Читать книгу Лютый гость - Людвиг Павельчик - Страница 8

О недетских горестях маленького лунатика, происшествии в кладовке и Перпетуе Кай

Вилли не посмел ослушаться доктора и явился на следующий день к нему ровно в назначенный час. На этот раз он успел посетить основные школьные занятия и пропустил лишь урок спорта, от которого был освобожден по причине травмы.

Вновь пришлось ему занять место напротив Шольца и, напившись лимонаду, продолжить рассказ. Однако на этот раз – странное дело! – он чувствовал себя намного свободней, и речь его была не такой сбивчивой и скачкообразной. И начал он не с истории своей жизни, а с рассказа о том, как вчера вечером, после отбоя, благословенная сестра Эдит вновь принесла ему кружку того чудесного отвара, что забрал его страхи и позволил спать спокойно. Вилли начал уже привыкать к его вкусу, а завистливые взгляды, которые метал на него Карл-Бродяга, больше его не интересовали.

Услышав про невиданную заботливость одной из петровиргинок, доктор хмыкнул, но комментировать сообщение не стал. Задумчиво огладив бороду, он попросил молодого пациента продолжить свой вчерашний рассказ.

Когда отца засудили и отправили в тюрьму, Вилли едва сравнялось четыре года. Он рос забитым, боязливым, вздрагивал от каждого окрика и вжимал голову в плечи в попытке избежать подзатыльника: дальняя родственница его матери, в чьем неприветливом, сыром доме он теперь обитал постоянно, на оплеухи и зуботычины не скупилась, щедро одаривая ими «выродка». Стараясь быть тише воды, ниже травы, парнишка, казалось, еще больше раздражал свою престарелую воспитательницу, бывшую, несмотря на многопудовые слои сала от пяток до самых глаз, довольно резвой и поворотливой, когда дело касалось реакции на Виллины «паскудства». Ни дырка в носке, ни опоздание к столу, ни чуть косо заправленная постель не проходили незамеченными: кривя свои толстые синюшные губы, бабка демонстративно откладывала в сторону вязанье, картинно вздыхала и медленно-медленно, до бесконечности долго «вырастала» над ребенком, нависая над ним всей своей тушей. Несколько секунд она внимательно, прищурившись, изучала его испуганное лицо, будто видела впервые, затем так же неспешно размахивалась и роняла свою всегда скользкую от пота, тяжелую ладонь на голову Вилли, после чего он, как правило, падал на пол и пытался отползти куда-нибудь, скуля от боли, но пытаясь сдержать слезы. Ничего, он перетерпит, а скоро его обязательно заберут домой папа и мама – ведь папа обещал ему это! – и он заживет припеваючи, как те дети, с которыми он иногда играл во дворе.

Ну конечно заживет! Ведь дома – это вам не у бабки! Он как-то видел, как сестры и мать Маркуса раскачивают того на качели, весело хохоча при этом, и знал, что отец другого соседского мальчишки – рыжего шалопая Свена – каждую субботу, после полевых работ, ходит с сыном на рыбалку к одной из заводей Фильса (однажды Свен нарисовал на песке рыбину, которую ему намедни удалось выудить, и все присутствующие едва с ума не посходили от зависти). А совсем недавно, когда Вилли бегал по поручению бабки к деревенскому сапожнику, тамошняя хозяйка как раз разливала в большие кружки своих трех чад ароматный вишневый кисель, да взяла и ему налила зачем-то… Никогда в жизни маленький Вильгельм Кай не пробовал еще такой вкуснотищи! Ничего, что едва снятый с печки кисель обжигал губы и язык, а руки насилу держали тяжелую горячую кружку! Главным было то, что в эти мгновения он чувствовал себя таким же, как все; он вдруг поверил, что тоже имеет право смеяться, дурачиться и пить густую, пахнущую вишнями крахмальную жидкость… А когда жена сапожника потрепала всех ребят поочередно по волосам, не обойдя вниманием и его, Вилли вдруг заплакал. Горько и потерянно. Радость вдруг ушла, и остались лишь обида и глубокое чувство безысходности. Удивленная хозяйка вытерла ему тогда слезы своим широким передником, вручила моченое яблоко и отправила домой, к зловредной, драчливой бабке.

Впрочем, собственных внуков – вечно ноющего и таскающего под носом зеленые, свисающие до самого пупа сопли Анди и его раскормленную донельзя сестрицу Зизи (что за дурацкое имечко!) – старуха просто обожала. Завидев одного из них, она менялась в лице, вытирала фартуком скользкие ручищи и, добыв из-за пазухи леденец на палочке или сахарный пряник, начинала крутить этим богатством перед носом ненаглядного внучонка, сюсюкая и умиляясь. Порой ей приходилось приложить немало усилий, прежде чем Анди изъявлял желание засунуть сладость в свой обрамленный зеленой слизью рот (вытереть внуку сопли бабка никогда не догадывалась). Тогда она отступала на два шага, складывала руки на животе и, счастливо улыбаясь, смотрела, как внучок «балуется сахарочком». Картина эта повторялась едва ли не ежедневно – хоть и считалось, что ребята живут с родителями в соседнем Альдербахе, они целыми днями околачивались у отцовой матери.

