носовой перегородки. Правда, кривизна чуть заметна только на фотографиях.

Нина догнала Виталика за несколько метров до этого злополучного перекрестка и отшлепала со всей злостью, на которую была способна. Он горько заплакал от обиды, а Нина, осознав, что опасность миновала, заплакала от жалости к брату.

Проблемы с няньками затянулись. Дети были представлены сами себе.

Отец отпросился на работе и поехал на родину, за своей матерью. В Красноярский край. Надо было на кого-то двух детей оставлять. Привез бабушку Анисью. Маленькую, сухонькую, ласковую. Нина помнит, как в стакан с теплым молоком она всегда подмешивала им с братом ложку сахарного песку, чтобы ум развивался. Анисья укладывала спать, погладив детей по головке, подоткнув одеяльце, чтобы не дуло, шепча какие-то тихие, ласковые слова. И они мирно засыпали. Вскоре и бабушка Ирина вернулась. Там у дочери тоже второй ребенок наметился. Так лучше уж дома, чем в гостях! Да и характер у другого зятя был суровее, чем у Вихрова.

В старом доме, со двора на крылечко перед дверью в общий коридор вели две низенькие ступеньки. Отец запечатлел бабушек на этом крылечке. Ирина сидит ближе к фотографу, Анисья – позади нее. В камеру не смотрят, стесняются. В позах отчуждение. Да и в доме разгорались скандалы. Бабки не очень друг с другом ладили. Война за влияние шла! Потом бабушка Анисья засобиралась обратно, домой. Обиделась. Чего двум старухам на одной кухне толкаться? Нина не хотела, чтоб Анисья уезжала.

В это длинное путешествие в Сибирь и Нину с собой взяли. Мало, что помнила она из этой дороги. Вот только станцию Новосибирск запомнила. Отец с матерью оставили их с бабушкой сторожить вещи, а сами ушли компостировать билеты. Долго их не было. Нине уже и спать захотелось. Вернулись, растормошили ее, сказали, что сегодня у Нины день рождения – шесть лет исполнилось, и подарили куклу.

Осенью ее отдали в детский сад. Там, в зале, где дети маршировали каждое утро, Нина впервые увидела рояль. Звуки марша, звучавшие на гимнастике, казались ей самыми лучшими и прекрасными звуками на свете. «Взвейтесь кострами синие ночи» – какое счастье! «Широка, страна моя родная» – какая сила! Ухо ребенка улавливало удивительную связь ритма и биения внутреннего пульса. Пульса сердца, который заставлял ее замирать и вслушиваться в мелодические особенности маршей и полек. Мария Ивановна, удивилась однажды, услышав слова дочки:

– Ма-а, не забирай меня завтра из садика. Я хочу остаться там… на всю ночь.

– Это еще зачем? – строго спросила мать.

– Понимаешь, в зале есть ро-яль, – девочка выговорила это слово уважительно, по слогам, – все вечером уйдут, а я открою крышку рояля, и буду играть, играть…

– Будешь, дочка, будешь! – пообещала Мария Ивановна, решив, что девочка подрастет и ее обязательно нужно учить музыке, как в прежние времена учили дворянских детей.

Нина росла и задумывалась о разных разностях. Она своим детским умом представляла, что люди были всегда. И всегда жили в Советском Союзе. Конечно, знала, что есть еще немцы, с которыми воевал отец, но ведь их победили! Значит, их уже нет, а есть только советские люди. Какое счастье, что она родилась в Советском Союзе, ей повезло, а как не повезло американцам! Они где-то там, за океанами живут, несчастные, и у них безработица и негры.

Жизнь текла. К соседке напротив – Евгении, глухой на одно ухо, на зимние каникулы из Ленинграда приехал старший сын. Брат Евгении, удачливый музыкант, гитарный мастер, взял его на воспитание к себе. Мальчик был красив, хорошо одет, свысока относился к провинциалам, матери откровенно стыдился. Скучно ему было в этом забытом богом городке. Нина вышла из дома на прогулку и попала в поле зрения красивого подростка. Он о чем-то пошептался с младшим братом Юркой и обратился к Нине:

– Девочка, тебя как зовут?

– Антонина, – важно ответила она.

– А меня Борис, будем знакомы, – и склонил в красивом поклоне голову.

Нина мгновенно расположилась к этому приятному мальчику.

– А ты знаешь, – продолжил Борис, – что зимой все железяки очень вкусные?

– Не-ет, – недоверчиво протянула Нина.

– Не веришь?

– Не-ет.

– А ты попробуй, как я.

Он нагнулся к железному засову, опоясывающему ворота, и сделал вид, что лижет его. Обернулся к девочке – во! Вкусно!

На улице был двадцатиградусный мороз. Нина не хотела выглядеть невежливой или трусихой и решила повторить опыт. Она опустилась на колени перед самой нижней железной перекладиной и припала к ней. Да так и осталась, накрепко прилипнув. Попытки оторвать приклеившийся язык, не увенчались успехом.

Девочка испугалась. А ну, как навсегда останется она приклеенной к этим воротам? Борис уедет в свой Ленинград, Юрка вырастет и женится, мама состарится, а она так и будет сидеть прилипшая к железяке? Заплакала. Юрка и Борис тут же сбежали. Выскочившая на Нинин рев соседка рванула девочку что есть силы, оставив на перекладине половину ее языка. Нина плакала, сглатывая кровь, а бабушка, узнав про ее подвиг, пригрозила мальчишкам оторвать уши. Отец, вернувшись с первой смены, потащил Нину к врачу. Врач-отоларинголог заверила испуганного папашу, что на качество произношения, несчастье, случившееся с девочкой, не повлияет.

Тридцать первого августа Мария Ивановна взяла дочь за руку и отвела в музыкальную школу. Нину приняли без всякого конкурса. Проверили слух, вроде что-то поет и ладно. Стучит ритмично, повторяет хорошо. В школе был недобор, поскольку обучение искусству игры на фортепиано – платное. Не каждый родитель мог найти эти деньги. Так началась судьба.

Однако скоро (при близком знакомстве с музыкальной наукой) Нина растеряла всю свою любовь к звукам. У нее никак не складывались отношения с тремя первыми учительницами. Первый год обучения прошел впустую, потому что педагог Галина Евгеньевна родила дочку. Дочь не давала ей спать по ночам. И досыпала учительница на Нинином уроке. Когда в конце четвертой четверти ученице нечего было предъявить экзаменационной комиссии, дело решили поправить и перевели девочку к Эльзе Германовне. Это была светловолосая молодая немка, родителей которой во время войны услали подальше от фронта, на Урал. Она снова, как в первом классе, объяснила Нине про диезы и бемоли, про то, как считать вслух целые, половинные и четвертные ноты. Нина, кое-как усвоив за год, где пишутся ноты скрипичного и басового ключей, честно считала в пьесках четвертные ноты: раз и, два и, три и, четыре и. Урок Нины был самым последним и заканчивался в восемь часов вечера. К Эльзе Германовне за полчаса до его окончания приходил жених, и учительница ворковала с ним, позабыв про Нину.

Третий год обучения начался для Нины трудно. В общеобразовательной школе была вторая смена, и новая учительница музыки, которой передали Нину (Эльза вышла замуж и уехала), назначила ей время урока на восемь часов утра. Давясь слезами, отвращением к урокам и обидой, Нина дважды в неделю стояла на крыльце «музыкалки», каждый раз с непреходящей тоской в сердце выглядывая учительницу, тайно надеясь, что та нечаянно умерла. На дверях школы висел замок, Нина шмыгала отсыревшим от холода носом, пока запоздавшая «мучительница» не отпирала школу. Новая – спуску Нине не давала. Сообразив, что девочку два года ничему не учили, она принялась исправлять пробелы образования. Методы были жестокими. Если ученица ошибалась, на ее пальцы тут же обрушивался удар линейкой. Терпела. Родителям никогда не жаловалась. Ей это просто в голову не приходило. В конце года она блестяще сыграла «Нянину сказку» из Детского альбома Чайковского. Радости матери не было конца. Летом в доме появилось пианино. Мать договорилась с председателем какого-то колхоза, куда она приехала с аудиторской проверкой, что музыкальный инструмент, на который претендентов, почему-то, не нашлось, из деревенского магазина переедет в ее городскую квартиру. Наверно, председателю пришлось за работу Марии Ивановне выписывать трудодни. И оформить пианино, как премию лучшей телятнице. А как бы иначе? Это был гран-при от родителей, влезших в долги, чтобы дочь успешно занималась музыкой. Но душа Нины была полна протеста. Она поняла, что музыке лучше не учиться, музыку нужно просто любить. Однако дело спасла четвертая учительница – Людмила Григорьевна. Она вернула Нине утраченную веру в правильность выбранной дороги.

А в перерывах между занятиями музыкой во дворе текла своя, не совсем праведная жизнь. Во втором классе соседский Юрка научил ее новому слову, созвучному таким словам как толкаться и пихаться. Но как толкаться и пихаться Нина, в общем-то, уже знала. А вот что за действие скрывается за этим словом, ей было непонятно. Юрка подошел близко-близко, обхватил ее за спину руками и стал толкать своим животом в ее живот.

– Теперь понятно? – важно спросил он, – так делают тети с дядями.

