Читать книгу Несносный ребенок. Автобиография - Люк Бессон - Страница 5

1965

Мы вернулись в Валлуар. Теперь у моих ботинок были замки, а у лыж – крепления. Так было лучше.

Третья звезда была у меня в кармане, и я мог наконец перейти к важным делам.

Автобус от отеля каждое утро доставлял меня к подножию Сетаза.

Там было два подъемника, стоячий и сидячий. Стоячий был более медленным, зато очередь на него была гораздо меньше. Поначалу я иногда на нем ездил, но на него не пускали Сократа, и это меня огорчало. Пришлось пойти на хитрость.

Сидячий подъемник был двухместным. Чтобы не стоять в очереди, я встал на место, зарезервированное для инструкторов, и пристроился к группе. Так я выиграл десять минут. Когда подошла моя очередь, я сделал вид, что у меня плохо зафиксирован ботинок, чтобы задержать лыжников, которые стояли за мной. А потом в последний момент ускорился, так что оказался один на этом парном сиденье. Те, кто катается на горных лыжах, знают, что вначале подъемник едет медленно, подъезжая к первой опоре. Там-то и поджидал меня Сократ, сидя на снегу. Я дал ему знак, и он запрыгнул на сиденье ровно перед тем, как подъемник начал ускоряться. Я защелкнул защитную перекладину, и мы поехали. Сократ сидел и смотрел на гору точно так же, как смотрел на море. В его взгляде читалась уверенность, словно все это было ему знакомо испокон веков.

В верхней части первого участка было два подъемника и несколько бликовавших на солнце дорожек, где мы и проводили весь день. Сократ поджидал меня на террасе высотного ресторана, потому что не любил подъемники. Когда же становилось слишком холодно, мы спускались в город. Там, где кончался спуск, был маленький бар «У Ненесс». В этой точке мы соединялись: я часто встречал там маму, которая загорала на террасе. Лыжи так и не стали ее увлечением. Вместо поречских пирожных с абрикосом мы лакомились здесь черничными блинами. Наконец наступало время, когда в последнем вагончике мы поднимались к первой опоре. Оттуда по другому склону шла тропинка, которая приводила меня прямо в гостиницу.

К концу сезона я стал лучше кататься, и Сократ за мной уже не поспевал. На вершине Сетаза несколько лыжников тренировались в слаломе. Я долго за ними наблюдал, чтобы понять их технику, затем прошел несколько ворот, и меня это взбудоражило. Я решил приходить туда каждый день и тренироваться.

Следующей зимой я записался на слалом и получил свою бронзовую «серну»[9]. Для начала сезона неплохо. Великой новостью в тот год стало то, что мне надо было ходить в школу.

В одной и той же классной комнате занимались три класса, три разных уровня, по одному на ряд. Я был среди самых маленьких. Это были жители Савойи, чистокровные савояры, с характерным акцентом. Я входил в число наихудших учеников, намного хуже других. Учеба меня не интересовала. Мне хотелось познать жизнь улицы, а не сидеть, приклеившись задницей к стулу.

По утрам дети добирались до школы на лыжах, и их просили оставлять свои ботинки при входе в класс. У каждого из нас были шкафчики, в которых хранилась пара тапочек. О школе у меня не осталось никаких воспоминаний. На большой перемене мы страшно торопились, потому что, если все делать по правилам, оставалось время скатиться разок с Сетаза. После обеда мы укладывались вздремнуть на раскладных кроватях. Ровно в четыре часа занятия заканчивались, и Сократ поджидал меня перед школой. Однажды он даже забежал в класс, чтобы поскорее меня найти.

Каждый вечер мы все вместе поднимались на Сетаз и направлялись по маленькой тропинке в гостиницу. У меня уже получалось спускаться в один прогон, и я наслаждался тем, что мог это делать все быстрее и быстрее. Последний отрезок представлял собой довольно обширное плато, простиравшееся до самого финиша. Надо было спускаться с самой высокой точки, если ты не хотел налететь на флажки.

Чтобы не врезаться в группку новичков, я в последний момент отпрянул в сторону, растянулся во весь рост и подвернул ногу. К счастью, рядом был Джеки. Он был наименее сумасшедшим из отцовской банды, и, хотя всюду следовал за ними, никогда не прекращал учиться на физиотерапевта. Джеки усадил меня в «У Ненесс» и занялся моей лодыжкой. У него волшебные руки, даже теперь. Они такие широкие, что можно подумать, что у него на руках не по пять, а по десять пальцев. С шестнадцати лет он учился профессии у настоящего мастера. Джеки – гений. Он кладет руку вам на спину и говорит все как есть, вплоть до того, что вы ели накануне. Уже пятьдесят лет Джеки приводит в порядок всю нашу семью. В то время он был женат на Нани, блондинке, которая загорала на террасе вместе с моей мамой. Я помню ее детскую улыбку.