Нужно ли говорить, что разноцветные леденцы и сахарные пряники «выродкам» не полагались? Вилли, конечно, не голодал: вареной пшеницы и картошки он мог есть вдоволь, а также всего, что росло в саду, – моркови, огурцов и кислых яблок, но никаких «сахарочков» от бабки он отродясь не видел, так как мать его заключила с родственницей весьма ясное соглашение: ребенок должен довольствоваться элементарным и ни в коем случае не разбаловаться, а иначе «ей потом будет с ним невмоготу». Надо думать, что условия эти вполне соответствовали бабкиным желаниям и планам, так что споров не возникало.

Пасхальным днем 1954 года Вилли сидел на перевернутом ящике из-под овощей у забора и выкладывал перед собой из камешков корабль. Такое судно он видел время от времени на Дунае, куда раньше ходил с отцом, и решил во что бы то ни стало смастерить подобное и спустить его на воду. Подбирая камешек к камешку, он трудился над своим проектом несколько часов, пока появившийся неизвестно откуда Анди не поднял его на смех, сказав, что камни потонут в воде и корабль его никуда не поплывет. Что ж, Анди был старше Вилли, ему уже сравнялось шесть, и он, наверное, лучше разбирался в кораблях, но столь бесцеремонное постороннее вмешательство взбесило мальца, и он не придумал в тот момент ничего лучше, чем схватить самый большой из камней – тот, что должен был красоваться на носу его посудины, – и запустить им в незваного советчика. Камень угодил Анди прямо между глаз. Умник дико взвыл, схватился за лицо и выронил при этом едва початый сахарный пряник в форме коровы, который Вилли тут же подхватил и спрятал у себя за пазухой.

На вой примчались бабка и Зизи, и причина Андиного несчастья вскоре была выяснена. Маленький наглец демонстративно рыдал, указывая грязным пальцем на Вилли, и взахлеб нес какую-то несуразицу, причем в его сбивчивой тираде были хорошо различимы знакомые бабкины термины «выродок» и «скотина», а также призыв «исхвастать как сидорову козу». Ослушаться приказа любезного потомка взбешенная старуха не посмела (да и не желала), и провинившийся столь ужасно Вилли был тут же нещадно «исхвастан» тонким шнуром электрического кипятильника и брошен в кладовку до самого вечера. Оказавшись внутри тесной каморки под лестницей, ребенок услышал, как снаружи клацнул засов, и понял, что заперт.

В кладовке нестерпимо воняло плесенью и старым тряпьем, на кучу которого мальчик и прилег, стараясь не плакать. Боль в истерзанной коже стала еще сильней, но он лишь закусил нижнюю губу и часто дышал, испытывая лютую ненависть к проклятой бабке и всему ее семейству. Щелеватая дверь пропускала немного света, падавшего на пол кладовки и собранное здесь старье длинными желтыми полосами, похожими на прутья садовой решетки. Где-то далеко мычал чей-то осерчавший бык да по-прежнему сюсюкала отвратительная старуха, пытаясь утешить «крошку-внучка» очередным пряником, а то и шоколадной конфетой.

Ах да, про пряник-то он и забыл! Вилли запустил руку за пазуху и извлек сахарную корову, которую забрал у вопящего Анди в качестве трофея. С остервенением запустив зубы в ее мягкий глазурный бок, он постарался отвлечься от боли и стал по привычке мечтать о том времени, когда родители заберут его к себе и он заживет наконец по-человечески. То ли сладость пряника успокоила мальчонку, то ли несбыточные его мечты, но скоро он пригрелся, разомлел и даже не чувствовал больше затхлого запаха старого белья. Израненная кожа понемногу перестала зудеть, а глаза поневоле начали слипаться. Четырехлетний организм Вилли явно не собирался долго страдать от несправедливости какой-то старой карги и искал способы восстановиться. Пускай Анди и Зизи жуют там свои конфеты и наслаждаются вонючими лобызаниями слюнявой бабки – ему и здесь хорошо.

Покончив с пряником, Вилли принялся с интересом осматривать внутренности кладовки, к полумраку которой давно привык. Ничего заслуживающего внимания здесь, правда, не было, но любознательному уму четырехлетнего мальчугана было достаточно и того немногого, что он сумел обнаружить: тут были стопки старых книг и журналов, ведра с засохшими в них тряпками, швабра, рваная рыболовная сеть и какие-то проволочные спирали, назначения которых Вилли не знал, – все это могло бы стать кладом для мальчишки. Счастливого мальчишки, конечно.