– Понятно, – задумчиво ответствовала она, впустив в себя умную мысль, что научилась чему-то очень важному и завтра на уроке надо спросить у подружки, е. лась ли она с мальчишками? Сама-то она с Юркой уже приобщилась к этому действию.

Записку перехватила учительница, охнула, схватилась за сердце и немедленно вызвала в школу отца. Отец из школы пришел смущенный, смотрел на Нину удивленными глазами, как будто впервые увидел свое чадо, и попросил мать поговорить с дочерью, действительно ли она писала такое безобразие? Мать с интересом отнеслась к первому исследовательскому труду ребенка, допытываясь на какую букву было бранное слово? Узнав, что на букву «е», она огорченно вздохнула и сказала:

– Больше такое не пиши. Не позорь нас с папой.

Нина поняла, что Юрка опять надул ее. Что с него взять? Безотцовщина, – говорила бабушка. А у соседки из первой квартиры – Капитолины было свое понятие. Не безотцовщина, а весь в отца. Подозревали, что городской сумасшедший Володя Кулявинский и был его отцом. Кулявинский раз в неделю захаживал к Евгении, садился у входа на табурет, снимал кепку, клал ее на колени, тщательно приглаживал остатки волос, доставал из кармана газету и громко, с выражением, читал передовицы, чтобы соседи слышали. Во время войны на фронт его не взяли – придурок же! Кулявинский был тихим и благодарным придурком. Если в газете печатали некролог – он обязательно приходил на похороны, стоял с родственниками, как человек, знающий и уважающий умершего. Речей не произносил, но шмыгал сочувственно носом, а потом ехал с чувством выполненного долга на поминки в столовую. Дожив до преклонных лет, он той же неизменной сгорбленной тенью стоял на кладбище, когда хоронили Нининого отца, Михаила Романовича Вихрова, а после с чувством глубокого удовлетворения опрокинул в столовой не одну рюмочку на его поминках.

Соседка из пятой квартиры, Екатерина Михайловна, глубокомысленно замечала: – Для того, чтобы прикинуться придурком – надо много ума иметь!

Если с отцом Юрки более-менее все было ясно, то, кто являлся папашей красивого Бориса, для всех было тайной. Евгения на этот счет молчала. Приехав на родину взрослой женщиной, Нина зашла как-то в старый дом. Постаревшая Евгения про ее жизнь спросила и про свою рассказала. Старые жильцы поумирали, новых – Нина не знала. Юрка женился в семнадцать лет на женщине с ребенком. Борис стал дипломатом. Умение убеждать ему пригодилось!

Еще Нина помнила пятьдесят третий год. Умер Сталин. Уроки в школе отменили. Все плакали, а Нина удивлялась, что он такое для людей сделал, что они не знают, как без него жить? Интеллигентная Екатерина Михайловна тихо говорила Евгении, Юркиной матери: – «Надо же было так измучить нас голодом, холодом, постоянным адом страха, что я, и все без исключения граждане, даже те, кто до революции купался в роскоши, воспринимали сталинские сезонные понижения цен на три копейки, как безусловное и истинное благо». Нина, из всего сказанного, понимала только два знакомых слова про «три копейки».

Кроме Екатерины Михайловны и Евгении в доме проживала хитроватая Капитолина с мужем и дочкой. А рядом с Вихровыми, стенка в стенку, старик со старухой, как в сказке. Нина хорошо помнила деда-соседа, у него были усы как у Сталина, а бабкино лицо вспомнить не могла. Она все время у керосинки хлопотала.

Зимой можно было ходить к соседям в гости, тихо сидеть у них, никому не мешая, и играть в свои куклы. Куклы, собственно, было две, одна – с тряпичным лицом, нарисованными бровями и ртом, вместо глаз маленькие пуговки. И вторая – красивая, которую подарили на день рождения в Новосибирске. Еще была пластмассовая утка Галя. Почему утку назвали Галей, никто не знал.

Через два дома от Вихровых в маленькой комнатке жила вдовая попадья. Был когда-то у них с попом на соседней улице приход. Аккуратная белая часовенка, увенчанная золотым куполом, пережила и революцию, и Отечественную войну, а в хрущевские времена не устояла. Взорвали ее и разнесли по кирпичику. Вслед за часовней и поп ушел в мир иной. Нина помнила, как ее, несмышленную, бабушка Ирина, привела однажды в эту церковь, втайне от отца. Красиво было внутри. Сверкали начищенные паникадила, залитые ярким светом, смотрели на девочку с иконостаса лики странных людей с проницательными и неулыбчивыми глазами. Но больше всего Нине понравилась Богородица. На аналое лежала икона в серебряном окладе, такая же, как дома, что висела в углу на кухне, только большая. У этой Богородицы было печальное гладкое лицо, а у домашней лицо было исчерчено ножом. Это Нина наказала ее, за то, что не исполнила просьбу. Что она тогда просила? Уже и не помнилось. Какую-нибудь чепуху. Просила, по щучьему веленью. Только не получилось. Рассердилась она на Пресвятую деву, взяла ножик и чиркала – вот тебе, вот тебе! Так навсегда и остались на иконе царапины от детского недоумия, глупости и злости.

Осиротевшая попадья жила незаметно, только ежегодно, до самой своей смерти, приглашала на Рождество окрестных ребятишек в маленькую комнатку. Поила их чаем с пряниками, а на прощанье, перекрестив, вручала каждому рождественский подарок. Те же пряники в бумажном кульке – для родителей. На что существовала эта женщина, никто не знал. Если и была у нее пенсия, то унизительная. Наверно, такая же, как у Нининой бабушки Ирины за погибшего в первом бою сына Игоря – шестнадцать рублей.

В одну из вёсен разлилась река и подтопила церквушку, огороды и дома до самой Советской улицы. Отец сфотографировал разлив, а потом с фотографии написал картину «Церковь в разливе». Так, благодаря этой доморощенной картине, сохранилась в памяти Нины прелестная маленькая часовня с золотым куполом.

Однажды Нина в новой черной шубке прямо с улицы зашла к тетке Капитолине. Позвала та Нину, угостить хотела. Нина разделась, в квартире натоплено было, заигралась с дочкой Капитолины, толстощекой и румяной Людкой. Тут и вечер наступил. Домой надо! Побежала по коридору и в свою дверь. Про шубу-то и забыла. Утром хватились: – Где шуба? У кого ты была? – спрашивала мать.

– У тети Капитолины.

– В шубе пришла?

– Ой, кажется, в шубе…

Мария Ивановна бросилась к соседке. Та суетно лоб перекрестила:

– Вот те крест, Мария, не видали мы вашу шубу.

– Не торопись креститься-то, Капитолина. Я милицию вызову. Обыщут тебя и найдут! Сроку тебе до вечера!

Стемнело. Бабушка Ирина в подпол за картошкой полезла. Скоро с работы придут, к ужину приготовить чего-то надо. Керосиновую лампу зажгла, а там, на сусеке поверх картошки шуба лежит, рядом с маленьким оконцем, у которого стекло вынуто.

– А я думаю, кто же в подполе возится, – рассказывала она потом дочери, – шуршит и шуршит. На Муську грешила, что она с мышью играет. А тут такое! Видно, вилами шубу-то запихали!

С тех пор Нина к нехорошей соседке в гости ни ногой.

Весной Капитолина с мужем все пространство двора, заросшее травой до «удобств», вкупе с тропинками и лопухами, перекопали, навозом удобрили, забором обнесли, свой огород посадили. А чего не посадить? Земля во дворе ничейная. Кто первый взял, тот и в дамках.

Потом старый дом с пятью квартирами, населенными, кроме людей, живучими, вездесущими тараканами, по плану дождался ремонта. Жильцов расселили в новенькие сараи. Летом в них спать было одно удовольствие Правда, все слышно было, что делается у соседей. Наскоро сколоченные дощатые перегородки с огромными щелями секретов не скрывали. К Евгении по вечерам приходила знакомая, умеющая на картах ворожить. Все обещала ей трефового короля, который на пороге стоит. Вот-вот объявится. Но лето прошло, а король не объявился. Не объявился он и потом.

Пианино отъехало в соседний дом, а когда холода достали до самых костей – семья Нины тоже попросилась на постой в соседний дом, чтобы Нина могла заниматься на фортепиано.

Прошла зима. Вихровы выиграли от ремонта. Во-первых: по их просьбе строители достроили к дому веранду, во-вторых: из кухни исчезла огромная русская печь, за счет чего у родителей появилась маленькая спаленка.

Видимо, из-за улучшения жизненных условий, у Михаила Вихрова, проявилось желание украсить спальню чем-то стоящим, непреходящим. Например, каким-нибудь произведением искусства. Хорошо бы копией Рембрандта. У него были кисти и масляные краски, но пораздумав немного, сам он на сей подвиг не решился, а поручил это важное дело местному художнику, который рисовал афиши к новым кинокартинам.

Художник изобразил «Данаю» на фанерном листе во всю стену. Отец гордо водрузил художество напротив кровати. Мать, оглядев темный пушок сокровенного треугольника, выпуклый живот и прижатую рукой на подушке левую грудь бесстыдницы, схватилась за голову:

– Ты что, Михаил, спятил? Чистое безобразие! У нас же дети! Им-то, зачем смотреть на эту голую тетку? Убирай, куда хочешь эту «живопись», чтобы я ее больше не видела!