Через неделю моя лодыжка была в порядке, и я возобновил тренировки. Тут-то я и повстречал эту банду бешеных. Им было в среднем по двадцать лет, все они приехали из Шамбери и были членами лыжного клуба «Текам». Я уже не помню, как мы встретились, но я целыми днями ходил за ними как приклеенный. Ребята эти катались на сверхвысокой скорости, и им было неважно, куда, а главное – как ехать. Для них не были препятствиями деревья, распылитель снега, скалы. Вслед за ними я стал перепрыгивать через каменные преграды, поваленные деревья и ручьи. К вечеру ноги становились ватными, а во всем теле была ломота, но я держался, и каждое утро они удивлялись, что я все еще там, с ними, хотя мог бы уже быть в больнице. Очень быстро я стал их талисманом, и они даже подарили мне позднее свою клубную футболку.

Из всей группы по-настоящему добры ко мне были двое: Жозетта и Жан-Леон. Я вспоминаю их улыбки и приветливые взгляды. Жозетта засыпала меня вопросами, заставив немного открыться. На самом деле, это приятно, что кто-то о тебе заботится. Они пригласили нас на свадьбу в Экс-ле-Бен. Эта банда была еще более сумасшедшей, чем банда моего отца, а сама свадьба была шальной. Житель Савойи знает, как устроить праздник, можете в том не сомневаться, и очень скоро идет вразнос, как на спуске, так и на попойке. Свадьба длилась двадцать четыре часа без передышки, под пение местных песен.

На следующий день Жан-Леон и Жозетта отправились в свадебное путешествие в Венецию, и по причине, которая мне неизвестна, вместе с чемоданами они прихватили и меня. Они, конечно, ко мне прониклись, но теперь мне кажется, что причина была иной. Мои отец и мать все чаще ссорились и не хотели, чтобы я это видел. Итак, я провел три дня в Венеции, с голубями, что садились прямо на плечи, и с молодоженами, которые были словно бы моими родителями. Позднее Жозетта родила, кажется, троих детей, и мы потеряли друг друга из вида, но я счастлив, что мимоходом побыл их ребенком и вкусил радости настоящей семейной жизни. А еще они дали мне понять, что одиночество и отсутствие любви – это не злой рок, но просто дурное время, непогода, которую нужно терпеливо пережить. Спасибо им.

Начиная с того времени, все вспоминается довольно смутно. Когда ребенок неспокоен, его память делается короткой. Он живет настоящим, забывая прошлое и не строя планов на будущее. Он закрывает ставни, опасаясь грозы.

В том году в Валлуаре мой отец встретил Кэти. Ей едва исполнилось восемнадцать. Это была хорошенькая блондинка с голубыми глазами. Ее вполне буржуазная семья жила в Нейи. Они отдыхали в Валлуаре, и Кэти подпала под обаяние плохого парня из Пореча. Кажется, у них была идиллия, однако по окончании сезона, вопреки всем ожиданиям, отец, мама и я уехали в Грецию. Пореча я больше никогда не увижу.

На этот раз мы ехали не на «Триумфе», а на «Рено 4L». Машина была существенно больше, но совсем не такой скоростной. Целых пять дней мы добирались до Афин. На острове, на который мы ехали, не было дороги, и машину пришлось оставить в столице. Отец обратился к одной консьержке и попросил разрешения припарковать на полгода автомобиль возле ее дома. Он не говорил ни слова по-гречески, но отчаянно жестикулировал, и в конце концов она его поняла. Консьержка согласилась, и мы погрузились на паром с багажом на закорках. В том году «CET» был поглощен «Клуб Мед», и моего отца в штате не оказалось. Ему пришлось искать работу в другом месте, и он нашел две вакансии инструкторов по подводному плаванию в небольшой курортной деревушке на юге острова Иос. У него не было диплома, но в те времена достаточно было сказать, что он у тебя есть, чтобы тебя взяли на работу.

Гостиница называлась «Манганари». По слухам, какой-то богатенький немец построил ее для одного себя.