Чуть привстав, он попытался дотянуться до висевшей на стене старой шляпы с пером, но не удержал равновесия и навалился на дверь в кладовку. К немалому его удивлению, дверь подалась и с легким скрипом приоткрылась, так что он чуть было не вывалился наружу. Что такое? Ведь Вилли собственными ушами слышал, как бабка запирала ее на засов, чтобы не допустить побега! Неужели он настолько был погружен в свои мысли, что не заметил, как она вернулась и отперла его, сжалившись? Но почему она тогда не приказала ему выходить? Да и лязг старой чугунной планки засова он наверняка бы услышал…

Не переставая удивляться, Вилли осторожно нажал на дверь и выглянул наружу. Солнце ушло, и широкая бабкина прихожая, служившая также комнатой для приема гостей и бельевой сушилкой, уже погружалась в темноту. Большие полотнища сушащихся там простыней утратили в потемках свои незамысловатые набивные узоры и казались серыми; их тяжелый мыльный запах бил в нос и заставлял морщиться.

Мальчик напряг слух, но дом словно вымер: ни детских голосов, ни старухиного брюзжания, ни даже извечного мяуканья хозяйских кошек он не услышал и решил, что все они отправились во двор наслаждаться теплом апрельского вечера и остатками сахарного пасхального зайца, которого бабка любовно испекла для своей семьи еще вчера. Вилли, правда, тоже достался кусочек этого лакомства, но столь крошечный, что только раздразнил его аппетит. Проглотив его, он протянул было руку еще за одним куском, но бабкина невестка – мамаша Анди и Зизи – легонько шлепнула его по пальцам и велела не наглеть. Он притих и молча наблюдал, как огромный кусок посыпанного сахарной пудрой зайца отправился в широко раскрытый рот жирной невесткиной дочки, которая стала жевать его, смачно чавкая. Правда, она тут же поперхнулась и закашлялась, крошки пирога полетели у нее изо рта и носа по всей террасе, а бабка с мамашей бросились хлопать ее по спине и причитать…

То были неинтересные воспоминания, и Вилли отмахнулся от них.

Куда бы ни подались хозяева, но в доме их точно не было. Это обстоятельство было на руку Вилли – он мог покинуть место своего заточения незамеченным и попробовать немного поиграть на заднем дворе. Анди, конечно же, разрушил его корабль из камешков, но что за беда! Он построит другой – может быть, даже еще больше и красивей!

Осторожно прикрыв за собой дверь кладовки, мальчик прополз под свисавшими почти до самого пола простынями (и чего это бабка до сих пор сушит их в доме, ведь на улице такая теплынь!) и, стараясь ступать как можно тише, стал пробираться к лестнице, ведущей в подвал. Он спустится по ней, пересечет темное сырое помещение и выйдет прямиком в сад с другой стороны дома. А поскольку все бабкино семейство, конечно же, восседает на террасе перед фасадом, то никто его не заметит и он сможет убежать хоть до самого Фильса!

Однако, приступив к исполнению своего плана, малолетний хитрец столкнулся с неожиданным препятствием: лестница была завалена разномастными коврами, половиками и паласами, которые нерадивая бабка собиралась, но не успела почистить к Пасхе, а потому не придумала ничего лучше, чем просто свалить в кучу на пути в подвал, где они, по ее мнению, не будут мешать гостям. Быть может, она надеялась, что ее сынок, просить которого о чем-то было бессмысленно, сам заметит этот бедлам и предложит вынести тяжелые ковры в сад. Сынок ковров не заметил и сильно осложнил тем самым положение Вилли, которому нечего было и думать о том, чтобы перебраться через всю эту кучу, едва ли не упиравшуюся в потолок.

Постояв некоторое время перед горой вонючих половиков, мальчишка решил-таки попытаться расчистить себе путь на волю и потянул за один из них, пробуя «гору» на прочность. Но половик был придавлен другими и с места не сдвинулся. Тогда Вилли попробовал протолкнуть вперед самый верхний небольшой ковер в надежде, что тот скользнет в подвал и освободит достаточно широкий лаз. Поначалу ковер подался и стал тихонько съезжать с кучи своих «товарищей», но вскоре застопорился, упершись во что-то. Бывший узник кладовки разглядел, что скрученный рулоном коврик уткнулся в притолоку и потому не может скользить дальше. Нужно было лишь немного помочь ему, и изобретательный малец бросился назад в кладовку, чтобы через минуту вернуться с длинной шваброй. Взявшись за щетку, он начал просовывать ручку между коврами и потолком, пока не достиг бруса-препятствия. Еще одно усилие, и ему удалось протолкнуть задравшийся уголок ковра под притолоку. Словно смазанный салом, коврик скользнул вниз и исчез в подвале, а секундой позже оттуда раздался ужасающий грохот, прокатившийся по всем уголкам дома. Мгновенно вспотевший от страха, Вилли вспомнил, что бабка уже приготовила инвентарь и ведра для чистки ковров и оставила их прямо под лестницей. В эти-то ведра, наверное, и въехал с разгона его коврик, устроив тарарам и похоронив все его надежды скрыться незаметно. Так и оказалось: уже через несколько секунд до слуха проказника долетел топот множества ног по террасе, и входная дверь с шумом распахнулась.

