Читать книгу Апостасия. Отступничество - Людмила Разумовская - Страница 6

Старший сын Елизаветы Ивановны, Петр, с грехом пополам сдал экзамены за второй курс Петербургского университета и делал вид, что учится уже на третьем. Учиться было совершенно некогда, «одна, но пламенная страсть», отнюдь не к медицине, владела умом и сердцем юного студента: Петр Николаевич в ближайшем будущем мечтал окончательно перейти в профессиональные революционеры.

Разумеется, эта прекрасная сама по себе цель засияла пред ним не сразу. После окончания гимназии он вполне осмысленно пожелал стать земским врачом, чтобы «приносить пользу народу», но, окунувшись с головой в столичную жизнь, наконец понял, в чем состоит эта польза: вовсе не в том, чтобы лечить и учить, как думало передовое студенчество еще лет тридцать тому назад, а чтобы… Да, да, именно так, как дома постоянно проповедовал отчим, – чтобы сбросить ненавистный царский режим, и уж тогда!.. Тогда должно непременно воссиять на земле солнце правды. Только тогда, по мысли народолюбцев, мужик и помещик, рабочий и его хозяин облобызаются и обнимутся навеки!.. Впрочем, если буржуи не захотят все отдать и немедленно облобызаться… «Ужо тебе!..» – повторял он вслед за отчимом классическую угрозу, поскольку в гимназии учился хорошо и тоже читал Пушкина.

Ранним морозным утром пятого февраля тысяча девятьсот пятого года девятнадцатилетний Петр бодро шагал по Загородному проспекту в направлении Николаевского вокзала в превосходном настроении. Он шел встречать с поезда младшего брата Павла, которого он в силу своего просвещенного старшинства и полуторагодовалого революционного опыта считал своим долгом «развивать».

Несмотря на разницу в возрасте, братья дружили. Павел, в отличие от своего бурнокипящего, «буревестного» брата, имел характер мирный и созерцательный. Он любил читать книги по русской истории, любил уединение, природу и, что самое странное, любил молитву. Молился он втайне, всячески скрывая эту любовь от брата и отчима, зная, что брат к религии равнодушен, а отчим, несмотря на свое происхождение, ревностный атеист. На письменном столе Тараса Петровича на самом видном месте давным-давно поселился бюст фернейского старца, насмешника и вольнодумца, бросившего в мир крылатую фразу «Раздавите гадину!» (имея в виду Церковь), но построившего тем не менее перед смертью часовню с такой умонепостигаемо-горделивой надписью: «Богу от Вольтера». Как видно, равенство Вольтер понимал весьма широко.

Только матушка разделяла Павлушенькину любовь, веру в Бога. И частенько, когда Тарас Петрович уходил на службу, они отправлялись в Киевские Печоры поклониться святым отцам – основателям лавры Антонию и Феодосию и другим удивительным старцам Древней Святой Руси. С упоением читал Павел Киево-Печерский патерик, а житие Марка-гробокопателя приводило его в такое умиление и духовный восторг, что он готов был все бросить и бежать на край самого пустынного света для свершения подвигов.

Павел ехал в Петербург на каникулы повидаться с братом и еще (это уже скрывая от всех) – познакомиться с Блоком (!). Ни одна на свете душа (включая матушку) не знала о его давней и тайной страсти к стихосложению. Вот уже несколько лет он писал метафизические, по его собственному определению, стихи, никому не показывая, страшась постороннего (а вдруг разгромного?) суда и предпочитая мучиться неопределенностью в вопросе о наличии или отсутствии таланта. И только от своего кумира, как от высшего судии, он мог бы безропотно и с благоговением принять страшный приговор: быть ему поэтом или не быть.

Он вез с собой тоненькую тетрадочку старательно переписанных, лучших, по его мнению, стихов, которую он намеревался передать Поэту. Но когда в воображении своем он представлял, как позвонит в дверь и на пороге пред ним предстанет… сам Блок, ему становилось дурно и страшно. Ноги, и руки, и все внутри начинало дрожать, и он с ужасом понимал, что вряд ли сумеет преодолеть свою робость и отважится переступить порог блоковского дома.

Поезд прибывал рано утром, и Павел боялся, как бы Петр, любивший поспать, не опоздал его встретить. Выйдя из второклассного желтого вагона, он уже десять минут стоял на платформе, ежась от холодного ветра, озираясь по сторонам и выглядывая брата.