В дальней части бухты на серебристом склоне стояли два ряда бунгало. Перед ними, с видом на море, располагались ресепшн, ресторан и танцплощадка под открытым небом. Все было белым, лаконичным, но подлинным. Голубые свежевыкрашенные ставни. Бирюзовая вода в гавани, в которой было видно, как плавала рыба. Маленькая кабина для погружений находилась на другом конце бухты. Она составляла примерно три квадратных метра. Там стояли четыре желтых акваланга, но не было пока ни одного туриста.

Мы приехали в начале мая, и это был, возможно, самый прекрасный период моего детства. Моим родителям нечего было делать, и они принадлежали мне одному. Оба. Вместе. Я видел их и утром, и днем, и вечером. Невероятно. С восходом солнца мы брали лодку, чтобы на ней отправиться к месту погружения. Я оставался на борту наблюдать за пузырями. Мой отец добывал окуней, монстров весом в несколько десятков килограммов. Мы регулярно продавали их в гавани Иоса. Днем было слишком жарко, и дневной сон был просто необходим. Когда солнце делалось более милосердным, я спускался в гавань. Мама учила меня погружаться. На самом деле, я был еще недостаточно силен, чтобы таскать акваланг, поэтому просто прогуливался, вцепившись в него, постоянно трогая губами регулятор, чтобы набрать воздуха.

Как только камни под ногами становились не такими горячими, я принимался осматривать окрестности. Мы находились на другом конце острова, в нескольких километрах от города, и к нам не вела ни одна дорога. В ясный день можно было видеть справа Санторини, а слева – Аморгос. Нужно было идти по скалам около получаса, чтобы добраться до пляжа Манганари. Пляж был огромным и пустынным, если не считать рыбацкой хижины. В очень мелком песке, в котором содержались мельчайшие вкрапления скальной породы, и он поблескивал на восходе солнца.

Частенько я прохаживался до пляжа и обратно. В конце дня солнце опускалось ниже, и когда я заходил поглубже в воду, можно было видеть, как блестят глаза морских языков. Это была единственная возможность их разглядеть, так хорошо они маскировались в белом песке.

Отец купил мне маленький гарпун с трезубцем. Мне было немного больно прижимать к себе натяжное устройство, и у меня на животе появилось красное пятно. Но через несколько дней я приловчился, и у меня даже кубики на животе появились. Возвращаясь в гостиницу, я поднимался на кухню, гордо демонстрируя морских языков, которые висели у меня на кукане. Повар чистил рыбу, а я поджаривал ее на барбекю.

У повара был другой способ ловли. Раз в неделю он спускался в гавань, бросал динамитную шашку и собирал сачком рыбу, всплывшую на поверхность. Едва заслышав звук взрыва, я натягивал маску и мчался в гавань, поскольку две трети оглушенной взрывом рыбы оставалось на дне. Нужно было торопиться, потому что большая ее часть через несколько минут приходила в себя.

Когда объявили, что в ближайшее время появятся первые туристы, отец попросил повара впредь рыбачить где-нибудь подальше отсюда.

Это известие вызвало волнение в наших рядах, поскольку весь персонал уже два месяца маялся от безделья. Однажды утром к бухте подошла красивая яхта длиной около сорока метров. Она была слишком большой, чтобы зайти в нашу маленькую гавань. Туристы, располагавшиеся на крыше кабины, демонстративно прыгнули в воду. Они были настоящими профи и вплавь добрались до берега. Это были красивые немцы, белокурые и голубоглазые, с точеными фигурами. Им было около тридцати. Мне с моими 1,3 метра показалось, что это команда по водному поло.

Они говорили по-немецки, заливали себе глотки, вообще не спали и через две недели удалились. Это были единственные туристы за весь сезон. Надеюсь, собственник отеля был миллиардером, в противном случае через год его ожидало банкротство. Мама между делом дала немцам пару уроков подводного плавания, но погружаться никто из них не пожелал. И очень скоро мы вновь вернулись к обычному ритму жизни. Отец вновь занялся ловлей окуней, а я перешел с морских языков на барабульку, чтобы разнообразить меню.

Дни шли за днями, и я уже охотился на глубине более десяти метров. Однажды я заметил во впадине окуня. Он, должно быть, весил килограммов десять. Я набрал побольше воздуха и вооружился гарпуном. Я медленно опустился, проник во впадину и вытянул вооруженную гарпуном руку. Окунь смотрел прямо на меня. Я решился выстрелить.

