Читать книгу Та, которая шкаф - Людмила Потапчук - Страница 3

Все началось после того дня учителя.

На самом деле, нет. Все началось после тех репетиций. После той песни, в которую она, Шура, влюбилась.

Учебный год тогда только начался, а вместе с ним и занятия в эстрадной студии «Вагант», в центре детского творчества. Шура бегала туда со второго класса.

Вообще-то тогда, во втором классе, студия «Вагант» еще была Шуре не по возрасту, и когда бабушка привела Шуру записываться, тетка, по-царски восседающая в холле за письменным столом, только трясла на Шуру с бабушкой выцветшим старомодным начесом, нависающим над ее сухим морщинистым лбом, и однообразно скрипела: «Не положено. Рано. Приходите через два года». Но тут в холле возник вихрь, а в вихре появилась она – пылающая, острая, быстрая, тонкая и чудесная, погромыхивающая обильными деревянными бусами, звенящая серьгами, и заявила на весь холл, что вот эту девочку она бы послушала, и царская тетка, ворча и бурча, ей подчинилась. Пылающую звали Нона Петросовна. Она повела Шуру и бабушку по коридорам и наверх. Ну как повела – просто пошла впереди, чеканя шаг, как такой диковинный солдат, который зачем-то надел юбку и каблуки, а Шура и бабушка за ней побежали. Нона Петросовна просто шла и как будто не торопилась, но получалось так стремительно, что за ней приходилось бежать. Она привела их в какой-то кабинетик, где было пианино, и повелела Шуре петь, и слушала от каждой песни всего по куплету. Потом Шура повторяла за Ноной Петросовной смешные маленькие недопесни и даже отдельные звуки, отстукивала какие-то ритмы, и, отвернувшись, угадывала, какие клавиши нажимаются на пианино, и все угадала. И тогда Нона Петросовна сказала, что она, Шура, может приходить к ней в «Вагант» на занятия уже завтра, но пусть она, Шура, усвоит, что на этих занятиях придется работать, работать и работать. «У меня все по-серьезному, – это Нона Петросовна сказала уже Шуриной бабушке. – Многие со мной не соглашаются, но я стараюсь детям давать все по максимуму».

Максимум у Ноны Петросовны был необъятный. На Шуриных глазах в эстрадную студию приходили те, кто не удержался в музыкальной школе и решил «просто попеть»; через два-три занятия такие обычно говорили «ну нафиг» и уходили «из этого дурдома». У Ноны Петросовны «просто попеть» было нельзя. Она терзала своих вагантов нотной грамотой, изнуряла вокальным мастерством, учила играть на гитаре акустической и гитаре электронной, сажала за фортепиано, рассказывала биографии композиторов, давала слушать классику и взрывалась бешеным гейзером, если кто-то путал Бетховена с Брамсом. Декламировала им стихи. Водила ребят на концерты музыкантов, заезжавших из больших городов в их маленький, но гостеприимный дом культуры. Возила на электричке в картинную галерею и проводила там пламенные экскурсии. Казалось, она знает и умеет вообще все – и намерена впихивать эти знания и умения в своих студийцев, пока они не лопнут.

«Делает из нас возрожденческих возрожденцев», – шутил Денис Хайруллин, студийный саксофонист.

Много кто бежал от Ноны Петросовны. Либо в никуда, либо в «Лучики» – кружок пения все в том же центре детского творчества. «Лучики» вела вялая Юльборисовна. «Лучики» были как раз для «просто попеть». Пели, правда, в «Лучиках» такие песни, про которые Шурина бабушка после одного отчетного концерта сказала вполголоса Шуриной маме, что они у нее вот уже пятьдесят лет как сидят в печенках. Нона Петросовна в своем «Ваганте» песен из бабушкиных печенок не признавала. Те, кто от нее не убежал, устраивали на сцене, как она сама выражалась, трэш и угар.

Те, кто от нее не убежал, ее обожали. И Шура тоже.

Учебный год тогда только начался, но план выступлений «Ваганта» на ближайшее время у Ноны Петросовны был уже готов. Первое – в День города – на сцене парка культуры и отдыха, благо будет еще тепло. Потом – на День учителя – в самом центре детского творчества. И самое прикольное – в местной художественной школе на Хэллоуин.

– С этими, из художки, уже договорилась! – звенела Нона Петросовна, аккомпанируя себе кольчатыми браслетами. – У них как раз будет выставка тематических рисунков. И тут мы как придем, как выступим! Заодно все и перезнакомимся.

– А разве Хэллоуин – не бесовский праздник? – неловко спросила клавишница Алена Голованова. – У нас в школе говорили…

– Ерунду у вас в школе говорили! – всполыхнулась Нона Петросовна. – Чем им там, в вашей школе, не угодил канун Дня всех святых? Кельты им там мне нравятся? Чужие культуры им там не нравятся? Бесовский! Это всё, – Нона Петросовна вскинула в потолок окольцованный серебром палец, – от недостатка знаний и от ксенофобии. Свои Святки вон праздновать не умеют, так и чужой Хэллоуин не хотят. Кстати, Святки! Вот уж хоррор так хоррор. Давайте и на Святки где-нибудь выступим! Я договорюсь.