– Маруся, я же деньги заплатил!

– Ничего не знаю, убирай!

Так «Даная» и нашла свое пристанище в сарае, где долгие годы обитала, повернутая неприличными местами к стенке. О мировой классической живописи Мария Ивановна имела смутное представление. Ей больше нравились Левитан да Шишкин.

Нина потом поняла, что отец был большой романтик, а мать обладала практическим умом и крепко держала дом, направляя его твердой рукой. Это она купила фотоаппарат, предложив отцу ездить по деревням, снимать сельских жителей, поскольку никаких фотоателье в глуши уральских деревень и в помине не было. По воскресеньям отец, где на попутках, летом на велосипеде объезжал окрестные селения, фотографировал колхозников. А по ночам проявлял пленки. За фотографии брал по рублю старыми деньгами. Десять фотографий – десять рублей. Иногда за воскресенье рублей пятьдесят выручал. Так в доме появилась радиола, а потом и мотоцикл.

Мария Ивановна поддерживала нужные связи. Из Выборга от ее приятельницы, жены офицера, регулярно приходили длинные, подробные письма, полные жалоб на скучную жизнь. Звали приятельницу Лидия, в уральском городке у нее жил престарелый отец, и Лидия приезжала на лето навестить старика. Нина помнила, что по моде тех лет, подруги шили одинаковые платья, потом выгуливали их в городском парке, где каждый выходной на танцплощадке играл духовой оркестр и счастливые советские люди танцевали, вальс, краковяк и польку-бабочку.

Летом в городе было абсолютно нечего делать. Ну, поиграешь с подружкой в классики, ну, сбегаешь на речку искупаться и всё!

Мария Ивановна, когда шла выгуливать в парк новое платье, брала Нину и Виталика с собой. Отец фотографировал их у фонтана, у яркой клумбы с цветами и фотографии в хронологическом порядке ложились в семейный альбом. Счастливая семья!

Из Выборга приезжала Лидия, и тогда было не до детей! Мать рассматривала привезенные для продажи вещи, приценивалась, договаривалась, и на старом диване появлялось плюшевое покрывало – «дивандек». Так Лидия его называла.

Тем летом Мария Ивановна добилась путевки в санаторий. Именно добилась! Попасть на курорт с санаторным лечением было не просто. Желающих тьма, путевок – раз, два и обчёлся! Отца выбрали председателем завкома, он ездил курировать пионерские лагеря. Нина томилась от скуки. А больше всего от обязательного полива огурцов, воду для которых надо было приносить с колонки. Отец предложил Нине съездить вместе с ним на выходные в пионерский лагерь. Она обрадовалась. Хоть какое-то разнообразие!

– Только с нами тетя Лида поедет, – сообщил он.

В заводском пионерлагере Нина отдыхала не раз. Сначала в самом младшем отряде, потом следующим летом. И последний раз, когда перешла в третий класс. Тогда она чуть не утонула в походе, где им разрешили купаться в непроверенном водоеме. Водоем был искусственный, глубокий, с вышкой для прыжков в воду. Запылившихся от долгой дороги детей раздели и загнали в воду. Предупредили: дальше метра от берега не отходить – там сразу обрыв начинался. Подружка, дурачась, толкнула Нину. Нина потеряла под ногами опору, а плавать – не умела! Сообразить, что надо лечь и барахтаться к берегу, от страха не смогла. Стояла столбиком в воде, то погружаясь с головой, то выныривая, как поплавок, успевая глотнуть воздуха. Ее затягивало под деревянный настил, ведущий к вышке. С берега что-то кричали вожатые, но в воду не бросались, наверно сами плавать не умели! Счастье, что на вышке в это время оказался какой-то парень. Он сиганул с помоста вниз, в два гребка достиг Нины и вытащил ее на берег. После этого случая родители Нину в лагерь не отправляли.

Поехать с отцом и тетей Лидой было безопасно.

Отца встретили в пионерлагере с почетом, Поместили в маленький домик для приезжих. Тетю Лиду – рядом. А Нину отправили ночевать в какой-то отряд, где были свободные койки. На вечерней линейке отец произносил речь. Потом зажгли костер и все пели вокруг костра песни. Утром после завтрака Нина решила навестить отца. Нарвав полевых цветов, она, сама не зная почему, тихонько подкралась к приоткрытой двери и уже хотела напугать его криком чудища, чтобы потом вместе посмеяться, но застыла в дверях, не веря своим глазам. Отец и тетя Лида целовались.

Нина повернула обратно и уже специально громко топая, подошла к двери. Лицо ее выражало глубокое несчастье.

– У тебя все в порядке? – спросил отец.

– В порядке, – буркнула Нина.

Но отец понял, что Нина застала их. По приезду домой он несколько раз подходил к ней, заглядывал в глаза и ждал, что она расплачется, разговорится, а он утешит ее, скажет, что все это шутка. Но Нина отворачивалась и молчала. На следующий день у нее от стресса пропал голос. Тут уж и отец и дочь в едином порыве отправились к отоларингологу. Когда из санатория вернулась мать, голос Нины восстановился, с отцом она уже разговаривала и твердо решила ничего матери не говорить.

…Родной городок, раскинувшийся за Уральским хребтом, казался Нине скучным. Мальчишки, жившие здесь, знали свою судьбу наизусть. Школа, армия, женитьба, работа на заводе. Еще не сознавая, что с ней происходит, Нина ощущала себя чужой среди покосившихся домов, разбитых тротуаров, плохо одетых, несчастных людей. Ей грезились прекрасные большие города, веселые, красивые жители, Такие, как на плакатах. И она верила, что счастье ждет ее именно там. К тому времени отношения Нины с химией и физикой в школе зашли в тупик, и она, наступив на горло собственной песне, то есть всяким там рвущимся из нее стишкам, вдруг объявила изумленным родителям, что по окончании музыкальной школы уезжает в Свердловск поступать в музыкальное училище. Отец усмехнулся и сказал матери:

– Дай ей немного денег, пусть прокатится. Все равно не поступит.

– Поступлю, – упрямо ответила дочь, и поняла, что это в ней заговорил Антон.

Как ни странно, с экзаменами она справилась легко и была зачислена на первый курс дирижерско-хорового отделения. То, что миром управляет не только закономерность, но и случайность – Нине в голову не приходило. Она выбрала это отделение случайно, не потому, что представляла себя в будущем великим Александром Свешниковым[4], о нем ей ничего не было известно. А потому что на этом отделении раньше училась одна из самых красивых выпускниц их музыкальной школы – Таня Петрова. Однако эта случайность определила ее будущее. В памяти Нины навсегда запечатлелась картина, как Таня, во время студенческих каникул, посетив родную музыкалку, под аккомпанемент сокурсника Родиона Козицкого поет на французском языке модную песню «Сесибо». Эту песню привез в Советский Союз Ив Монтан.

«Это так хорошо, пойти неважно куда, рука об руку, напевая песни, это так хорошо…»

Какая-то иная культура пения – с легкой хрипотцой, с каким-то синкопированным, нервным ритмом аккомпанемента. Затакт, четырехдольный танцевальный размер. Ничего общего с русскими переменными ладами и протяжностью, или залихватской удалью пляски. Это была картинка другого мира – успешного, раскованного и неизвестного ей, Нине. Мира, который манил и притягивал.

Этот мир находится там, куда она стремилась – в областном городе Свердловске. В музыкальном училище.

Мать оказалась совершенно не готова к тому, что пятнадцатилетняя дочь покидает родной дом. Одно дело, когда дети и родители питаются из одного котла, справедливо распределяя скромные доходы на всех. Другое, когда из скудной казны нужно выделить сумму на обучение и проживание дочери в большом городе, где ей придется снимать квартиру, ездить на транспорте и питаться в столовых. Кроме того, во что одеть новоиспеченную студентку? С вещами по всему Советскому Союзу беда. В магазинах – шаром покати. Ни тканей, ни сапог, ни пальто, ни курток – ничего нет!

Мать подумала, повздыхала и пожертвовала дочери свое демисезонное пальто. За три дня знакомая портниха перелицевала его, подогнав под Антонину. Теперь нужно было определиться с жильем. Общежития для студентов не было. Мать вспомнила о землячке, с которой когда-то вместе работала. Землячка – пожилая женщина, звали ее Клавдия Ивановна, уже давно жила в Свердловске. Ее сын прошел войну, был Героем Советского Союза, сейчас служил в составе советских войск в Германии. Клавдии Ивановне поручили следить за его квартирой и опекать внука, студента Политехнического института. Пока родители находятся за границей, чтобы никаких девушек, веселых компаний! Договорились, что Антонина снимет у нее угол за десять рублей в месяц. Кажется, все устраивалось не худшим образом.

Первого сентября студентов отправили на месяц убирать картошку.