…От этого-то шума Вилли и проснулся. Ничего не понимая, он обвел испуганным взглядом нутро кладовки, которую, как оказалось, и не покидал, и сел на куче тряпья, разминая затекшие конечности. Он осторожно тронул дверь и убедился, что она по-прежнему заперта, так как бабка, разумеется, и не собиралась отодвигать засов. Но что же это тогда было? Неужели ему все приснилось? И открытая дверь кладовки, и ковры, и упрямая притолока?

Между тем снаружи доносились крики бабки, ее сынка и вездесущих Анди и Зизи. Они ужасно галдели, ругались, гремели чем-то и топали, как слоны. Вилли окончательно проснулся и внимательно прислушивался, не понимая, что происходит. Наконец ему удалось разобрать выкрик хозяйки:

– Ума не приложу, как это могло произойти! Клянусь, если бы этот паршивец не сидел у меня сейчас под замком, я подумала бы, что это его козни! Но оттуда ему не выбраться, поэтому…

– Ты что, заперла его в кладовке, мать? – прогнусавил ее сын, и дружный хохот собравшихся лучше всяких слов одобрил действия бабки. – Когда это случилось?

– Да вот, как только вы с женой уехали поздравить соседей, так он и распоясался! Залепил Анди, понимаешь ли, каменюгой между глазонек, шишка вон какая вскочила!

– Да что же ты, мать, сразу не рассказала мне об этом?! Я бы его, свиненыша, собственными руками… – взвился было тот, но старуха поспешила успокоить его:

– Ну, ну, полно, милый! Мы его с Анди и сами проучили как следует, правда, птенчик мой?

Раздалось несколько громких слюнявых чмоканий, после чего подлый паршивец вновь вымученно завыл, желая, видимо, подвигнуть отца на еще одну экзекуцию запертого в кладовке «преступника».

Однако бабкин сын уже почти утихомирился.

– Но ведь швабра-то – из кладовки, мать! Как она здесь оказалась?

– Хм… Действительно… Наверное, я доставала ее зачем-то, да позабыла убрать. Да бог с ней, со шваброй! Удивительно другое: три дня лежали здесь эти тяжелые ковры и не шелохнулись, а тут, понимаешь, заскользили! Да… тяжелые…

Бабка намеренно сделала акцент на слове «тяжелые», намекая отпрыску на его сыновний долг, но никакой реакции не дождалась и сипло вздохнула:

– Ладно, пойдемте на террасу!

– А этот?

– Пусть еще посидит под замком, глаза бы мои его не видели!

– Вот-вот! Верно, мать!

Топот ног и стук двери. Снова тишина. Взволнованный и перепуганный услышанным «этот» скосил глаза на стену кладовки, где он, перед тем как заснуть, видел швабру. Ее там не было.

Это странное событие, поначалу очень взволновавшее маленького Вилли Кая, быстро затерялось в архивах его памяти. Разумеется, в силу возраста он не мог проникнуться его значимостью или сделать какие-то выводы, а потому уже через несколько часов перестал обо всем этом думать. Да и до раздумий ли ему, когда нужно постоянно быть начеку и стараться поменьше попадаться на глаза злобной бабке и ее чокнутому семейству, считавшему его змеиным отродьем?

Вилли не был посвящен в подробности беды, постигшей его отца. Не знал он и о том, какие указания дала его мать своей свойственнице касательно его воспитания, а потому, переехав к бабке, искренне старался «вести себя как подобает», веря, что тем самым сможет избежать издевательств. Но люди бывают разные, и бабка относилась к тем из них, которым лишь по чистой случайности не довелось взять в руки плетку-семихвостку надзирателя концентрационного лагеря. Осыпая сочными поцелуями раскормленные задницы собственных внуков, она без устали терзала тощий зад и спину Вилли узким ремнем и шнуром от кипятильника, отчего он вечно ходил полосатым, как зебра. Жизнь ребенка превратилась в сплошную череду наказаний, кар и «сдираний шкуры с этого гаденыша», которые ему не удавалось предотвратить ни послушанием, ни осторожностью.