– Какие Святки? – азартно спросил гитарист Владик Ненашев. – Какой-такой хоррор?

– О боги, о земля! – вскричала Нона Петросовна. – И это мои дети! Чужое веселье вам, значит, ругают, а о своем не рассказывают? Так, чтобы через неделю все мне прочли Гоголя, «Ночь перед рождеством». Буду спрашивать.

«Ночь перед Рождеством» Шура проглотила за два вечера. Две ночи ей снились летающие вареники в сметане, летающие кузнецы на чертях и развеселые толпы колядующих. В выходные они с бабушкой посмотрели старый-престарый фильм, в котором Оксана была какая-то глупая, а кузнец Вакула щеголял с дурацкой стрижкой, но зато так здорово пели, что Шура четыре раза перематывала назад сцену с колядованием, пока бабушка не взбунтовалась и не потребовала смотреть нормально дальше.

Шура поклялась самой себе, что убедит Нону Петросовну выучить к святкам именно эту колядку, из фильма – можно же ее где-то достать, есть же она где-то, такая волшебная. Но оказалось, что, во-первых, в бесчисленных пухлых папках у Ноны Петросовны этих самых колядок – целое бурлящее волнующее море, и одна другой красочнее и чудеснее. А во-вторых…

– Я для Хэллоуина сочинила стихи, – как бы извиняясь сказала вокалистка Аня Туманова. Она всегда так говорила – будто просила прощения. – Нона Петросовна, может, я их на том выступлении прочитаю?

Шура так и вытаращилась на Аню, и все вытаращились.

– Ну показывай, – велела Нона Петросовна. – Интересно.

Шура ожидала от этих стихов чего-то жуткого и страшного, про монстров и горящие тыквы. Или чего-то ржачного – про тех же монстров с тыквами. А стихи, которые, глядя в бумажку, прочитала Аня, были тихие, как сама Аня, немножко непонятные, как почти все стихи, и какие-то, если честно, не очень хэллоуинские. И все равно такие… вообще умереть, вот какие.

– Ну… – сказала Нона Петросовна.

– Не годится? – жалобно спросила Аня.

– Прикольненько так, – неуверенно выдал Ненашев.

– Как бы тебе сказать, Аня, – неопределенно протянула Нона Петросовна.

– А можно? – Шура протянула руку за Аниной бумажкой. – Пожалуйста.

И взяла бумажку, и стала жадно читать строки, а потом неожиданно для себя запела их, и спела две строки, и замолчала.

Все как-то сразу замерли.

– А вот это уже… – тихо сказала Нона Петросовна. И тут же: – А ну давай дальше.

И Шура пела дальше, и Владик Ненашев подбирал на своей гитаре аккомпанемент, сначала простенький, потом замысловатый, и Макс Красносельский ему подыгрывал, и Васька Пульман тоже подключилась со своей басухой, и Ник Зубаткин отбивал что-то лихое на ударных, а под конец Денис Хайруллин, их студийная звезда, сбежавший из музыкалки саксофонист, выдал такое соло, что Аня восхищенно ахнула и хлопнула в ладоши, как детсадовская крошечка на утреннике.

И Нона Петросовна велела повторить все еще раз, и показала Алене Головановой, как можно подыграть на фортепиано, а потом выудила из своих пухлых папок пустые нотные листы и посадила Шуру с Аней записывать мелодию, попутно раскладывая ее на два голоса. И Шуре, конечно же, велено было учить именно второй голос, а Ане первый, и Шуре было совсем, почти совсем не обидно, потому что нижний голос – это фундамент, и его петь сложнее, и такое не каждому доверят, и вообще, но верхний голос она на всякий случай тоже запомнила, И слова тоже запомнила, но все-таки переписала на листочек, и когда шла, счастливая, домой, то пела – то про себя, то почти что вслух – именно первую партию. Пела и прямо вот всем телом, и даже чем-то таким вокруг тела чувствовала, как влюбляется в эту новую песню.

Дома песню не то чтобы не одобрили – скорее, были озадачены.

– Это что же за слова такие? – хмурясь, спросила мама. – Это теперь во дворцах пионеров такое учат?

– Нет, мама, в каких дворцах, это у нас в «Ваганте», – терпеливо разъясняла Шура, вытягивая из маминых пальцев листок с Аниными стихами. – Это мы выступим на Хэллоуин, а я буду петь второй голос, а Аня первый. Это Аня сочинила стихи, а музыка моя.

– Сопли какие-то розовые, – резюмировала сестра Лера, красавица, вредина и первокурсница.

– Петь, значит, будете, – уточнил папа.

– Ну мы с Аней будем петь, а остальные играть и подпевать.

– Что ж, – сказал папа. – В пенье сноснее вздор.

– Рифмы банальные, образы неинтересные, – скучным голосом сказала бабушка. – И что это за котлы с кипящей медью? У нее металл плавится в котлах? Она ведьма-кузнец? И любовь там лишняя.