Было что-то слишком человеческое в его взгляде. Мне уже не хватало воздуха, и я выпустил стрелу, но, к моему удивлению, она от него отскочила! Рыба была слишком крупной, а мой детский гарпун до смешного маленьким. Окунь посмотрел на меня леденящим взглядом. Он не мог понять моей агрессии. Он не мог понять, почему я захотел лишить его жизни. Я почувствовал себя придурком из-за того, что выстрелил в существо, которое, по сути, столь же одиноко, как и я. В тот день я решил больше никогда никого не убивать.

Местные рыбаки регулярно пробрасывали длинную сеть вдоль залива, потом собирали ее концы на пляже и тянули из воды. Все местные семьи впрягались в эту сеть. Я часто приходил им на помощь. Первый час был мучительным, потому что из воды ничего не появлялось, но на заходе солнца, наконец, сеть превращалась в гигантский мешок, в котором билась рыба. Шум был оглушительный и довольно неприятный, даже тревожный. Агонизирующая рыба – зрелище, которое каждый раз заставляет меня чувствовать себя не в своей тарелке.

Когда сеть вся оказывалась на пляже, взрослые сортировали и делили добычу, в то время как дети играли неподалеку. Для меня это была единственная возможность поиграть с детьми моего возраста. Игра была простая и единственная: футбол. Четырьмя камнями обозначались ворота, и наши босые ноги гоняли старый мяч. На самом деле я не очень хорош в этой игре, но мне плевать. Мне было приятно делать вид, будто я разделял моменты игры с этими ребятами, которые переругивались по-гречески. Когда я уходил, рыбак дал мне за мое участие две прекрасных барабульки.

* * *

В тот единственный раз у моей мамы все шло как будто хорошо. Надо заметить, что отец был, по сути, безмятежен, так как соблазнов было немного. Мне даже запомнилось, как они лежали на пляже, бок о бок, на большом полотенце. Это была единственная картинка их согласия. Я никогда не видел, чтобы они держались за руки, обнимались или тем более целовались. Я даже никогда не видел, чтобы они улыбались друг другу. Только спали, бок о бок, ослепленные солнцем. Этот образ запомнился мне как возможность счастья или, по крайней мере, след его существования. Моя мама, кажется, наслаждалась своим счастьем, как наслаждаются внезапным улучшением погоды. Отец же вел себя, как всегда.

В том сезоне у мамы была одна реальная проблема: заставить меня заниматься. Уезжая из Парижа, она купила заочные курсы и поклялась давать мне уроки. Давно пора: мне было восемь лет, а я едва умел читать и писать. Но для этого прежде нужно было взять меня за шкирку, потому что иногда я вообще пропадал на несколько дней.

Я брал небольшой рюкзачок с пальмами, маску с трубкой и отправлялся к бухте, которая называлась «Три Церкви». В самом деле, эту прекрасную бухту украшали три белых церкви, возвышавшиеся каждая на вершине холма. По сути, там было два пляжа: маленький слева, хорошо защищенный от ветра, и еще один, длинный, куда приходили спать козы. Эти животные играли ключевую роль на островах. Это были профессиональные истребители зелени. Если вы хотели расчистить поле, вам следовало на несколько недель взять в аренду коз, которые пожирали все, и полезные травы, и сорняки. Платить следовало понедельно, и цена постоянно возрастала на 50 % от цены козьего сыра, который арендатор якобы мог за время аренды произвести.

Обычно я спал на пляже с козами. Если они присмотрели себе местечко, на то была причина. Всегда следует доверять инстинктам животных.

Козы не возражали против моего присутствия и даже оставляли мне место. Я спал под открытым небом, к тому же на песке, укутавшись в свитер, связанный матерью. В то время мне случалось по несколько дней вообще не разговаривать. Я даже питался только дуновениями ветра и звуками колокольчиков, висевших на шее у коз.

Маме иногда удавалось усадить меня за уроки, но довольно скоро она сдалась, столкнувшись с моими невежеством и упрямством в нежелании учиться. В новом учебном году меня ожидала катастрофа. Тем не менее у меня было ощущение, что каждый день я узнавал что-то новое: как охотиться за рыбой, как ее чистить, как разводить огонь, как рассчитывать приливы, как починять сети и множество других вещей, которые делали мои дни волнующими. Я даже научился дружить с осьминогом. Он лежал в глубине своей норы у входа в гавань. Я являлся его проведать каждый вечер в один и тот же час. Поначалу я наблюдал за ним издали. Он постоянно менял цвет, чтобы я поверил, что он злится. Но я не поддавался и оставался на месте на долгие минуты, наблюдая.