Со временем он понял, что причина его мучений кроется не в его поведении, а в чем-то другом, гораздо более весомом, и окончательно замкнулся. Он старался избегать встреч с хозяйкой дома, ее избалованными потомками и громкоголосыми, красномордыми гостями, а отраду находил лишь во снах, всегда цветных, теплых и безопасных.

Вот он бежит по залитой солнцем лужайке, кормит пригоршнями проса птиц и играет с другими детьми, похожими на него самого или на соседского Маркуса, а не на подлого нытика Анди или толстую жадную Зизи. Олененок Лу, живущий там, во сне, подбирает своими теплыми мягкими губами крошки с его ладони, а пузатые желто-коричневые пчелы не жалеют для него, в отличие от бабки, своего вкусного густого меда.

В другом сне он вместе с отцом ловит рыбу в Фильсе, с замиранием сердца ожидая подергивания поплавка, сделанного из пера и пробки от винной бутылки, а Кристоф Кай, обняв сына своей единственной рукой, шутливо трется о его щеку колючим подбородком и исподтишка щекочет его подмышки. Вилли чувствует, как бьется отцово сердце, и прижимается к нему еще сильнее, счастливый и спокойный. Удача не оставляет рыбаков, и вот уже самодельный поплавок дергается, дрожит и скрывается под зеленоватой водой, а через секунду им под ноги шлепается, искрясь чешуей в лучах утреннего солнца, килограммовый язь…

Действие снов малыша всегда разворачивалось в одной и той же местности – на речке Фильс и прилегающих к ней лужайках, так как за свои четыре года он еще не успел узнать и увидеть ничего другого. То, что он переживал в своих сновидениях, казалось ему пределом мечтаний и наивысшим счастьем, и даже спустя годы Вилли Кай не изменит своего мнения и станет уверять, что так оно и было.

Днем же Вилли забивался в какой-нибудь дальний угол и мечтал о том времени, когда родители наконец уладят все свои срочные дела, о которых ему постоянно говорила забегающая на пару минут в неделю растрепанная мать, и заберут его отсюда домой. Там у него каждый день будет компот из садовой сливы, а по воскресеньям – кисель и пряники, как у детей деревенского сапожника. А потом он пойдет в школу, где учитель расскажет ему, какие существуют на свете города, кроме Фильсхофена, и почему ночью темно, зимой холодно, а в сене живет так много комаров… Он снова и снова представлял себе тот день, когда мать придет сюда не одна, а вместе с отцом и скажет: «Забирайся-ка, сынок, побыстрее в машину! Мы едем домой!»

Однако Перпетуя не очень-то торопилась. Ее новый роман, о котором знала уже вся округа, набирал обороты, и какому-то там ноющему сопливому пацаненку в ее теперешней жизни места не было.

Новой пассией кладовщицы оказался здоровый, красномордый парниша лет сорока со странным именем Барри, подвизавшийся где-то на перевозках. Барри обожал шумные компании, карты и шнапс и мнил себя почему-то знатоком биржи. Замахнув стаканчик, он пускался в длинные, пространные рассуждения о тактиках игры на повышение и понижение и даже чертил какие-то «графики курсов акций», чем приводил в полный восторг свою малограмотную любовницу. Он плел ей истории об их скором непомерном обогащении, а Перпетуя взвизгивала от удовольствия и порывисто обхватывала сзади волосатые плечи своего Барри, утыкаясь носом в его лоснящийся жиром, вечно потный загривок. Она не уставала расхваливать каждому встречному необыкновенные качества бой-френда и перечислять «все, что он для нее сделал». (Сделал он и вправду немало: автор этих правдивых строк рискнет предположить, что это именно пьяный Барри-перевозчик поспособствовал созданию «доказательств» для поимки мужа-насильника).

Жизнь молодая пара вела, разумеется, разгульную, чтобы не сказать разнузданную. Перпетуя с головой ушла в новую любовь, утонув и завязнув в ней, словно кирпич в чане с гудроном, и не вспоминала ни о сыне, ни о работе. Да и зачем ей было работать, когда доставшейся ей после развода доли мужниного состояния с лихвой хватало не только на нескончаемые пиры, украшения и наряды, но и на дорогие подарки ее милому Барри, в короткое время разожравшему такую ряху, что и бегемоту не снилась, и вконец обнаглевшему.