– Павел! – замахал красной от мороза рукой (вчера где-то потерял перчатки) Петр.

Они обнялись.

– Здóрово, что ты наконец приехал! Я тебя давно поджидаю! Как наши?

– Все хорошо, – отвечал, улыбаясь, Павел. – У нас тепло. Мама просила тебя поцеловать. И еще велела спросить, отчего ты им редко пишешь.

– Писать некогда! – отмахнулся Петр. – Тут, брат, не до писем! Сам увидишь. Тут, брат, такие дела делаются! Историю творим! Ты же у нас любитель… читать историю. А мы ее делаем! Превеселое занятие, доложу я тебе! – Он рассмеялся. – А как Тарас Петрович?

– Бунтует, – все еще улыбаясь, сказал Павел. – Поздравил японцев со взятием Порт-Артура…

– Да ну?!. Вот это по-нашему! Молодец! Люблю старика!

– Наша гимназия тоже отличилась. Устроили демонстрацию с лозунгами «Да здравствует Япония, долой самодержавие!».

– Отлично! А что полиция?

– Разогнали…

– А ты?

– Нет, я не ходил. Мне даже бойкот хотели объявить.

– Вот это ты напрасно! Сейчас нельзя против народа… И что? Объявили?

– Да нет, сказали, на первый раз прощают.

– Ну ладно, пошли. На извозчика денег нема. Да тут недалеко. Лишний диван имеется. А вечером познакомлю тебя с товарищами! – И он повел брата к себе на квартиру.

Петр снимал комнату на Коломенской вместе с напарником, находившимся как раз в отъезде, отчего и оказался свободным диван. Комната была на седьмом этаже, длинная и узкая, обставленная случайной мебелью, впрочем, довольно чистая. Окно выходило в такой же узкий и темный двор и упиралось в глухую стену противоположного дома; похоже, солнце никогда не заглядывало в этот каменный мешок, напоминавший то ли тюремный двор, то ли гигантский колодец (подобные петербургские дворы так и назывались – колодцами).

Павлу представился их небольшой киевский двухэтажный особнячок, одной побеленной частью выходивший прямо на Андреевский спуск и красивую Андреевскую же церковь, а другой – в старый, с древними каштанами, розами и сиренью сад, где проживало все небольшое семейство Тараса Петровича с кухаркой, горничной и старым дворником Савельичем. Он поневоле вздохнул и печально посмотрел на брата.

– Ерунда! – воскликнул Петр, уловив его смущение от увиденной за окном картины. – Все эти ваши… канарейки – одно мещанство! Пойми, брат, есть высшие цели, которыми живет передовое человечество, и мы обязаны следовать в его фарватере! Скажу тебе по секрету… нет, лучше потом. Сперва ты должен проникнуть в наши идеи! Конечно, в Киеве тоже есть люди, хоть бы и Тарас Петрович, но Петербург, доложу я тебе, это… мозг! Сила! Тут, брат, такие умы собрались! О, мы еще покажем себя!

– Да что же вы хотите такого сделать особенного? – не выдержал Павел.

– Как что?! – закричал Петр. – Революцию!

– Зачем?

– Ну, брат… не ожидал, – обиделся вдруг Петр. – Да ты еще совсем младенец! Тебя еще надо молочком питать, а не твердой пищей! Ничего, я теперь тобой займусь. Ты куда решил поступать? Поступай к нам. Все, брат, главное произойдет здесь, запомни. Если хочешь на передовой линии…

– Петя, я бы чаю хотел… Есть у тебя чай?

– Вот болван! – хлопнул себя по лбу Петр. – Как это я не подумал! Нет, Паша, чаю у меня нет… а пойдем-ка мы с тобой, брат, к Михалычу! У него там и чай, и всё. А чего дома сидеть? Ты же не чай сюда пить приехал, верно? Я тебя сейчас с лучшими умами… Пошли!

– А кто такой этот Михалыч? – спросил Павел, когда они спускались с лестницы.

– Это, брат, такой выдающийся человек!.. Я тебе только одно скажу, – понизил голос Петр. – Он нелегальный! С каторги бежал!

– А за что же его на каторгу?

– За политику, за что же еще? – снисходительно объяснял Петр. – Все каторжане – политические. Ну есть, конечно, и уголовные… но мало.