И каждый день придвигался к нему на несколько сантиметров. Мое присутствие стало ему привычным, и однажды я решился медленно протянуть к нему руку. Он ткнулся двумя щупальцами в мою руку, несколько раз поменял цвет, но в конце концов позволил мне положить палец у него между глаз. Это была магическая точка. Он замер, и его глаза сделались как у кошки, когда ее ласкают. Я нежно его гладил, и, похоже, ему это нравилось. Если бы мог, он бы замурлыкал. Очень скоро его присоски перестали приклеиваться ко мне, а щупальцы стали дружелюбными.

Через несколько дней осьминог, завидев меня, тут же выбрался из своего укрытия. Он прижал щупальце к моей маске и обмотал мое лицо остальными. Объятия – это здорово, особенно когда у тебя восемь рук. Ему нравилось, когда я теребил его, как слишком мягкий пластилин. Я мог схватить его как угодно, и он не сопротивлялся. Кожа осьминога становится вязкой только когда его вытащат из воды. В своей естественной среде она была словно тонкий шелк, нежнее кожи новорожденного ребенка.

В отсутствие Сократа этот осьминог стал моим лучшим другом.

Немного позднее, по пути к своему осьминогу, я наткнулся на мурену. Она тоже нашла себе прибежище в расщелине. Она была темно-коричневой, почти серой, но я не имел ни малейшего представления о ее размерах, поскольку видел в тот момент только ее голову. У нее были голубые глаза, и она постоянно показывала мне зубы. Наблюдая за ней, я довольно быстро понял, что это не было признаком агрессии. Она просто проветривалась. Крошечная голубая рыбка беспрерывно чистила ей жабры и зубы, хотя вполне могла бы отказаться от такой каторжной службы.

Чтобы сблизиться к ней, я воспользовался тем же приемом, что и с моим осьминогом. Я придвигался к ней каждый день на несколько сантиметров. Проведя пальцем у нее перед носом, я понял, что зрение у нее неважное. Зато она была чрезвычайно чувствительна к любым перемещениям в воде. Спустя некоторое время я протянул руку и просунул ее ей под челюсть. Она не шелохнулась. Потом осторожно ее погладил. У нее тоже была очень нежная кожа. Мало-помалу она стала вылезать из своей норы, и я мог ласкать ее двумя руками. Она не успела это осознать, когда однажды я выманил ее всю из норы. Ее длина составляла по меньшей мере 1,80 метра, в то время как мой рост составлял тогда полтора метра! Чтобы никто никого не ревновал, я решил навещать мурену по утрам, а ближе к вечеру проведывал моего осьминога.

* * *

Позже в том сезоне мы ожидали приезда двух приятелей из банды моего отца: Джеки и Фука, только эти двое осмелились приехать сюда на мотоциклах. Мы с отцом поехали встречать их в порт Иоса. Паром, который курсировал между островом и Афинами дважды в неделю, подошел к причалу, и из трюма появились два наши байкера. Но на этом их путешествие окончилось, так как на острове не было дорог. Их мотоциклы покружили по клочку асфальта, как две мышки в клетке. Отца это развеселило. А двум мотоциклам две недели пришлось простоять за портовым баром.

На острове была только одна дорога, которая поднималась к Хоре, деревне, что нависала над гаванью. Тропой служило русло пересохшего ручья. Можно было добраться до деревни на спине мула, за несколько драхм в местной валюте. Я поднимался туда иногда. Это был мой «большой выход». Я направлялся в город. Мама ходила там по магазинам, но никогда ничего не покупала. Что до меня, то я отчаянно искал в витринах игрушку. Игрушку, одну, неважно какую.

Вернувшись в Манганари, я вновь собирал свои камешки и деревяшки и строил воображаемые миры. Особенно мне запомнилась вылизанная морем галька, немного плоская с одной стороны и округлая – с другой. Она была большая, с мелкими серебристыми вкраплениями. Форма камня была настолько обычной, что я мог его представить в любых ситуациях. То он летел в бесконечном космосе, то преодолевал неровности местности, имитируя шум штурмового танка. В следующую минуту он превращался в болид на пляже, способный одним махом зарыться в песок и исчезнуть, как подводная лодка. Мое воображение не знало пределов.

* * *

Не думаю, что обладал особыми способностями, но это как мышца, которая стала гипертрофированной по двум основным причинам: из-за одиночества и отсутствия средств.