Шура была согласна с бабушкой, что любовь в этих Аниных стихах лишняя, и без нее вполне можно бы обойтись. С другой стороны, Аню можно было понять – Ане все-таки пятнадцать, ей уже положено думать обо всяких таких почти-взрослых глупостях. С третьей стороны, любовь придавала стихам еще больше загадочности.

– А мелодию ты же сама сочинила, правда? – спросила мама. – Споешь?

Шура вынула из чехла гитару, уселась на табуретку и спела, аккомпанируя себе по минимуму, безо всяких Ненашевских выкрутасов. Первый голос, конечно. Взрослые помолчали.

– А что, молоток, – сказал папа. – Душевно.

– Да, ничего так, – удивилась сестра Лера. – Сойдет для сельской местности.

– Шурка, а я и не знала, что ты так петь умеешь, – сказала мама, как будто ни разу не была на Шуриных студийских выступлениях и ей, Шуре, не хлопала.

Но самая главная похвала Шуре досталась от бабушки.

– А знаешь, – сказала бабушка. – Это ведь настоящая музыка.

«Настоящая музыка, – звенело, шептало, шелестело в голове у Шуры во время репетиций. – Это настоящая музыка. Моя музыка». И Шура наполнялась изнутри важным и теплым. Становилась значительной и тоже настоящей. Проходя по коридору центра детского творчества, Шура слышала, как репетируют «Лучики» со своим бесконечным, ежегодно повторяемым «Наши руки не для скуки, для любви сердца» – и, победно улыбаясь, дергала плечом: давайте-давайте, пойте, все равно на концерте в честь дня города вас выпустят в самом начале, на разогреве, потому что если вас выпустить в конце, все разбегутся от тоски. А под конец, на десерт, выпустят нас.

На День города, конечно, никакую хэллоуинскую песню «Ваганты» не исполняли – во-первых, потому, что не успели как следует выучить, а во-вторых, она сюда ну никак не подходила. Впрочем, та вещь, которую они исполнили, не подходила еще больше. Не подходила она вообще никуда – из-за своей, как говорил саксофонист Хайруллин, невыносимой прекрасности.

Это был «Мельник и ручей» Шуберта в рок-обработке.

Шура знала, что обработку делал взрослый сын Ноны Петросовны, который настоящий музыкант, композитор, и живет теперь в Германии. Шура знала, что эту версию Шуберта никто до их «Ваганта» не исполнял. Еще Шура знала, что директор их центра был очень даже против исполнения этой композиции на празднике, да и вообще где бы то ни было.

Директор прослушал «Мельника» еще в мае – студийцы только-только закончили его разучивать. Вагантиков в тот раз даже не гоняли в концертный зал – директор самолично явился в студию, улыбался, велел не стесняться, уселся у стены, лихо закинул ногу на ногу, послушал немного, как студийцы с Ноной Петросовной повторяют старое, а потом, блеснув лысиной из-под трех застенчиво прикрывающих ее прядок, попросил: «А ну-ка гряньте, братцы, плясовую, что-нибудь новенькое и зажигательное».

И Нона Петросовна энергично кивнула, и Денис Хайруллин отложил саксофон – в этой композиции он солировал как вокалист, и Шура с Аней заняли рядом с ним свои места бэк-вокалисток. И было роскошное соло Ненашева на электрогитаре, и нежные клавишные волны Алены, и деликатные ударные Ника Зубаткина, и было всё, как казалось Шуре, очень хорошо – но когда они закончили, директор посидел немножко замершим, как восковая фигура, на своем стуле, а потом спросил:

– Это что?

– Это рок-баллада! – выкрикнул радостно Макс Красносельский и описал гитарным грифом восьмерку.

– Вы бы еще рэп прочли, – бесцветным голосом сказал директор. – Вместо Шуберта.

– Иван Арнольдович, – сказала Нона Петросовна.

– Нона Петросовна, – сказал Иван Арнольдович. – Ко мне загляните, когда времечко найдется.

И он ушел, и Нона Петросовна велела всем быстренько повторять «Гаудеамус», а сама учеканила своими каблуками по коридору. И Красносельский, выждав, пока затихнет каблучный шаг, выскочил за дверь и куда-то ускакал, и вернулся минут через десять в студию, где, конечно, никто «Гаудеамус» не повторял. «Ну что-что, – бросил Макс, усаживаясь на стол Ноны Петросовны. – Орал, почему мы уродуем классику. И почему мы поем по-немецки. И чтобы он больше этого не слышал. Блин, учили этот чертов текст, учили!». И Шуре стало немножко жалко Макса: он сам мечтал солировать в «Мельнике», как Хайруллин, и запоминал наизусть диковинные немецкие слова, и слушал в интернете такие специальные ролики, чтобы отшлифовать произношение, но поломавшийся голос у Макса все никак окончательно не установится, все скачет от сиплых верхов к неизведанным низам, а Хайруллин уже поет как взрослый.