«Опель» Кристофа, доставшийся ему «по наследству», Барри разбил уже через две недели, въехав по пьянке в привязанную у кабака лошадь, но тут же получил взамен новенький «Бенц» с кожаными сиденьями, на которых его грузная задница всегда оставляла влажные блестящие полукружия. Подруга его корчила из себя светскую даму, атакуя с пятницы по понедельник мюнхенские салуны, а по будням восторгаясь мазней современных мастеров в выставочных залах округи. Она совершала набеги на модные магазины и не скупилась на чаевые смуглым хлыщам-официантам. Косметику на свою светящуюся счастьем и глупостью физиономию она накладывала теперь на французский манер, и с каждым днем все больше разноцветных теней оседало на ее начавших покрываться сетью морщинок веках, отчего они выглядели распухшими, тяжелыми и делали Перпетую похожей на болезную китаянку. Завидев своих бывших подруг – кладовщиц да «деревенских клуш», как она выражалась, мамаша Вилли брезгливо морщила свой напудренный нос и демонстративно отворачивалась, показывая, что не желает иметь с ними ничего общего. Собственного отца, когда-то ловко пристроившего ее замуж, а позже столь рьяно нападавшего на недостойного зятя, она больше не навещала, боясь замарать свою репутацию светской львицы родством с немытым хлебопашцем.

Однако, несмотря на все потуги и разбрасываемые пригоршнями чужие деньги, Перпетуя так и не была принята в круг людей интеллигентных и воспитанных. Ни жены профессоров, ни даже пассии нуворишей не желали проводить время в обществе глупой визгливой истерички, слушать ее пошлости и терпеть фамильярное обращение. Будучи плебейкой до мозга костей, Перпетуя упорно льнула к патрициям, но была отвергнута. Это обстоятельство злило и раздражало бывшую кладовщицу, заставляя ее тратить еще больше денег на барахло и шик, пока, наконец, не случилось то, что неминуемо должно было случиться, – деньги бывшего мужа кончились, и даже доля Вилли, которой она должна была «с умом и сердцем» управлять, была полностью промотана. Кредиторы забрали за долги основанное Кристофом Каем дело, а остатки капитала, припрятанные на отдельном банковском счете, прикончил любимый Барри, всадив их в какие-то рисковые акции, которые, разумеется, прогорели.

Неудачи и несправедливость окружающего мира подкосили Перпетую. Она чертыхалась, брызгала слюной и обвиняла всех и вся в своем провале. Ухмылки бывших соседей по ресторанным столам вызывали у нее вспышки ярости, и однажды, кинувшись на кого-то с выпущенными когтями, она даже была препровождена в полицейский участок, где ей сделали «прививку от дурости» в виде штрафа. После этого случая несчастная поменяла тактику: она начала сама строчить обвинительные заявления, требования возмещения ущерба и даже анонимные статьи в местную и центральную прессу, в которых разоблачала то тех, то других «подлецов» и настаивала то на эмансипации женщин, то на освобождении угнетенных народов. Газеты эту малограмотную писанину, разумеется, отвергали, и тогда Перпетуя составляла кляузы и «ноты протеста», в которых требовала покарать печатные органы за ее унижение и дискриминацию.

Все это продлилось несколько месяцев, после чего шторм негодования Перпетуи внезапно схлынул, сменившись глубоким штилем. Всплакнув по своей разбитой судьбе и отчитав бросившего работу Барри, женщина смыла с постаревшего от попоек и бессонных ночей лица остатки косметики и отправилась на свой прежний склад, где униженно мялась на пороге и умоляла своего бывшего хозяина сжалиться над нею и принять назад. Желая посмаковать ситуацию, тот сделал вид, что раздумывает, и, подперев голову широкой ладонью, долго рассматривал жавшееся к дверному косяку потрепанное создание. Перпетуя же, истолковав поведение начальника как нерешительность, тут же попыталась ускорить процесс и предложила ему в уплату за отзывчивость свои потасканные прелести. Тут уж главный кладовщик не выдержал и в голос расхохотался, после чего, не поленившись, поднял из кресла свое грузное тело и вышвырнул бывшую светскую львицу за дверь.

Оставшись не у дел, женщина не отчаялась и, прихватив своего возлюбленного, отправилась к отцу.

– Раз уж ничего другого не остается, придется нам терпеть этого зануду, Барри. По крайней мере, сыты, одеты и обуты будем точно, а там уж и поглядим, что делать дальше, – говорила она дорогой.

Барри мычал в ответ что-то невразумительное и стрелял глазами по сторонам в поисках знакомых: накануне он порядком перебрал, и ему ужасно хотелось похмелиться. Но улица, как назло, была пустынна, а редкие крестьяне, которых можно было увидеть через плетни их хозяйств, не обращали на страдальца никакого внимания и явно не собирались утолять его жажду. Подонки!

Поворот, еще поворот, и парочка оказалась у двери отчего дома Перпетуи. По обе стороны свежевыкрашенного крыльца шел палисадник, а маленькая, почти незаметная калитка вела в обширный внутренний двор с хозяйственными постройками, через который можно было попасть на дорогу, убегающую в поле.