Поселили в продуваемом всеми ветрами домике. Там стояли железные койки с продавленными пружинами без всякого намека не то, что на белье – на матрасы. Нина на ночь стелила на пружины ватник, прикрывалась шерстяным платком и так спала. И никто из девчонок не переживал, что в самом центре спальной комнаты стояли двухэтажные нары, на которых разместились немногочисленные для отделения хорового дирижирования парни. Нары – это было так типично для шестидесятых годов, что никто не обращал на это внимания. Парни – «золотой запас курса» – тенора и басы. Вечером топили маленькую «буржуйку», в которой на углях пекли картошку. Самый старший из парней брал гитару и пел блатные песни: «оц, тоц, первертоц, бабушка здорова. Оц, тоц первертоц – кушает компот. Оц, тоц, первертоц – и мечтает снова, оц, тоц, первертоц – пережить налет!» Под эту немудреную музыку, уставшая Нина засыпала, как ребенок. Изредка из Свердловска приезжали педагоги, чтобы поднять низко упавший моральный дух студентов. Заметив в кустах подозрительные кучки, облепленные мухами, поскольку вокруг колхозного общежития не было и намека на туалет, один из них обязательно запевал арию Руслана: «О, поле, поле, кто тебя усеял?». Видимо, сообразив, что такая жизнь не только наказание для будущих музыкантов, но и безответственное отношение к здоровью молодых гениев, администрация училища отозвала своих героев раньше времени назад.

Квартира Клавдии Ивановны находились на Первомайской улице, недалеко от музыкального училища. Здания разделял только Дворец культуры имени Максима Горького. Удобно. Проснулась, чайку попила и за пять минут добежала до аудитории. Опять же, если мороз ударит, то не успеешь в ледышку превратиться, пока на лекцию бежишь. На ногах – простые хлопчатобумажные чулки в рубчик, к которым прилагается пояс с резинками, и туфли на микропоре. Туфли на все случаи жизни. На лето и на уральскую холодную зиму. И в пир, и в мир, и в добрые люди.

На первом курсе студентам полагалась стипендия четырнадцать рублей. Десять Нина отдавала хозяйке, четыре распределяла на все остальное. Что-то обещали присылать родители. Выручало и то, что утром ей совсем не хотелось есть. Зато после лекций можно было в студенческой столовой взять комплексный обед за тридцать копеек. Так Нина начала привыкать к самостоятельной жизни.

В ее наивной, еще почти детской голове, роились фантазии о загадочной встрече, необыкновенной любви. Она гуляла по Свердловску и верила, что встретит своего принца. Тут Нина ничем не отличалась от тысячи таких же молоденьких девчонок, приехавших из провинции, и освободившихся от жесткого родительского надзора. Они тоже грезили принцами. Но, в остальном, она была неглупая девочка, и знала, что от близости с принцами рождаются дети.

С первых дней своей жизни в большом городе, Нина решила, что будет вести дневник. Купила в магазине толстую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке и стала туда записывать все важные события, которые происходили с ней.

Самым первым важным событием она посчитала встречу с внуком своей хозяйки, Клавдии Ивановны. Внука звали Валерой. Ему было девятнадцать лет. На принца Валера не походил. У него были пегие волосы и большие навыкате глаза. При встрече он искоса осмотрел бабушкину жиличку и громко доложил, рассчитывая на внимание девушки, что с вольной жизнью, блин, скоро придется расстаться. Отец с матерью из Германии возвращаются.

Это «блин» так смешно прозвучало в его речи, что Нина прыснула.

– Слава Богу, – перекрестила лоб хозяйка, – я уж стара, за тобой доглядывать! Мне трудно стало убираться и обеды готовить.

– Я могу убираться, – тихо произнесла Нина, – мне не трудно…

Валерий снисходительно взглянул на бабушкину жиличку. Девочка не красавица, но с изюминкой. Изюминка была в улыбке. Два симметрично выступающих зубика делали ее улыбку непохожей на других. Ему нравились люди, в которых было какое-нибудь несовершенство.

– Ладно, – ответил он, – можешь приходить. А я с тобой немецким могу позаниматься. Хочешь?

– Ага. С немецким у меня неважно. У нас в школе в средних классах учителя не было.

Так Нина по субботам стала ходить к Валерию, чтобы наводить в его квартире порядок. Раза два Валерий позанимался с ней немецким, и этого оказалось достаточно, чтобы она спокойно могла в музыкальном училище выполнять нетрудные задания вместе с группой. Через некоторое время Нина так увлеклась языком, что обогнала по знаниям других учащихся.

Нина и Клавдии Ивановне помогала. Ходила в магазин, в аптеку за лекарствами, убирала комнату и коридор в коммунальной квартире. Жили они дружно. Клавдия Ивановна по выходным угощала ее то блинами, то оладьями. В общем, Нина с голоду не умирала, себя в городе не потеряла, а студенческая жизнь очень понравилась ей.

Нина узнала один секрет – по студенческому билету можно было посещать все концерты, которые проходили в Оперном театре и областной филармонии. Она каждый субботний вечер, как и ее однокурсница, Наташа Белова, старалась попасть на концерт. Сидела, слушала симфоническую музыку и ничего в ней не понимала. Сказывались пробелы в культурном воспитании. В ее маленьком городе никакой филармонии не было. А в музыкальной школе на уроках по истории музыки все отрывки из произведений композиторов звучали не в записи – проигрыватель и пластинки для школы роскошь, а в исполнении любимой учительницы Людмилы Григорьевны. Ухо не привыкло к оркестровому звучанию. Нина осторожно оглядывала сидящих в зале людей. Они сидели с просветленными лицами, как будто на них сошла Божья благодать. Как будто знали какую-то тайну, недоступную пониманию таких необразованных и неразвитых людей, как Нина. Всем своим видом эти люди отгородили себя от бытовых социалистических проблем, зная наверняка, что, если и есть прекрасный, гармоничный мир на земле, то он не материален. Это Мир Музыки, понятный только посвященным. Люди вели себя как заговорщики, как некий тайный орден, попасть в ряды которого вряд ли было возможно для нее. Нина опускала голову и думала: – «Наверно, все притворяются, что им интересно». Прошло много долгих лет, когда она, попав в Ленинградскую филармонию на симфонический концерт популярной классической музыки, тихо заплакала от «Романса» Георгия Свиридова к спектаклю «Метель». Нина по-старинке тяготела к внятной и чувственной мелодии. Современная скрежещущая по нервам музыка – раздражала ее. Свиридов – это стопроцентное попадание в ее кровоточащее сердце, стопроцентное совпадение с тогдашним душевным состоянием. Она каменела, боясь пошевелиться и потерять в скрипе кресла хоть один звук, хоть часть мотивного хода мелодии, трагических рыданий струнных и наступательной скорби духовых инструментов. Но после концерта ей так и не пришло в голову причислить себя к тайному ордену посвященных, удивлявших ее глубокой отрешенностью, за которой она когда-то видела лишь высокомерное всезнание и высокомерное таинственное сопричастие клану музыкальных гениев.

Однажды Клавдия Ивановна протянула Нине билет в кинотеатр.

– Сходи-ка завтра в «Совкино» за меня. Валерка, видишь, решил просветить бабулю, да мне, старой, тяжело сидеть в душном зале. Я что-то плохо себя чувствую.

– А что за фильм?

– «Великолепная семерка». Утренний сеанс. Говорят, что билетов достать невозможно.

Нина уже слышала об этом фильме. В страну осторожно, на цыпочках, с оглядкой вползала «чуждая культура». Народ валом валил на первый американский боевик, который показывали в Советском Союзе. Даже не верилось, что ей так повезло. Нина без сожалений пропустила лекции в училище. Зал был битком набит. Люди сидели на приставных стульях и даже на полу. Билетеры пропускали своих знакомых и знакомых этих знакомых. Блат уже расцвел в стране пышным цветом. Что нельзя было достать в магазинах и кассах – доставали по блату. Нина не спрашивала, каким образом у Валерия оказались два билета. Она просто радовалась своему нежданному счастью.

Широкополая ковбойская шляпа героя вестерна Криса, его завораживающая походка, джинсы и бритая голова, оставили неизгладимый след в душе Нины. После фильма она посмотрела в белесые выпуклые глаза Валеры и разочарованно вздохнула. Нет, он никак не мог соперничать с ловким и храбрым американским ковбоем. С этой самой минуты в дневнике появилась запись, язвительно развенчивающая внука Клавдии Ивановны. Молодость необдуманно жестока!

Как-то, придя с занятий, Нина была удивлена обиженным видом своей хозяйки. Старуха сопела и молчала.

– Что случилось? – спросила ее девушка.

– Вот ты какая! Внук тебе мой не подходит! Он и пучеглазый и белобрысый и нескладный! А ты сама-то что, королева?

Клавдия Ивановна, видимо, давно почитывала Нинин дневник, но последняя запись ее сильно возмутила. Они поссорились. Старуха расхворалась. Дальше – все одно к одному.

Из Германии вернулись родители Валерия. Герой Советского Союза, бывший военный летчик Ивлев, оглаживая бритый подбородок, твердо сказал Нине, чтобы она подыскивала себе другое жилье. Они будут съезжаться с Клавдией Ивановной, так как бабка стала совсем плоха.

Нину выручила однокурсница, Наташа Белова. Она жила в трехкомнатной квартире с матерью и сестрой. Папа, генерал, служил в Москве, у него там была параллельная семья. Наташа в училище поступила, как и Нина, после восьмого класса. Они были ровесницами и сдружились, вместе бегая на общеобразовательные предметы. Нина собрала свой потрепанный чемодан, простилась с Клавдией Ивановной и переехала к Наташе. Они спали на одном диване, занимались на одном инструменте и дружно готовились к сдаче экзаменов за первый курс.