Они снова вышли на Коломенскую и пошли по направлению к Лиговскому проспекту. Со всех сторон уже неслись крики мальчишек-газетчиков. Они размахивали свежими номерами петербургских газет и что есть силы вопили на все лады:

– Убийство великого князя Сергея!

– Бывший московский губернатор убит!

– Бомба Каляева разорвала великого князя!

Павел остановился и с тревогой поглядел на брата.

– Дай газету! – подскочил Петр к косоглазому мальчишке и, роясь в карманах, спросил Павла: – У тебя есть мелочь?

Павел заплатил за газету.

– Вот! – ликующе произнес Петр, потрясая газетными листами. – Началось! Это сигнал! Теперь пойдет писать губерния!

– Чему же ты радуешься? – спросил Павел. – Убийству?

– Ты ничего не понимаешь! Царский сатрап! Устроил в девяносто шестом Ходынку! Пять тысяч трупов! Или даже пятнадцать!.. Ничего, ничего, брат… я тоже сперва ничего не понимал. Такой же, как ты, был, болванчик… Пойдем скорее, обрадуем Михалыча, он, поди, еще не читал… Это же надо отметить! – И они, ежась от морозца, быстро зашагали по вычищенным дворниками улицам к дому беглого каторжанина.

Между тем Михалыч уже давно был в курсе и при газетах. Новость с быстротой молнии облетела город, и к беглому каторжанину один за другим стали собираться господа студенты.

Михалыч был профессиональный эсер и потому снимал приличную квартиру. (Партия богатела. После убийства Плеве эсеры сразу возвысились в глазах общества и стали сознавать свою грозную силу. Потекли деньги, состоятельные граждане жертвовали десятки тысяч рублей.) Михалыч занимался пропагандой среди студенческой и рабочей молодежи. Фамилию его никто не знал, знали только, что имя его было тоже не настоящим.

Когда братья вошли, в квартире уже было шумно, накурено и полно народу. Все говорили возбужденно и разом. Михалыч послал за шампанским. Шампанское принесли, тосты следовали один за другим, казалось, празднуется какое-то великое торжество.

– Это мой брат! – представлял Петр робеющего младшего брата то одному, то другому гостю. – Гимназист! Из Киева! Между прочим, там тоже бунтуют! Сегодня приехал и – бац! – сразу на такое событие!.. С корабля на бал! Вот именно!.. Ха-ха-ха… Давайте чокнемся! Все вместе!.. За то, чтобы всех, до последнего Романова! Ура!..

Раздался звонок в дверь, и в переднюю ввалилась еще одна порция гостей. Зазвенели женские голоса. Румяная от мороза и счастливая от полноты обуреваемых ею чувств, вошла Наденька.

– Господа, я только что из Москвы! – торжественно объявила она.

– Как? Из Москвы? Только что? Расскажите, расскажите! Что? Как? Что говорят? Неужели в самом Кремле? – Ее окружили и стали забрасывать вопросами.

А она, выдержав по-актерски паузу, вдруг обрушила на собрание сумасшедший вопрос:

– Хотите последний московский анекдот?

– Хотим! Хотим! Расскажите!

Она еще раз выдержала паузу и в абсолютной тишине ясно и звонко произнесла:

– Наконец-то великому князю Сергею пришлось пораскинуть мозгами!

Секунду народ осмысливал произнесенную фразу, и вдруг все грохнули от дошедшего до них смысла. Хохотали до истерики, до слез. Хохотали, глядя друг на друга, и не могли остановиться. Как только смех затихал, кто-нибудь снова повторял удачную фразу, и смех возобновлялся с новой силой. Наконец, утирая глаза и все еще охая и ахая, постепенно успокоились. Тогда Наденька, посерьезнев, заговорила снова:

– Я его знаю. Каляева. Меня с ним знакомили. Хотите послушать его стихи?

– Хотим! Хотим! Читайте!

И Наденька стала с выражением читать:

Наденька кончила читать в гробовом молчанье и опустила глаза.

– Гениально! – раздался чей-то вздох.

– Неужели его повесят?

– Повесят, еще как повесят! Не сомневайтесь! – В Наденькиных глазах заблистали слезы.

– Надо написать петицию царю о помиловании. От всего студенчества!