С того места, где стояли Перпетуя и Барри, было видно, как по двору важно вышагивает большой разноцветный петух, наблюдая за порядком среди двух десятков своих жен. Рябые вальяжные курицы были заняты поиском зерен среди разбросанных тут и там клочков соломы и не обращали никакого внимания на пришедших. Чуть дальше, у амбара, замер трудяга-трактор, а коряво написанное отцовой рукой объявление на заборе сообщало, что здесь можно купить свежий лук и картофель, причем покупателю предлагалось проходить прямо к амбару и обслуживать себя самостоятельно.

– Послушай-ка, дорогая… У него точно найдется, чем опохмелиться? – в третий раз спросил Барри, почесывая небритый подбородок.

– Ну конечно, красавчик мой, – повернулась к нему подруга и ласково потрепала милого по плечу. – Неужели ты думаешь, что баварский крестьянин не держит в доме спиртного?

– Да держать-то держит, но вот плеснет ли?

– О, тут можешь не сомневаться! Папаша у меня – сама гостеприимность, к тому же мы с ним давно не виделись, и он будет без ума от счастья. Да он окажет тебе такой прием, какого ты никогда не видел!

Судя по постной физиономии Барри, он не был так уверен в хлебосольности Перпетуиного папаши, но готов был рискнуть – уж больно хотелось выпить.

Женщина громко и уверенно постучала в крепкую, окрашенную в синий цвет дверь и прислушалась. Она надеялась застать отца дома, так как общаться с нелюдимой, скупой на слова матерью ей не хотелось.

Послышались чьи-то шаги, и спустя мгновение дверь распахнулась. На пороге возникла фигура крупного мужчины в рабочем комбинезоне, под которым виднелась национальная рубаха в крупную красную клетку. В волосах мужчины застряла солома, а покрытые седой трехдневной щетиной челюсти усиленно двигались, перемалывая что-то. Пахнуло жареным цыпленком и уксусом; у проголодавшегося Барри свело желудок.

– Ну? – произнес хозяин дома и сделал большой глоток из глиняной пол-литровой кружки с эмблемой местной пивоварни, которую держал в руке. Похмельный Барри едва не потерял сознание от предвкушения счастья.

– Что – ну? – весело ответствовала Перпетуя, игриво сдувая со лба челку. – Это же я, папочка, или ты не узнал любимую дочь?

Дурачась, она продемонстрировала отцу свой профиль, явно ожидая возгласов удивления и суровых колючих объятий.

– Ну? – повторил крестьянин, и в голосе его послышалось раздражение. – Здесь не подают! Убирайтесь отсюда оба!

И мужчина захлопнул дверь перед самым носом дочери.

Озадаченная таким приемом, та на мгновение лишилась дара речи, но быстро опомнилась – выругавшись, она еще энергичнее заколотила в дверь, пытаясь вложить в стук все свое негодование.

– Ничего, Барри! Сейчас все уладится!

Какое-то время за дверью было тихо, потом она тихонько приоткрылась, и в образовавшейся щели появилось бледное, покрытое густой сеткой морщин лицо женщины маленького роста.

– Чего ты стучишь, Перпетуя? Зачем ты пришла?

Перпетуя отступила на шаг и картинно уперла в бок левую руку.

– Что значит – зачем, мама? Я вернулась домой! Со мной мой жених, и я ожидаю, что вы…

Женщина не дала ей договорить:

– Уходи, Перпетуя. Отец не хочет тебя видеть.

– То есть как это – не хочет? Это что же такое получается? Мы приходим к вам в гости, рассчитывая на теплый прием, а он не хочет нас видеть?

– Не хочет, – угрюмо подтвердила мать.

– Но почему? Что случилось?

За спиной сухонькой женщины послышался кашель, и секундой позже дверь вновь распахнулась настежь.

– Отойди-ка, мать! Сейчас я объясню этой шлюхе, что случилось!

– Но, может быть… – старушка умоляюще взглянула на мужа снизу вверх, но, наткнувшись на его стальной взгляд, понурилась и скрылась в доме.

– Так вот, женщина! – крестьянин не говорил, а словно чеканил каждое слово. – Заруби себе на своем напудренном носу, что дверь этого дома для тебя навсегда закрыта! Грехов, что я наделал по твоей милости, мне хватит замаливать до смерти, да и мать твоя, как помрет, отправится прямиком в ад за то, что народила такую тварь. Поэтому бери-ка ты своего говнюка и отправляйся восвояси!

Дверь снова захлопнулась.

– Но, папа! – закричала Перпетуя, прильнув к двери и едва не впадая в истерику. – Нам некуда идти! Нам нечего есть! Я прошу тебя, папа!

