Читать книгу Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук, Людмила Потапчук - Страница 5

Поэтому бабушка сюда меня и привела.

Хотя быть здесь мне не хочется и незачем. Особенно с бабушкой. Но я здесь. Кто в этом виноват? Никто не виноват.

К маме какие претензии? У мамы другая семья. У мамы двое маленьких детей и беспомощный творческий муж, не приносящий домой денег. И что в связи с этим взять с мамы? Понюшку внимания (это мне), фунт сарказма (это бабушке), кило презрения (это отцу), ну и чмоки-чмоки-чмоки. Это всем. Этого не жалко.

К папе опять же какие претензии? У папы работа. Точнее – работы. И на работах на этих все козлы. Этот бездарь. Этот придурок. Этот не платит. Этот платит, но не вовремя. Этот – вовремя, но мало. А не на работах все просят денег. Все – это и мама, и бабушка, и, выходит, я.

А к бабушке какие претензии? Один сбежал. Другая тоже. И я на ее голову. Здоровый лось. Посуду мою после третьего напоминания. Знаю много, учусь паршиво. Не выучил теорему синусов и косинусов. Вместо того чтобы книжки читать, просиживаю штаны за компом. Играю в тупые игры. Если и читаю, то всякую фигню и тоже на компе, а не старую добрую пухлую бумажную книжечку в креслице возле торшера, как делают нормальные люди. Очень скоро испорчу себе желудок, потому что ненавижу домашние супы и обожаю мусорные гамбургеры, мало того – имею позорное пристрастие к ядовитой лапше быстрого приготовления. Очень скоро испорчу себе глаза, потому что компьютер, и зачем только отец мне его купил, да еще и накачал туда игрушек и книжек, да еще и интернет оплачивает, никто о ребенке не думает, только бы какое баловство. И очень скоро испорчу себе жизнь, потому что вот такой вот уж я.

Ну, жизнь моя испорченная бабушку мало волнует, с этой испорченностью она уже смирилась. Желудок, видимо, тоже не волнует – он же внутри, его не видно. А вот глаза как-то внезапно заволновали. То еще удовольствие – водить меня слепенького по улицам. Ну или – софт-вариант – покупать мне очки и всякие линзы.

Мои слова о том, что я отлично вижу, и вблизи, и вдали, что глаза у меня не болят и не болели никогда, для бабушки, конечно, как шум ветра. Кто разговаривает с ветром? Никто, если голова в порядке. А у бабушки, у единственной из нашей недосемьи, она в порядке, голова. Она вместо моих родителей воспитывает этого обалдуя (это меня), да еще и работает. И на работе, между прочим, все с ней советуются.

И вот, значит, я, высоченный лоб, иду по коридору поликлиники с крохотулечной бабушкой только что не за ручку, и ведет наш путь нас к кабинету окулиста, где мне должны проверить зрение, убедиться, насколько оно у меня упало (вариант, что ничего у меня никуда не падало, даже не обсуждается – чего сказки обсуждать, да?), назначить какие-нибудь таблетки, пилюльки, порошки, притирания, компрессы, а в идеале – уколы, и самое главное – объяснить мне, обормоту, что компьютер – это плохо для моих глаз, что зрение я себе испортил именно компьютером.

И вот мы идем, бабушка, значит, меня тащит на невидимом тросе, как кораблик баржу, а коридор длинный и узкий, а в коридоре, как нарочно, расселись по разным лавкам две девицы из параллельного и еще один чудик, Цухлов, кажется, тоже из девятого, но не знаю, из какого. Но да, из нашей школы. И все на меня, конечно, смотрят, и на бабушку, конечно, тоже, и все, конечно, думают – фу, позор, с бабулечкой пришел, мальчик маленький.

То есть, может, и не думают, но мне-то кажется, что думают!

Да ведь сто пудов думают.

Хотя Калинка сама с отцом пришла, а этот чудик, Цухлов, вообще с мамой. Но никого не сопровождает леденящая душу стража в виде суровой бабушки размером с пиксель.

Огурцова вон вообще одна. Хотя, может, и нет, может, мать просто вышла куда-то.

Огурцова – тот еще фрукт с шипами. У нее одно время была идиотская привычка – подходить ко мне в школе, задавать нейтральный вопрос типа «который час?», выслушивать ответ, типа «двадцать минут второго», и начинать его повторять мерзотным голосом стопятьсот раз, да еще громко, чтоб все слышали.

– Двадцать минут втааарооова! Ихихихи, дваадцать минууут втароооова! Ахахаха!

И ведь никогда так не делала, если никого рядом не было из ее подружек. Ей нужна была публика, и публика заранее к ней добренькая. В одиночку ахахакать ей было неинтересно.

Ну я раз вытерпел, два вытерпел. Три. Потом сам за ней стал повторять. Она мне: «У вас какой сейчас урок?» – и я ей, гнусненько так: «У вас какооой щасссурок!». Ну такое. Никто как-то не смеялся, и она еще смотрела как на плесень, типа – ты что, заболел, мальчик.

А все равно прокатило, с вопросиками своими она от меня отвяла.

И переключилась зато на этого чудика.