Летом у Нины случилась первая любовь. Каникулы она провела в родном городе. На танцплощадке неожиданно встретилась с Колькой, которого знала еще, когда училась в школе. Он был старше ее на два года, одевался как «стиляга». Брюки – дудочкой, волосы – коком, рубаха в петухах. Работал на заводе и вел никчемную жизнь. Но Нине это было все равно. В дневнике появилась запись о первом поцелуе, который совершенно вскружил ей голову. – «Так вот как это бывает»! – думала она, внимательно рассматривая свои губы, глаза и нос в зеркале. Из зеркала на нее смотрела голубоглазая шатенка с бледным веснушчатым лицом. Абстрактный рисунок из зеленовато-коричневых искр на платье выгодно подчеркивал пропорциональную для невысокого роста фигуру, тонкую талию, опоясанную широким поясом с металлической пряжкой. Пышная юбка скрывала легкую кривизну подколенного изгиба ног, а купленные на летнюю стипендию новые туфли на высоком каблуке делали ее выше и стройнее. Нет, не красавица, но стильность придавала ей некий шарм. Она удовлетворенно хмыкнула и побежала к школьной подружке делиться впечатлениями.

Первая любовь длилась недолго, до красного дня календаря – Седьмого ноября. В праздничные дни Нина опять приехала в родной город и увидела Кольку в обнимку с другой девушкой. Она совершенно расклеилась оттого, что он предал ее, и на вокзале от расстройства потеряла билет на поезд. Отец, который всегда провожал дочь ночью на пассажирский поезд, молча смотрел, как она растерянно роется в сумке. Все понял, внимательно оглядел грязный, заплеванный пол зала ожидания и нашел потерянную и почти затоптанную ногами железнодорожную картонку, служившую билетом. Нина равнодушно зажала в ладошке билет и прошла в вагон с печальным чувством, что жизнь кончена. Но жизнь, несмотря на Колькину измену, как-то продолжалась.

Вот если бы у нее были такие ботиночки, как на витрине, – думала она, глядя на красивые замшевые с тонким каблучком ботинки по нереальной цене, – Колька бы точно не предал ее. Если перестать есть, можно сэкономить стипендию!

Ботинки на целых полгода стали для нее идеей фикс.

После этого она уже не влюблялась. Никому не принадлежало ее сердце, словно Колька вырвал его и унес с собой. Однокурсники были ей неинтересны, слишком долго ждать, когда они встанут на ноги. Какие-то случайные свидания со студентами политехнического института кончались ничем. Большая любовь не приходила.

Многие подружки по музыкальному училищу к распределению старались выскочить замуж. Она же совершенно не думала, что как-то надо устраивать свою судьбу. Семнадцать лет не повод, чтобы, очертя голову бросаться в омут семейного счастья. Да и первый опыт не радовал. В училище мальчики учились, в основном, на оркестровом отделении. На третьем курсе один из них, смешной и неловкий саксофонист, то ли в шутку, то ли всерьез сделал ей предложение. Саксофонист был моложе ее на год, совсем подросток, и она только посмеялась над этим. Но именно ему она впоследствии была благодарна за то, что познакомил ее с джазом, а также с удивительно, каким чудом попавшими в Свердловск записями Элвиса Пресли. Сейчас этот человек стал известным джазменом, жил в Москве, а его сын сделал бабушкой самую влиятельную певицу Советского Союза, любительницу прикрывать пороки своих молодых мужей штампом в паспорте и до сих пор крепко державшую шоу-бизнес в своем пухлом кулачке.

…Но до этого случая, она совершила один непростительный поступок. На втором курсе девчонки доложили Нине, что она нравится одному из студентов оркестрового отделения. Витя Катков был высокий темноглазый брюнет с неожиданными мелкими веснушками на носу, стеснительный и молчаливый. Часами он стоял под лестницей училища и выводил рулады на кларнете. Классов не хватало, и студенты готовились к занятиям кто, где мог. Нина раз прошла мимо, внимательно оглядев юношу, второй раз прошла и решила заговорить с ним. Может, девчонки все выдумали, как в пьесе Шекспира «Любовью за любовь»? Витя зарделся, но разговор поддержал. Через неделю он уже провожал ее до дома Наташи Беловой, где друзья-студенты дружно собирались на кухне. Позже, когда они совсем освоились, приглашал ее на живые концерты эстрадного оркестра местного клуба. Они гуляли по городу, разговаривали о музыке. Нина относилась к нему как к брату. Он был добрый и спокойный мальчик. Вырос в музыкальном интернате.

Наташа Белова, которая к тому времени уже назначила день свадьбы со своим женихом, талантливым пианистом, подсмеивалась над ней, что Нина до пенсии будет ходить за руку и разговаривать с Витей. Тогда Нина пообещала ей, что обязательно влюбит в себя робкого юношу. Сердце ее было свободно, шутить было легко. Сама не зная, чем этот эксперимент закончится, она стала играть роль обольстительницы. Предатель Колька не выходил у нее из головы. Надо доказать, себе, что она тоже может нравиться. Другого повода не было.

Включила память, как это делают актрисы в кино? Немного потренировалась перед зеркалом и применила свои умения на практике – тихо вздыхала, внимательно смотрела на него, потом отводила глаза и опять вздыхала. Эти сигналы дошли до цели. Витя, наконец, ожил, растормошился, осмелел. Стал доверительно прикасаться к ней, еще не обнимая, но приучая ее к тому, что когда-нибудь это сделает. Провожал до входных дверей и подолгу держал ее руку, перебирая пальчики. Тактильные ощущения были приятны Нине, но не больше. И вот однажды, когда на улице был сильный дождь, и они скрывались от него на Наташиной кухне, неумело поцеловал ее. Опыта, как нужно по взрослому, у него не было никакого. Нина зажмурила глаза, ожидая чуда, подумала, что, может, любовь сейчас впорхнет в ее сердце, словно птица, как когда-то от первого поцелуя Кольки, но любовь не впорхнула. На следующий день она опять прислушалась к своим чувствам – сердце равнодушно стучало, эксперимент удался только наполовину. Витя повелся, а она нет – и Нина решила прекратить ненужные отношения.

Подходил очередной экзамен по музыкальной литературе. Нина сговорилась с сокурсницей Варей, которая жила в районе, под названием «Химмаш», готовиться к экзамену вместе, у нее и ночевала. Неожиданно под Варино окно в три часа ночи явился сильно подвыпивший Витя и стал выкрикивать Нинино имя. Нина выглянула в окно, и с ужасом увидела, что поклонник не стоит на ногах.

– Убирайся! – театральным шепотом стала прогонять она парнишку, чтобы не разбудить соседей.

Он стал кричать, что любит ее, что никуда не уйдет, пока она не выйдет к нему. Нина возмущенно ответила, что он ей безразличен, что с ее стороны это было просто шуткой, и захлопнула окно. Поняла, что Антон, который сейчас проявился в ней, становится все жестче.

Утром, благополучно сдав экзамен, Нина вышла из училища. На противоположной стороне улицы стоял, согнувшись пополам, Витя. Он корчился в спазмах, его рвало. Организм отравился большим количеством алкоголя, который он влил в себя с горя. Увидев ее, он гневно отвернулся.

Больше Нина его не видела. Говорили, что он бросил музыкальное училище, и его сразу призвали в армию. Став взрослой, Нина корила себя за то детское недомыслие, граничившее с жестокостью, из-за которого Витина судьба пошла наперекос. Она даже хотела написать в программу «Жди меня», чтобы извиниться перед ним. Да так и не собралась. Все было потом в Нининой жизни. Ее предавали, она предавала. Но почему-то этого мальчика, его обиду, его боль, и свою подлость по отношению к нему она запомнила на всю жизнь. Ей и сейчас, когда она лежит в этой поганой яме, перекошенное от страдания и боли лицо этого мальчика покоя не дает…

…Антонина поменяла положение. Подтянулась спиной к трубе, осторожно прислонилась. Так ноге было легче. Можно даже подремать…

Еще свердловская жизнь Нины была отмечена двумя необыкновенными событиями: полетом Юрия Гагарина в космос и приездом Фиделя Кастро в Свердловск.

Нина, вместе со всеми, повторяла слова:

Тут в стране стали происходит какие-то непонятные события. В магазинах исчезла сначала мука, макароны, печенье, потом белый и черный хлеб. В Свердловск разобраться с непредвиденной ситуацией приехал Никита Сергеевич Хрущев, но народ, забросал его тухлыми помидорами и гнилой картошкой. Хрущев обиделся и уехал. Стало еще хуже. Ввели карточки на хлеб. Нине на день полагалась четвертинка черного. В родном городе положение было немногим лучше. Семья Вихровых, благодаря матери, работавшей бухгалтером в ресторане, еще осенью запасла мешок муки. Мать напекла разных плюшек и отправила Нине посылку за двенадцати-летним братом. Худенький Виталик на пригородном поезде преодолел двести километров, без особых претензий перено-чевал в огромном сидячем кресле, и на следующий день отправился в обратный путь. Нина оценила своевременную помощь из дома. Когда в магазинах исчезают самые обыкновенные продукты, к которым привык, то отсутствие их кажется трагедией.