– Вон отсюда! – донесся из глубины дома звериный рык. – Или мне взять кнут?

– Старая сволочь! – выкрикнула в сердцах отвергнутая дочь и тут же, испугавшись своих слов, прикрыла рот ладонью. – Ладно, Барри, пойдем отсюда! Нашу каморку у нас никто не отобрал, да и прокормимся как-нибудь. Кукурузу воровать будем! – последние слова она выкрикнула в сторону двери и, топнув ногой, сбежала с крыльца. Похмельный друг ее понуро поплелся следом.

Начинало смеркаться. Доктор Шольц, слушая Вилли, похрустывал костяшками пальцев и смотрел в окно. Со стороны могло показаться, что он заскучал и занят своими мыслями, но так мог подумать только тот, кто совсем не знал пожилого вальденбургского врача. На самом деле он не пропускал ни слова и, внимая мальчугану, сравнивал его рассказ с той информацией, которую ему удалось добыть у своего коллеги из Фильсхофена, – тот, будучи зрелым мужчиной, видел и понимал, конечно же, больше, чем маленький Вилли, путающий факты со своими чувствами и мешающий все в одну кучу.

Немало слышал Шольц в своей жизни таких душераздирающих историй, не в одну семейную драму пришлось ему вникать ради блага его пациентов, но случай Вилли Кая почему-то казался ему особенным. Внутренний мир мальчишки, как и его странный недуг, чрезвычайно интересовали доктора, а непонятное происшествие с его матерью требовало разъяснения. В отличие от полицейских, коллег-психиатров и алчных до сенсаций журналистов Шольц ни на секунду не поверил тому, что Вилли, этот запуганный, мечтательный юнец, мог добыть где-то ядовитую жидкость и облить ею спящую мать, пусть даже и такую никчемную.

– Ну что ж, дорогой мой пациент, на сегодня достаточно. Уже темнеет, и, боюсь, твои набожные благодетельницы не обрадуются твоему столь позднему возвращению.

Вилли глянул на часы, что висели, покачивая маятником, на стене над седой взъерошенной головой доктора. Почти шесть. Он вздохнул.

– Скоро наступит лето, и день будет длиться долго. Тогда сестрам не придется о нас беспокоиться, и режим в интернате, надеюсь, станет помягче, – он улыбнулся врачу и поднялся, собираясь прощаться.

– Хм… Ты полагаешь? – с сомнением прищурился Шольц. – Что ж, может, ты и прав. Ну, до завтра?

Он коротко пожал холодную ладошку мальчика и проводил его до двери, за которой все еще ожидали приема самые терпеливые пациенты.

Сам того не желая, Вилли оказался на особенном положении в интернате, и были тому три причины. Во-первых, он каждый день ходил к врачу, у которого просиживал гораздо дольше, чем того требовал осмотр его ран. Во-вторых, благодаря такому заступнику ему в ближайшее время не грозило вразумление (трусливые садистки боялись открытых скандалов), и он мог позволить себе игнорировать некоторые приказы Ойдоксии. Ну и в-третьих – новичок пользовался особым вниманием сестры Эдит, по-прежнему приносившей ему перед сном кружку травяного чая и смотревшей на него с настороженным сочувствием, а это, по сиротским меркам, дорогого стоило.

Такое положение вещей просто не могло не злить некоторых однокашников Вилли, и прежде всего, конечно, Бродягу. Тот костерил «подлеца» на все лады, громко фыркал при виде его и строил планы мести, немедленному осуществлению которых мешало лишь присутствие флегматичного, крепкого, как скала. Шорши. Раздосадованному Бродяге не оставалось ничего другого, как исподтишка плевать Вилли в постель да подбрасывать в его обувь сапожные гвозди, которые тот, впрочем, всегда вытряхивал, перед тем как обуться.

– Ну что, гуляка? Завтра опять попрешься к старикану? – начинал Карл-Бродяга свой ежедневный допрос. – Что ты там делаешь, интересно?

– Мне нужно. У меня палец, – Вилли понимал, что прыщавый завистник просто придирается, но старался быть дружелюбным.

– Рассказывай! Два часа он тебе, что ли, перевязку делает? Ты смотри там! Я слышал, старые доктора и священники до мальчиков охочи!

Бродяга мерзко захохотал и обвел взглядом спальню в поисках ценителей его юмора. Пара-тройка подхалимов прыснула. Ободренный, Карл добавил:

– И когда это у вас началось? Как он тебя уговаривал?

Вздохнув, Шорши отложил книгу:

– Придется мне, видать, тебя самого сейчас уговорить, тупая ты жердь!

– Но-но! – замахал руками Бродяга. – Шутки надо понимать!

На следующий день Вилли вновь отправился к доктору Шольцу.