Читать книгу Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук, Людмила Потапчук - Страница 4

А она мне говорит – че ржешь.

«Че ржешь, че ржешь». А че я могу сделать? Ну смехотунчики на меня нападают, когда я на него смотрю, на Андроида. Ну, ржачный он. Ходит, как в гипс его завернули. Руки-ноги палками торчат. Смотрит как торчок. Если говорить начнет – прям пипец, обтребухаться и не жить, как будто учебник вслух читает. Дроздофил какой-то.

Елтыть, таких вообще надо за решетку, а его к нормальным пускают.

Эх, Синькиной нету, вместе бы поржали. И пофиг, что тут его мамаша. Мамаша у него тоже шизанутая. «Юные леди, чего вы хотите от моего сына?» Без трусов побегать. Детей, елтыть, хотим. Таких же обдолбаев.

Я как его увидела, так и ржанула, не удержалась. Сидит такой, как конь на скамейке. Ыгыгы ходячее. Фу-ты, нет, сидячее.

И тут эта вылезла, Калинка-малинка. Че, говорит, ржешь.

И не ответить ей нормально – мамаша Андроида тут же сидит, и у Калинки папаша сидит, врачихи ходят, сестра на посту дубинит, делать ей нефиг, на меня уставилась. Ну ладно, хорошо. Ну, я мимо прошла. Все равно тут на скамейках места нет, а я че, лысая, стоять тут.

Села. Сижу и думаю – а кто из них куда? Андроид – ну этого к любому доктору можно, этого лечить не перелечить. А Руслана наша Людмиловна, у нее-то чего заболело? В школе всегда здоровее всех, вообще не пропускает.

Да в общем, мне пофиг.

Лол, я в первом классе, в сентябре еще, хотела с ней законнектиться. Так хотела. Вот с ней. Чего-то долбануло меня тогда. Сидит такая на задней парте. Как царица. Разодетая вся. Я ходила вокруг нее, ходила. На перемене подсела, сижу, рот раскрыть не могу. А я вообще-то не из таких, чтобы помалкивать, а тут чего-то меня переклинило.

Потом говорю – как, говорю, тебя зовут.

И эта ласково так: Руся, говорит, а тебя – знаю, тебя Дарья.

Ведь запомнила, что Дарья, а не Даша. Я уже тогда никому не давала себя звать Дашей. Даша. Фу.

И мы иногда играли с ней потом на переменах. У нее в телефоне до фигища всяких игрушек было. Я всегда хотела играть в Соника, а ей нравилось понемножку то в одно, то в другое, и я не спорила.

А потом она пригласила меня к себе в гости. В воскресенье. Адрес объяснила, все такое.

Мне бы тогда еще про нее просечь, но я чего-то лопухнулась. Не, ну я такая прихожу, открывает ее мамаша и на меня вылупилась. А где, говорит, твоя мама. А где ей быть, говорю, дома с мелкими, а может, гулять их повела, кто ее знает.

Чего, думаю, ей моя мама сдалась.

Ну, дала мне тапочки, такие, в виде кроликов. Надевай, говорит. И тут выплывает эта Руся: Дарья, говорит, добрый день. Мама, это моя школьная подруга Дарья, я тебе о ней рассказывала.

Прямо как во дворце. Я чуть не удрала, но не удрала, застыла потому что. Потом отмокла, ноги в кроликов сунула, и эти две повели меня к этой Русе в комнату.

Ошизеть! Целая комната. И там – компьютер! Кресло с колесиками! Еще кресло, мягкое. Еще и табуретка. Кровать под потолком, с лесенкой и с горкой еще. Собачки какие-то меховые. Стол со всякими карандашами и фломастерами. И все для этой одной Руси.

Ну я, когда ее мамаша урулила, ничего, освоилась, и мы еще играли на компе, и потом кидались меховыми этими собачками, и на одной, самой большой, скакали по очереди, и было в общем суперски. Еще ее мамаша нам потом чай принесла, на подносе, с плюшками, велела не крошить, но мы все равно накрошили, и никто нас не ругал.

Мы еще после плюшек играли, но Русю позвали обедать. А я такая сижу, смотрю, ну ее мамаша – идем, говорит, Дарья, пообедаем. Ну мне чего, я пошла.