…Наташка, оказывается, была беременна уже четвертый месяц. Поделать ничего было нельзя и свадьба, которую они со своим пианистом запланировали на время, когда Наташке исполнится восемнадцать, состоялась в срочном порядке. Родители пианиста, люди с настоящей дворянской кровью, которую в хрущевские времена уже никто особенно не скрывал, с опаской пришли знакомиться к Наташкиной матери, полковой жене, разведенке, работающей вольнонаемной в управлении Уральского военного округа. Пока Наташкин отец учился в Академии Генерального штаба, мать Наташки привыкла всем начальникам отдавать честь. Отдавала, отдавала, так всю и отдала. Муж, узнав об этом, остался в Москве, а у матери теперь раз в неделю ночевал приходящий друг, – баянист из Уральского народного хора, и она, разочаровавшись в своем альтруизме, никаким соблазнам больше не поддавалась.

Родители жениха сели на краешек дивана, неспешно осмотрели скромную обстановку квартиры и вежливо выслушали условия противной стороны. Напор хозяйки их немного смутил, но они подавили в себе возникшее чувство неловкости. Привыкли воспринимать мир таким, каков он есть. Их будущая сватья, крашеная блондинка с подведенными морковной помадой губами, требовала, чтобы дочь после бракосочетания переехала в дом жениха. Чтобы не бросила из-за рождения ребенка училище. Чтобы платье сшили на свадьбу пышное и красивое, чтобы кольцо на руке – настоящее золотое, а не какая-нибудь подделка пополам с серебром, и, чтобы на столах была икра и даже фрукты.

Студенты весело отгуляли свадьбу. Наташка переехала к мужу, а Нина опять стала искать себе квартиру. В Свердловске тех лет, преимущественно деревянном, не только на окраинах, но и недалеко от центра, встретить частный домик было не такой уж редкостью. На улице Толмачева, что перпендикулярно сообщалась с «Бродвеем», то есть главной улицей Ленина, проживала землячка, бывшая Нинина одноклассница, родители которой купили дочке-студентке полдома. Жилой подвал они сдавали. Нина пришла со своей бедой к Наде, так звали землячку. Та сказала, что место занято, но можно обратиться в дом напротив. В этом доме живет женщина-врач с дочкой и старой матерью. Они, кажется, хотят сдать угол.

Так два последних учебных года Нина прожила в семье Веры Николаевны, врача железнодорожной поликлиники, которая подрабатывала вечными ночными дежурствами. В доме было фортепиано, и хозяева не возражали, чтобы Нина готовила программу экзамена. Когда Нине было лень ходить на занятия, она тихонечко из пачки лежащих на тумбочке документов Веры Николаевны доставала справку с треугольной печатью поликлиники, и вписывала себе медицинский диагноз – хронический ринит. Справка с освобождением от занятий на три дня покрывала ее пропуски. Свободные дни она тратила на учеников по фортепиано. Четыре ученика – в месяц сорок рублей. Сорок рублей – это пара новых туфель. Все было хорошо, но однажды старуха, мать Веры Николаевны, получив пенсию, так спрятала ее, что вспомнить не могла, где лежат деньги. Поскольку склероз в ее возрасте с годами все крепчал, она обвинила в краже Нину. Не помогло даже алиби. Когда старухе принесли пенсию, Нины дома не было. Бессмысленность происходящего, бессилие что-либо доказать, выбило Нину из колеи. Она, возмущенная несправедливым обвинением, ушла вечером к землячке Наде, твердо решив, что утром заберет свои вещи.

Когда вернулась – счастливая старуха сидела на кровати и завязывала деньги в платочек. Утром в ее голове прояснилось, и она нашла их за божницей. Вера Николаевна извинилась за мать и попросила не уходить от них. Нина, конечно же всех простила, но запомнила, что иногда могут так сложиться обстоятельства, что доказать свою непричастность будет невозможно. Как говорится, от тюрьмы, да от сумы не зарекайся…

На последнем курсе училища Нина решила, что старое пальто, перешитое из материнского, пора выбрасывать. Однокурсница Клара, со странной фамилией Борода, замужняя взрослая женщина, уступила ей темно-синий отрез сукна. Встал вопрос: кто сошьет? Борода предложила в качестве портнихи свою мать, костюмершу из ДК Железнодорожников.

– Только мама дорого берет, – предупредила она.

– Сколько? – спросила Нина.

– Тридцать рублей.

Это была почти двухмесячная стипендия студента второго курса, но других вариантов Нина не видела. Она согласилась.

Как-то в один из дней сентября, Клара Борода отправила ребенка к матери, муж ее был на работе, и однокурсницы, закупив две бутылки портвейна на четверых, после занятий оккупировали комнатку Клары на проспекте Ленина. Дом имел коридорную систему. Квартиры – два уровня. Внизу – кухня и столовая, вверху – спальня. Но из-за нехватки жилья все квартиры уплотнили. Общая кухня внизу. Там же одна коммунальная комната, наверху – другая, которую занимало семейство Клары.

Девчонки поднялись по узкой скрипучей лестнице наверх и дружно расположились за маленьким столом. Борода достала из шкафа новую меховую шапку и похвасталась:

– Муж к зиме подарил.

– Шапка у тебя дорогая? – спросила Нина.

– Дорогая, из соболя.

– Кажется, этот соболь недавно мяукал, – съехидничала Варя.

– Что ты в мехах понимаешь! – обиделась Клара Борода и убрала обновку в шкаф.

Девушки быстро нарезали хлеб, открыли консервы «килька в томате». Закуска к выпивону была готова. Отмечали начало последнего года обучения.

Нина, приняв на голодный желудок стакан вина, поняла, что ей стало очень хорошо. Как-то необычайно весело и свободно. Она села на подоконник открытого окна и стала смотреть вниз. Когда под окном появлялся какой-нибудь молодой человек, она кричала ему «эй!» и махала рукой. Кто-то смеялся, кто-то крутил у виска пальцем. Нине становилось все веселее. Она распоясалась и стала бросать в прохожих скрученные из бумажек шарики. Варя испугалась, что подружка от полноты чувств может, как Карлсон, полететь, и оттащила ее от подоконника. Нина зарыдала. Она еще не знала, что веселье при опьянении сменяется жуткой тоской и чудовищной головной болью. Испытав на следующий день весь букет этих неприятных ощущений, она сразу и на всю жизнь поняла, что невозможно безнаказанно получать удовольствие при помощи искусственных средств.

Сентябрь вступил в свои права, яркие краски осени наводили на мысль, что с блеклым имиджем тоже надо что-то делать. Нина обзавелась в аптеке таблетками гидроперита и решила изменить цвет волос. Первая окраска была неудачной. Из шатенки она превратилась в желто-соломенное чучело. Клара Борода, увидев ее на занятии, покачала головой и с видом искушенной в искусстве грима женщины, посоветовала повторить попытку. Но и вторая попытка волосам Нины не прибавила прелести Мэрилин Монро. Пришлось идти в парикмахерскую. Там дело профессионально довершили. Блондинкой Нина выглядела намного симпатичнее.

Осень, словно зная, что Нине пока нечего надеть, кроме легкого плаща, медлила с морозами. Но температура воздуха все-таки неуклонно понижалась. Под плащ приходилось надевать все теплые кофты.

– Скоро примерка? – спрашивала Нина Бороду.

– Какая ты нетерпеливая, Вихрова. У мамы много работы. Пока не готова, – отвечала она.

Наконец наступил долгожданный день. Была середина октября. На Урале – самое время переходить, не то, что к демисезонному – к зимнему пальто. На примерке на Нину повесили что-то сметанное на живульку, бесформенное, непонятное, свисающее с нее хламидой.

– Фасон рукавов «летучая мышь», – пояснила портниха, – ткань тонкая, так лучше сидеть будет. Нина ушла в глубоком раздумье, что за мышь такая?

Через неделю пальто было готово. Страхи, что фасон безнадежно испорчен, оказались напрасными. Пальто действительно хорошо сидело на Нине, как на моделях вышедшего в Союзе красочного Журнала Мод и придавало ей столичный вид. Модно то, в чем ты себя чувствуешь красивой. Удобно, как в собственной коже.

В субботу она вымыла свои обесцвеченные волосы синькой, отчего сама себе напомнила куклу Мальвину и отправилась на вечер танцев в Политехнический институт. Это было время, когда молодежь интересовалась современными поэтами, когда организовывались студенческие диспуты, когда возник КВН, когда на сцене появился Муслим Магомаев. Жизнь бурлила, в обществе ценились умные мысли и свежие идеи. Образованию придавалось большое значение, и все, кто способен был пережить трудности студенческого быта, потом уже не боялись в жизни никаких других трудностей. В этот вечер Нина познакомилась с интересным парнем, которого звали Борис Великанов. Она стояла на балкончике зала и сверху наблюдала за танцующими. Рядом оказался молодой человек приятной наружности. Они перебросились парой слов, посмеялись над шутками друг друга, сообразили, что у обоих острые языки, и познакомились. Великанов пошел ее провожать. Два раза в неделю – по средам и субботам, Нина стала бегать к нему на свидания. Ей нравилось, что он красиво ухаживал, приглашал в кафе, угощал конфетами. Постепенно Нина привыкла к тому, что он рядом. Однажды Борис предложил ей сходить в драматический театр на «Пигмалиона». Название пьесы Нине ничего не говорило, но она понимала, что за этим походом в театр стоят серьезные намерения Бориса. Нина к тому времени знала, что Борис живет с родителями и младшим братом. Его отец был крупным советским чиновником в Уральском Совнаркоме, мать могла себе позволить не работать. Элита! Нина, по вечерам глядя на свое отражение в зеркале, все чаще со смыслом произносила фамилию «Великанов», примеряя ее на себя.