– Бесполезно разговаривать с этими сатрапами! Они отвечают только нагайками и шрапнелью!

– Ну что ж, мы тоже умеем говорить на языке бомб и пистолетов!

– Господа! У меня есть знакомый инженер… имя произносить не могу. Он работает над созданием летательного аппарата…

– И что?

– А то, что он собирается спикировать на царский дворец и покончить с тираном!

– Гениально! – раздался тот же голос.

– Господа! – негромко обратился наконец к публике бежавший с каторги съемщик квартиры.

Все прекратили разговоры и обратились в слух.

– Господа! Разрешите еще раз от имени партии социалистов-революционеров поздравить вас… нас всех с большим успехом. Не прошло и нескольких месяцев после того, как был убит один из держиморд нашего правительства министр внутренних дел Плеве. Все знают о его отвратительной, подстрекательной роли в кишиневском погроме… Вся мировая пресса писала об этом очередном постыдном акте царского правительства… Но эти господа давно потеряли стыд, честь и достоинство. Благодаря таким деятелям имя России полощется как грязное белье! Мы, русские патриоты, заявляем решительный протест против… продолжающегося насилия над народом! Тюрьмы и каторга переполнены нашими товарищами – борцами за народное счастье! Общество требует свободы политзаключенным! Оно требует отмены смертных приговоров тем, кто является для царя – преступниками, а для всех честных людей – честью и совестью страны! Мы требуем признать право на жизнь священным! Но мы не только требуем и протестуем, мы действуем! И вот – новая акция наших патриотов. Убит еще один враг русского народа – великий князь Сергей! Как и его отец, тиран Александр Второй, прозванный, словно в насмешку, Освободителем, он пал, сраженный гневом народного возмездия. И пусть Дом Романовых знает: каких бы жертв ни стоила нам ликвидация самодержавия, мы твердо верим, что наше поколение покончит с ним навсегда! Мы не удовлетворимся паллиативными мерами по улучшению жизни народа, которые предлагает напуганное всеобщим гневом царское правительство, и мы не остановимся на этом убийстве! Пусть они знают и трепещут!

Его речь покрыли страстные аплодисменты.

– Правильно! Браво! Русская молодежь поддерживает партию эсеров!

– Я хочу от имени всего студенчества заявить, что партия может рассчитывать на нас… мы не пощадим жизни… да, господа! Ради торжества правды и справедливости… мы готовы… на все! Всех не перевешают, господа!.. – выкрикнул срывающимся голоском совсем юный очкарик.

– Господа!.. Я бы хотел… Тише, господа! Дайте сказать… – пытался перекричать товарищей Петр. – Вот тут некоторые, не буду называть по имени, пытаются трактовать террор как простое убийство…

– Как можно? Назовите фамилии, кто это? Это провокация! Позор! Предательство! – раздались возмущенные голоса.

– Господа, я бы хотел внести ясность, – спокойно проговорил Михалыч и обвел глазами всех присутствующих желторотых юнцов. – Да, мы осуждаем террор как тактическую систему, но! – подчеркиваю это – в ци-ви-ли-зо-ванных странах! В России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной самодержавной власти Романовых и ее последнего представителя царя-дегенерата Николая, мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права!

Его слова потонули в одобрительных возгласах и аплодисментах.

– Цель наших боевых акций, – продолжал Михалыч, – это не самозащита и не только устрашение, мы хотим довести власть до осознания абсолютной невозможности управлять страной при сохранении существующего строя, до ее полной дезорганизации и хаоса! Как говорил наш герой Ян Каляев: «Я верю в террор больше, чем во все парламенты мира!»

– Ура Каляеву! – восторженно закричали студенты. – Свободу Ивану Каляеву! Свободу всем политзаключенным! Да здравствует свободная Россия!..

Праздник продолжался до самого вечера. Произносились речи. Радовались убийству тирана. Восхищались благородством народных мстителей. Клялись в борьбе до победы. Наконец, рассовав за пазухи данные Михалычем прокламации, стали расходиться.

– Надежда Ивановна, – обратился Михалыч к Наденьке, – останьтесь на минуту.

Наденька вспыхнула, и даже мочки ушей у нее покраснели. Она с готовностью сбросила шубку и вернулась в обезлюдевшую, сизую от табачного дыма комнату. Открыла форточку и стала жадно вдыхать свежий, колючий воздух. Сердце ее громко стучало, заглушая звуки уходящих и прощавшихся с Михалычем гостей.