Я видел, как они с еще одной козой из того же класса ходили за ним как приклеенные на перемене и гоготали. А он от них уходил, и лицо у него было каменное, и я еще подумал – может, ему пофиг? Правда? Потому что если не пофиг, то он очень классно делает вид, что пофиг. Покерфейс. Мне бы так уметь. Но тут он побежал, и руки у него были как приклеенные к бокам, а он все бежал, и пробежал мимо меня, и я увидел… Не знаю толком, как сказать, в общем, стало понятно, что совсем ему и не пофиг.

И я пошел домой, и все было хорошо вроде, но мне как-то так стало противно от всего на свете, что хоть стену грызи. У меня вообще бывает, что начинает от всего тошнить. Не в смысле как если отравился, пойду отдам ужин обратно природе, а мозговая, что ли, такая тошнота. Или душевная. Духовная. Не желудочная, короче.

От такого обычно помогает много ходить. Просто пойти куда-нибудь, и не прогуливаясь, а быстро, как будто торопишься, как будто вообще опаздываешь. И наматывать километры по городу. Фрик-мордой-вниз. Потом домой придешь – и все, сил только на то, чтобы сбросить с себя уличное, ответить бабушке что-нибудь вежливое и завалиться спать, и пофиг на уроки, важнее в школу живым прийти.

А тут не сработало. Все равно тошнит.

И я тогда написал отцу.

Я ему иногда пишу, когда все достает. Типа: бабушка крышей поехала. Или: училка по математике – вампир. Матери такое не напишешь. То есть можно, но она сразу начинает в ответ что-то умное и занудное: взрослые люди работают для твоего блага, а ты, а ты. А отец почему-то отвечает как человек. Как человеку.

И вот я написал: как поступить, если при тебе человека унижают, а ты ничего не можешь сделать? Сказать себе: ты дерьмо? И жить с собой как с дерьмом?

И он молчал, молчал. И мессенджер показывал, что он печатает, но сообщение не приходило, и я все думал – как можно твои пару слов пять часов печатать, а? Давай уже, рожай, что ли.

И потом пришло: «Ты умеешь сочувствовать тому, кого унижают. Значит, ты уже не дерьмо. А это немало».

И я сразу: «А ему на фига мое сочувствие, если он о нем не знает? Я молодец, а он пусть терпит?»

И он: «Я не должен тебе такого советовать, но во взрослом мире за это в морду бьют. За унижение».

И я: «А если это девушка? Ей тоже в морду?»

И он опять печатает, печатает. И потом: «Тогда можно просто сказать ей, что ты о ней думаешь».

Я: «И как это поможет тому человеку?»

Он: «Не знаю. Но ты перестанешь чувствовать себя дерьмом».

Я: «Если это ему не поможет, то я все-таки им буду, ну и смысл?»

Он: «А за что она его так?»

Я: «Он, знаешь, вообще странный»

Он: «А знаешь, плюнь на эту дуру, плюнь с Останкинской башни и поговори с ним»

Я: «Про что?»

Он: «Неважно. Покажи ему, что он не один»

И я ничего не ответил, потому что фигня какая-то. А потом подумал и ответил: «Спасибо». А потом еще подумал и решил – поговорю. Что я, совсем, что ли. Посочувствовать молча – всегда пожалуйста, а поговорить – кишка, значит, тонка. Надо уж до конца, раз начал.

Хотя он, этот чудик, конечно, того.

Ну и чего? Это что, преступление? Бить за это, что ли? Ну или ржать, чем лучше-то. Я и сам же это проходил, знаю, как это, когда над тобой ржут. Ну, ответил, да. А он чудик, он не может ответить.

Ну, девушка. Хотя какая это девушка? Если надо будет, то и в торец даст не хуже мужика. И выражаться умеет не хуже мужика. Мне бабушка за такие выражения губы бы уже разбила.

Хотя, может, и ей дома губы бы разбили. Может, она дома лапочка и деточка. И только в школе с цепи срывается.

Но девушка еще та, да.

Вот Калинка – девушка. Ох какая девушка.

Мало того что – глаза, губы, щеки, и то, что ниже. Все как с картины. Так она еще и человек!

Наши классы как-то на литре объединили, их училка заболела. И нас с ней поставили в пару – обличать городничего и всех прочих Земляник. Из «Ревизора». И я что-то бекал и мекал, а она! Как она обличала! Как будто этот городничий ее родную бабушку обокрал, гад такой. Все кольца с цепочками вынес, еще и на паркете наделал. Как она выступала! Как глазами сверкала! А я только как дурак: бе, ме, кукареку.

Я потом все хотел к ней подойти и сказать: я не настолько бе и ме, как кажусь. Я ж читаю, и все читал, что надо по литре, и пишу еще. Да, фанфики, не всем же сразу «Ревизора» писать. Ну и что, ну и фанфики, ты почитай, а потом и выводы уж делай.

И подошел почти, а потом думаю – ну почитает, ну выскажет свое фу. И что я тогда? Ну нафиг.

Так вот и хожу вокруг нее и молчу. Ну и кто чудик? Я или этот?

Вот. А теперь я сижу в непонятной очереди к ненужному окулисту, который ничего у меня не найдет, потому что искать и нечего. И Калинка тут, и Огурцова тут, и этот чудик, вот они мне, как на тарелочке, поданы, а я все равно ничего не делаю.

А потом ее отец, Калинки, начинает выступать не хуже дочери.