Собираясь в театр, она нечаянно ногтем зацепила единственные капроновые чулки и с ужасом поняла, что с дырой, которая образовалась, придется примириться. Денег на новые чулки не было. Замазав окружность дыры лаком для ногтей, чтобы чулок не поехал дальше, она сверху заштопала ее черными нитками, так как искать подходящие нитки – не было времени. Дыра расположилась выше коленки и, в общем-то, была не видна. В Нине не было той дворянской утонченности, которая не позволяла бы отправиться в театр в том, что не совсем в порядке. Подобная утонченность дается воспитанием и опытом многих поколений и возможна лишь в семьях с большим достатком. К ней это не имело никакого отношения. Откуда? Вечная бедность, вечная нехватка денег, вечное, как дожить до получки! В мире советских маргиналов – утонченность была просто лишней, неким отклонением. Нина недолго выбирала платье. Остановилась на мамином подарке из блестящей тафты, который шился по последней моде – юбка бочонком.

Борис ждал ее у входа в театр с букетом цветов. Они прошли в фойе. Нина расстегнула пальто и присела на диван, чтобы осенние сапожки поменять на туфли. К несчастью, диван был старый с продавленным сиденьем и Нина провалилась. Модная юбка «бочонок» подло вздернулась вверх, обнажив всю неприглядность дырявого, заштопанного черными нитками чулка, а над проклятой дырочкой – голубые фланелевые советские панталоны. Борис побледнел. Для мальчика из хорошей семьи, такая небрежность в туалете избранницы была совершенно недопустима. Он нервно оглянулся.

Ну, почему, почему, почему? Почему все так нелепо получилось? Как будто специально, чтобы его разочаровать!

Нина решила сделать вид, что ничего не произошло. Как когда-то ее подружка в школе. Она полезла под парту за упавшей ручкой, напряглась и…громко пукнула. Класс замер, а подружка вылезла из-под парты и сделала вид, что совершенно не причем.

Может, и правда, ничего особенного? Она бы на такие пустяки внимания не обратила. Все же свои! Бывает в жизни кое-что и пострашнее!

После спектакля Борис, пригласил ее немного погулять в скверике, поскольку до часа их обычного расставания еще было время. В безлюдном скверике он неожиданно изменил своей светской сдержанности и буквально набросился на нее со страстными поцелуями, чем несказанно удивил Нину. Целовался он жестко и невкусно, но Нина в душе ликовала, кажется, ее далеко идущие планы начинают сбываться. Наконец-то Борис перешел границу конфетного периода!

В следующую среду Нина тщательно собиралась на свидание. Выпал снег. Тонкое демисезонное пальто уже не грело. Надо было влезать в старое зимнее, страшное, с мышиным свалявшимся воротником. Да и осенняя шляпка, которую Нина носила всю осень – сюда не подходила. Оставалось покрыть голову теплым платком, который ей совершенно не к лицу. Если бы была у нее шапка, хоть такая, как у Клары Бороды, которая раньше мяукала, Нина была бы совершенно счастлива. Но, увы! Пришлось подвязаться платком. Нина шла и понимала, что выглядит не лучшим образом. В голову даже стали приходить неприятные мысли, что в этом деревенском наряде она разонравится Великанову. Однако у радиомагазина, где они всегда встречались, стоял незнакомый молодой человек. Великанов на очередное свидание прислал вместо себя друга. Тот объяснил, что Борис заболел. Она забеспокоилась, может надо чем-нибудь ему помочь? Но друг сказал, что беспокоиться не стоит, Борис появится на месте их встречи, как только выздоровеет. Целый месяц Нина каждую среду и субботу приходила в назначенное время к месту свидания, но Великанов исчез. Нина включила в поиски всех своих знакомых, переживая, что Борис не знает, как с ней связаться после болезни. Один из знакомых передал Нине, что Борис в их встречах больше не видит смысла.

Приехали! Злость на обстоятельства, бессилие что-либо изменить, подорвали безусловный оптимизм Нины. Вот если бы у нее былиботиночки…быличулки…былашапка…

Она опять перестала смеяться. Через некоторое время, уже успокоившись, она поняла, что «внезапные» поцелуи такого вежливо-холодного ухажера, были его прощанием с ней. Он, расставаясь, хотел взять с нее оброк за потраченные время и деньги. Да и Бог, видно, упас ее от насмешек. С ее-то ростом – метр с кепкой – носить фамилию Великанова, по меньшей мере, нескромно. Опять же – справедливость восторжествовала. Все, что она сделала с Витей Катковым – вернулось к ней бумерангом через Бориса.

Как-то незаметно подошло время госэкзаменов. Зацепиться в Свердловске после окончания училища не представлялось возможным – ни жилья, ни работы. Правда, мимо ее дома пару раз промелькнул на велосипеде Валера Ивлев, сын Героя, внук Клавдии Ивановны, которой уже к этому времени не было в живых, но, ни она, ни он не поздоровались при встрече. Он молчаливо катил за ней на велике, и ждал, что она первая заговорит. А Нина высокомерно оглядывала его невыразительное лицо и гордо заходила в калитку. Чего он ждал? Что она извинится за свои слова, написанные несколько лет назад в дневнике? Но ведь это была правда. Конечно за три года Валера несколько обаристократился внешне, но нет, не ее герой! Может, и сложилось бы, если кто-нибудь из них сделал первый шаг. Может, и до свадьбы дело дошло. Если бы Нине хотелось любой ценой остаться в Свердловске. Но такой ценой, без внутренней симпатии к человеку, она не хотела.

Нина попросила мать сходить в родную музыкальную школу. Пусть сделают на нее вызов, иначе укатит она по распределению туда, где «Макар телят не пас».

Так она навсегда распрощалась со Свердловском. Вместе с грустью пришло понимание, что учеба оказалась для нее временем упущенных возможностей! Очень не хотелось возвращаться в скучный родной город, но у судьбы насчет нее, видимо, был какой-то другой план. К директору музыкальной школы, в которой проучилась когда-то целых семь лет, она пришла как полноправный представитель педагогического сословия.

За столом сидела маленькая сухонькая старушка, Галина Степановна, старая коммунистка, которая ничего в музыке не понимала, но хозяйством школы управляла железной рукой. Нина помнила с детства, что курила она папиросы «Казбек», что на работу приходила первой, с работы уходила последней и, что взбалмошный женский коллектив беспрекословно выполнял все ее приказы, не обсуждая. Удивительно, но все директорские решения были взвешенными, мудрыми и шли только на благо и развитие школы. Два года назад ее отправляли на пенсию, но молодой баянист, ставший директором, за полгода так развалил дело, что Галину Степановну вновь попросили вернуться в старый коллектив.

Галина Степановна, увидев Нину, покрутила папиросой в пепельнице, гася ее, рукой разогнала дым, и пригласила будущего педагога присесть.

– Ну, как настроение? – спросила она.

– Ничего, все нормально, – ответила Антонина.

– Нам нужны педагоги по фортепиано, возьмешься? – директриса хитро прищурила глаза.

Но у меня же диплом не фортепианного отделения, а хорового.

– Знаю. Выбора нет. Все абитуриенты на фортепиано учиться хотят. На скрипку – недобор. На баян – недобор! Отправим тебя на курсы повышения квалификации при консерватории. Будешь работать и учиться. Согласна?

– Конечно, согласна, – призналась Нина, предвосхищая интересные и полезные встречи с сокурсниками.

– Предупреждаю, нагрузка – четыре ставки. Работать придется шесть дней в неделю с часом перерыва на обед, в две смены.

– Это как?

– Это значит, что уроки будут начинаться в восемь утра, и заканчиваться в восемь вечера.

– Ничего себе! А когда же учиться?

– Раз в месяц по субботам ночью – будешь отправляться поездом в Свердловск. Утром слушать лекции, потом заниматься с педагогом по фортепиано, в ночь опять сядешь в поезд, и в понедельник на работе как штык.

– И сколько быть в таком режиме?

– Курсы – двухгодичные. Что, страшно?

– Ну, если надо, значит, надо!

– Договорились. Тридцатого августа – педсовет, а пока отдыхай!

Мать, узнав, что Нине дали нагрузку четыре ставки, всплеснула руками:

– Это же огромные деньги будешь получать!

– Какие огромные, мама? Ставка – 65 рублей.

– Отец твой – начальник цеха на заводе – 120 рублей получает, а у тебя за двести выйдет!

– Это еще поглядеть надо, – засмеялась Нина.

В счет будущих заработков родители решили отправить ее к морю, чтобы загорела, набралась здоровья перед учебным годом, в котором она должна была предстать в новом качестве.

Для первой поездки к морю, Нина выбрала Крым. Вместе с ней поехала Варя, подруга с района «Химмаш». У Вари только что абортом закончился очередной роман, и она нуждалась в небольшой передышке.