Наконец ушли последние. Кажется, это были Петр с братом. Натан Григорьевич (он же Михалыч) закрыл дверь и вернулся в комнату.

Наденька бросилась ему на шею.

– Ну полно, полно… ты меня задушишь, – шутливо оборонялся Натан Григорьевич.

– Как я соскучилась, Натан!.. Я чуть не умерла! – И Наденька еще теснее прильнула к Натану Григорьевичу.

– Ну, довольно… отпусти меня, девочка… Слышишь? Нам нужно серьезно поговорить.

Наденька вздохнула и с трудом отлепила свою хорошенькую головку от груди обожаемого учителя.

– Ну а теперь расскажи мне все по порядку, – попросил Натан Григорьевич, усаживая ее на диван и сам садясь напротив нее.

– Все слава Богу. Ты же читал в газетах…

– Как Янек?

– Он… последние дни был не в себе… Из-за этой истории с Елизаветой Федоровной. Понимаешь, уже все было готово, но в карете великий князь оказался не один, а с женой и детьми князя Павла… И Янек говорил, что не смог… из-за детей… что приговор касался только великого князя… и что если теперь ему опять не удастся, он сделает себе харакири.

– Что за чушь!

– Понимаешь, он был в таком… невероятно возвышенном состоянии духа!.. Это невозможно описать. Он все повторял, как он всех любит! Как он счастлив, как он любит весь мир! И что мы непременно победим! И какая будет светлая, прекрасная жизнь!.. Что революция дала ему ни с чем не сравнимое счастье, что ему совсем не жаль принести себя в жертву, что он успокоится, только когда князь Сергей будет убит…

– Ты видела сама, как все произошло?

– Нет… Я пришла уже после… всего. Янека уже увели, а на месте взрыва оказалась только маленькая кучка из останков князя и… всего остального… вершков десять. Князя разорвало буквально на мелкие кусочки… Елизавета Федоровна была как помешанная… Выбежала из дворца и стала, что-то приговаривая, собирать останки князя в платок… Ей помогали… Кто-то принес палец с обручальным кольцом… а сердце, говорят, потом нашли на крыше какого-то здания… Потом сложили все немногое, что от него осталось, на носилки, накрыли шинелью и отнесли в Чудов монастырь… Потом я ушла.

– Ну и отлично, – спокойно сказал Натан Григорьевич. – Я утром уезжаю, Надя. За границу. Начнутся аресты. Надо переждать.

– А я? – вскрикнула Наденька.

– Ты останешься здесь, – спокойно произнес Натан Григорьевич.

– Я не хочу. Я хочу с тобой! Возьми меня с собой, Натан!

– Девочка моя, существует революционная дисциплина, и ни ты, ни я не имеем права ее нарушать.

– Я в положении, Натан, – опустив голову, тихо произнесла Наденька.

– У-у! Милая!.. Что ж ты так неосторожна?.. – Он взял ее за подбородок и приподнял кверху смущенное лицо. – И что? Уже ничего нельзя сделать? – Он смотрел ласково и немного насмешливо.

Наденька покачала головой.

– Тогда тем более, дорогая, тебе нужно оставаться здесь. Ну куда тебе за границу с ребенком?

– А как же Файнберги? Оба профессиональные революционеры и… с ребенком.

– Наденька, когда ты со мной сходилась, я тебе сразу все объяснил. Ни жены, ни детей у меня не может быть никогда. И, кажется, ты не возражала, – добавил он с улыбкой.

Наденька ничего не ответила, она сидела по-прежнему в уголке дивана, отвернувшись от Натана Григорьевича, и тихонько плакала.

– Перестань. Я не люблю женских истерик. Родишь ребенка, отдашь на воспитание… Потом… будет видно, что потом. Денег я тебе пришлю. Да и папаша, я думаю, не бросит падшую дщерь с внуком. Или с внучкой… – сказал он, как всегда насмешливо улыбаясь.

– Можно мне остаться сегодня с тобой? – робко, сквозь слезы спросила Наденька.

– Нет, милая. Рано утром за мной придут. Давай простимся сейчас.

– Натан! – умоляюще прошептала Наденька. – Ну на часик… в последний раз… Бог знает, когда мы теперь снова… Я тебя так люблю!..