Кухня у них – как целая квартира. Хоть десять гостей зови. И мы сели там за стол, и мамаша тоже, и папаша прирулил Русин, и ели красный борщ, и еще что-то такое ели, я уж не помню, и пили чай, опять с плюшками. И я такая, как дура, еще говорю этой Русе: у вас, говорю, наверное, денег много. И мамаша ее с папашей на меня как уставятся, как на голую. А эта Руся мне: ну что ты, Дарья, у нас их вечно не хватает. И папаша ее такой еще хихикнул.

И мы ели, а я все думала – на что же они такое их тратят-то, раз не хватает. Может, лечатся от чего, может, больные? Лекарства – они ж дорогие, думаю.

Чай выпили, ее мамаша такая – Русе, говорит, пора заниматься английским. И на меня такая косит.

Я думала, думала. Может, думаю, остаться, посмотреть, как она английским занимается. Потом думаю – да ну его в баню, не хочу. Я, говорю, домой пойду.

Переобуваюсь в прихожей, они смотрят, смотрят, а у меня, как назло, блин, кроссовка не застегивается, липучка не прилепляется. Только прилепила, Русин этот папаша – а мы, говорит, давай-ка тебя проводим.

Ну мне чего. Провожайте.

Дошли до моего дома. Мы с Русей еще впереди шли, болтали, а папаша сзади, как конвой. И в подъезд потом оба со мной пошли, и в квартиру зашли. Я еще думаю – вот хорошо, мать полы намыла, чистенько, и еще лепешки жарит, вообще суперски, с кухни так и пахнет, и дымок такой синенький под потолком от этой жарки, и хоть я и поела в гостях, а прямо хочется этих лепешек. Мелкие прибежали, уже с лепешками оба, веселые, и не дерутся. А эти два стоят, как два столба, не заходят, и эта Руся еще улыбается и говорит: здесь, говорит, не прибрано, но очень мило.

И ушли как-то сразу, даже мать не повидали. А мне было жалко, что не повидали. Я уже по дороге придумала, как мать такая выйдет, а я ей такая: «Мама, добрый день, это моя школьная подруга Руся». А мать бы так и села бы на пол!

И только ночью, когда уже все спать легли, у меня прям в голове все это забулькало. И «не прибрано, но мило». И как они не заходили и стояли. И «у нас денег не хватает». И как ее обедать одну сначала позвали. И это – типа пошла-ка ты уже в пень, девочка, сидит тут и сидит, а у Русечки вон английский, хотя на самом деле нету никакого английского, если б был, они с папашей провожать бы меня не пошли. И Русечкина комната с компом и креслами, и кровать с горкой. И «где твоя мама, девочка». Типа нормальных девочек везде мамочки водят за ручечку, а ты одна шлындраешь, как никому не нужная, и похрен, что у мамы у твоей еще двое мелких.

Аж дышать стало трудно.

Короче, я когда утром в школу прирулила, в класс вошла, я уже не к ней сразу, к этой Русе, как всегда, а за свою парту. Говорю чего-то соседке, ну, Синькиной, ржу чего-то. А когда эта Руся сама подошла, заговорила, я ей просто не ответила, и все. Зыркнула по ней, как по пустому месту, и все.

И у нее такие глаза стали, как если бы я ей врезала. Стоит и смотрит. Потом ушла.

И я еще смеялась, когда Синькина сказала – не, говорит, ну ты видала, вылитый овцебык.

И я еще жалела сначала иногда, что мы с Синькиной стали над ней смеяться. Но потом над ней еще и другие ржали, не хуже нас, и совсем уж стало ясно, что она чмошная и только перед учителями выделывается. И все равно до сих пор бывает – посмотришь на нее, и так противно и жалко вместе. Жалко, и от этого еще противнее, вот в животе где-то, сверху.

Да ну ладно, не все же над ней ржут. Дружит же она с кем-то. С такими же чмошными.

Вот Андроид – вот кого не жалко. Над этим хоть оборжись, ему все равно по барабанищу. Он как робот, он вообще не соображает, и не чувствует ничего. У него и лицо всегда одинаковое.

Ну и вот. Ну и я сижу и думаю – а чего это наша Калинка-малинка за него заступается-то? «Че ржешь». Может, запала? Ахах, даже для нее зашкварно.

Еще сижу и думаю – ни хрена себе очередина к нашему участковому. Сейчас же типа все по записи, сто лет уж никто никого не ждет, в коридоре не толпится, не орет ни на кого, не ломится – «мне только спросить». А тут поди ж ты. Это когда ж я свой гребаный больничный закрою? За полночь? Мне ж полы еще мыть.

И тут – цирк уехал, клоуны остались – для полного комплекта уродов еще и Поэтус нарисовывается.