Нина все время думала, что ее собственная девственность – просто архаизм. В чем ее смысл? Есть на свете ценности поважнее девственной плевы. Но ничего с собой не могла поделать! Хотела, чтобы утрата ее случилась, если не по великой любви, то хотя бы по взаимной привязанности. Однако «Любовь» с большой буквы не приходила! О первом – Кольке она узнала, что он погиб в армии. О втором – Вите – не знала ничего. От Бориса – осталась обида в сердце и глубокое сожаление. Он вполне подходил на роль мужа, – умный, деловой, ироничный, перспективный, только не срослось! Надежда, что на юге она встретит того самого, единственного, тихонько закралась в ее сердце. А, если не встретит, то твердо решила, что отдастся первому встречному, кому понравится. В музыкально-театральной молодежной среде старые традиции, что девушки должны беречь себя до замужества, ломались без сожаления и страха. Это еще не было сексуальной революцией, как на Западе, но было протестом против несвободы в духовной жизни общества. Хоть тело – то нам принадлежит? Или телом тоже родина распоряжается по своему усмотрению?

Все было интересным в этой нечаянной поездке на юг. И паромная переправа через Керченский пролив, и станция Джанкой, где веселый парнишка продавал каких-то пузатеньких рыбок горячего копчения. Рыбки были удивительно вкусными. От Симферополя до Ялты они ехали троллейбусом по новой дороге. В Ялту прибыли вечером. Было уже темно, но двух девушек не страшила неизвестность и южная ночь.

На вокзале к ним подошла худая, изможденная женщина и предложила проживание за рубль в сутки. Цена тогда всюду была одна, и девушки не стали торговаться. А зря. Хозяйка привела их в жуткую сараюшку с верандой. Веранда предназначалась им, а в единственной комнате без окон уже проживала семья из трех человек. Утешило только то, что все соседи были женского пола, бабушка, мать, внучка. Нина от соседей узнала, что в Ялте было очень плохо с водой. До двух часов канализация в общественном туалете во дворе еще кое-как работала, после двух туда лучше было не заходить. В единственную городскую баню стояли страшные очереди.

Нина поняла, что лучшим вариантом в этих обстоятельствах станет умение не обращать внимания на подобные мелочи.

Девушки решили, что на завтрак они будут покупать на рынке фрукты, часов в двенадцать обедать и съедать мороженное, а после полудня делать перерыв до вечера. В одно и то же время они покидали центральный городской пляж, шли на обед, а потом принимали на своей веранде двухчасовой сон, который назывался «послеобеденным отдыхом фавна». На горушке рядом с пляжем была знаменитая столовка, в которую после открытия ровно в полдень сбегались все отдыхающие. В этой столовой практику проходили студенты кулинарного техникума из Симферополя. Поскольку они не имели в Ялте семей, то и мясо домой не таскали. Шашлыки были большими, нежными, вкусными. Нина впервые оценила прелести восточной кухни. Девушки быстро приспособились к простому и понятному питанию. Так вольно и беззаботно они прожили полмесяца, по вечерам прогуливаясь на Ялтинской набережной, где можно было встретить всех тех, кто утром лежал рядом с ними на пляже, ел в полдень в столовой шашлык и покупал на рынке фрукты. Многие лица уже примелькались, как примелькались и они сами.

В один из дней девушки решили посетить дом-музей Чехова. Слушая экскурсовода, Нина никак не могла понять, зачем Чехов женился на Ольге Книппер, которая после свадьбы так и не захотела или не смогла ни разу навестить своего мужа в Ялте. По всей вероятности, этой женщине нужно было только его громкое имя.

Из-за экскурсии обычный распорядок отдыха сбился, девушки зашли пообедать в какую-то другую столовую, и тут Нина встретилась глазами с высоким красивым мужчиной, сидевшим напротив. Таких синих глаз, как у него, Нина никогда раньше не встречала. Что-то сразу потянуло ее к нему, то ли его глаза, то ли ее воскресшие на отдыхе гормоны. Он откликнулся на Нинин гормональный призыв, подсел к ним за столик, молчаливый, отрешенно-небрежный, уверенный в себе. Такой, за которым без всяких раздумий хотелось идти на край света. Такой, которому хотелось подчиняться и исполнять любое его желание. Она встречала подобного во сне и там, во сне, позволяла делать с собой все, что он хотел. Он назначил Нине свидание. Утром на причале.

Подруге Варе пришлось смириться, что завтра она одна отправится на городской пляж, где у них уже было свое «пригретое» место.

Счастливая Нина, как загипнотизированный кролик, весело бежала поутру на свидание, нисколько не задумываясь о том, что у сказочного Александра с синими глазами где-то есть семья, и из этого романа все равно ничего не получится. Возможно, семья была даже не где-то, а здесь, в Ялте, но Александр что-то придумал и освободился на время от ее присутствия.

Они встретились перед самым отплытием катера. В окрестностях Ялты был хороший песчаный пляж, но до него нужно было добираться морем. Вот на этом пляже Александр и предложил Нине провести день.

Сейчас Антонина уже не помнила, о чем они тогда разговаривали. И разговаривали ли вообще? В голове запечатлелась лишь картинка, что они сидят на песке рядом, не глядя друг на друга, и молчат. Нина уже знала, что именно с этим человеком ночью она потеряет свою девственность.

Варе было обидно, Нина и вечером покинула ее. А Нина, по-юношески беспечная, шла за Александром в какие-то дебри, все дальше и дальше от огней, абсолютно не задумываясь, что доверилась первому встречному, что это свидание может кончиться для нее печально. Потом, вспоминая свое безрассудство, Нина не уставала повторять подросшей дочери, чтобы она была осторожна и никогда не поступала подобным образом.

Александр, уводя ее в какой-то парк, оглядывался то на нее, то на город, словно запоминая дорогу. Нина не придавала этому значения. Он взрослый и должен знать, как выбраться обратно. В южной темноте, разреженной светом луны, Нина с трудом различала его силуэт впереди. Наконец, он остановился.

Нина была готова к тому, ради чего они сюда пришли. Александр снял с себя пиджак и расстелил его на траве. Потом обнял Нину и мягко повалил на пиджак. Полетели куда-то в сторону трусики, и в Нину толчком проникла тугая плоть. Ей не было больно. Откуда-то из глубин ее лона пришла горячая волна, и она хотела только одного: еще, еще. Но все быстро закончилось. Александр резво вскочил на ноги, помочился в сторонку и сказал ей: – «Так ты, что ли, девушка?»

– Ну да, – виновато ответила она, и в свою очередь спросила, – а если я вдруг забеременею, что мне делать?

– Пописай для профилактики, – раздраженно ответил Александр. По всей вероятности он не ожидал, что столкнется с таким архаизмом.

Нина пошарила рукой вокруг себя, нашла трусики, зажала их в кулаке, а потом присела и сделала то, что посоветовал ее случайный партнер.

В абсолютном молчании они возвращались обратно. На следующий день Александр не пришел на свидание. Сказать, что Нина сильно расстроилась, было нельзя. Видимо, каждый из них получил то, что хотел. Однако Нина начала относиться к себе с уважением, наивно решив, что стала женщиной. А это ко многому обязывает! Теперь она знала, что за коварный чертик сидит у нее между ног, а значит, выпускать этого чертика нужно с умом!

Прошла еще неделя, девушки почувствовали скуку от однообразного времяпрепровождения. Море уже не вызывало восторга, загар более того, что был, не прилипал, и им захотелось сменить обстановку. Варя напомнила Нине, что в Севастополе живет их однокурсница Лина, некрасивая девушка с длинным лошадиным лицом, изрытым прыщами пубертатного периода, человек, несмотря на отталкивающую внешность, удивительно приветливый и добрый. Расставаясь по окончании училища, Лина всем своим друзьям оставила адрес. Почему бы двум свободным девушкам не посетить город морской русской славы Севастополь? Задумано – сделано! Они рассчитались с хозяйкой, отправили Лине телеграмму, чтобы встречала, и поехали за новыми впечатлениями.

Семья Лины, состоящая из папы, водителя автобуса, мамы, домохозяйки, и младшего брата, приняла их с радостью. Девушки отмылись в ванной за все время жизни в Ялте и сели за круглый семейный стол, где вот-вот должен был появиться и Линин жених. Нина искренне обрадовалась, что некрасивая Лина скоро выйдет замуж.

Жених Лины оказался слишком хорош для нее. Варя тут же пошла в атаку. Семейный ужин закончился вечерней прогулкой, после которой Лина поняла, что жениха у нее больше нет.

Родители Лины не выгнали гостей из дома, они вежливо ждали, когда девушки уедут. А Нина пробовала объяснить Лине, что если такой жених уходит, то неизвестно кому повезло. Лина же не хотела ничего слушать. Она плакала, повторяя, что ей только хотелось родить от него ребеночка. Пусть даже потом, он бы бросил ее. Но зато она все равно могла сказать своему ребенку, что у него есть самый настоящий папа, а не какой-то мифический герой, внезапно погибший при спасении людей на пожаре. Нине было жаль подругу. Она понимала, что Варя поступила подло. Ведь, Варя знала, что эти отношения ни к чему не приведут, но из вредности или зависти решила отбить парня у Лины. В результате, он не достался никому.

На все Нинины упреки Варя отвечала блуждающей глупой улыбкой. Антонина так и не добилась от нее, чтобы она попросила у Лины прощения.

…Уже много лет спустя Нина узнает, что Варя так же подло поступит со своим парализованным отцом, бросив его, беспомощного, на попечение добросердечной соседки…