Одиночество ужасно для ребенка, это опасная тюрьма. Если он чувствует, что этот мир его не принимает, он создает себе другой и уходит в него, рискуя никогда не вернуться.

Мой собственный мир состоял из мурены, осьминога и камня. Этот мир меня защищал, поскольку благодаря ему я чувствовал, что существую. Мурена позволяла мне ласкать ее, осьминог меня обнимал, а камень заменял мне все игрушки мира. Я жил. Мой внутренний мир не противостоял миру взрослых, это был параллельный мир, и я прятался в него, как только чувствовал незнакомую боль в груди.

Ребенок не понимает, что такое одиночество или отсутствие любви, но он их чувствует. В моем мире я никогда не был одинок, там меня любили, и даже сегодня я чувствую, как осьминог нежно обнимает мою шею, в то время как у меня не осталось подобных воспоминаний об отце.

Был еще один мир, который мне особенно нравился. Мир мечты. Когда меня отправляли спать, это было для меня как отправиться в аэропорт. Я выбирал себе судьбу, воображаемых друзей, и приключение начиналось. В моем путешествии меня часто сопровождали животные, что представлялось мне логичным, поскольку в то время это был мой единственный круг общения. В моих мечтах они обладали даром слова. Случалось даже, в самом начале приключения, что я примерял каждому разные голоса, чтобы найти подходящий.

Сам того не подозревая, я уже снимал кино.

* * *

Возвращение в Париж было жестоким. Севастопольский бульвар. Меня определили в государственную школу на улице Дюссу, за улицей Сен-Дени. Двор там был забетонирован. Между стенами, по углам, росли четыре дерева. Их стволы были изуродованы за годы садистских детских игр, а земля вокруг стволов закрыта решеткой.

– Почему эти деревья в тюрьме? – спросил я у мамы в первый день, вернувшись из школы.

В глубине двора была общественная уборная. Нечто вроде ржавой железной плиты с желобом, по которому все стекало. Я привык писать, глядя на море, а теперь я это делал, упершись взглядом в стену.

Но самым шокирующим в той школе был шум. Двести учеников в закрытом дворе издавали больше шума, чем взлетающий Боинг 747. Я к такому не привык, и вечерами у меня в ушах звенело, как после посещения рок-концерта.

Еще одним непереносимым обстоятельством были ботинки. Я целых полгода ходил босиком и ботинки просто не выносил.

– Бессон, наденьте ваши ботинки!

Такой была первая фраза, которую произнес преподаватель, что призван был учить меня жизни. Это сильно напрягало.

Другие ученики воспринимали меня с большим трудом. Моя кожа была почти черной от солнца, волосы – белыми от морской соли, и единственное, о чем я думал, – о том, чтобы снять ботинки. Я определенно был не от мира сего. На меня смотрели как на чужака, и этот взгляд был убийственным. Чтобы это понять, это нужно пережить. Вместо того чтобы принять мою непохожесть и новизну, которую она привносила, я был отвергнут как пария.

Наше самолюбие заставляет любить тех, кто на нас похож. Тем не менее непохожесть – это то, что всех обогащает. В самом деле, я не мог обсуждать последнюю моду, но я мог бы объяснить им, как ловить морского языка и барабульку или как чистить перламутр. Но им было плевать, они не знали, что такое перламутр, и не хотели это знать. Они были уже отформатированы так, чтобы всегда оставаться в своей маленькой жизни. Я не умел толком ни читать, ни писать, но моя жизнь уже была богаче.

В первый день в классе учитель спросил меня, откуда я. И я гордо ответил, словно я там и родился:

– С Иоса!

В классе все животики надорвали от смеха. Они решили, что я шучу и что никакой город в мире не может носить такое нелепое название.

– Покажите нам на карте, – сказал учитель, сам думавший тогда, что Пелопоннес – это прилагательное.

Но на ламинированной карте, висевшей на доске, была только Франция. Тогда преп достал пыльную карту Европы и повесил ее на стену. Мне трудно было ориентироваться на таком обширном пространстве.

– А мы сейчас где? – спросил я наивно.

Преп вздохнул и своим толстым пальцем указал мне на карте Париж. Мои глаза зафиксировали столицу, затем я мысленно нарисовал путь, который мы с родителями проделали на машине. Мы проехали по Франции на юг до Марселя, проехали по Италии через Венецию, обогнули закрытую для въезда Албанию, проехали безводные земли до Афин, потом был паром. Прежде чем добраться до величественного Наксоса, мы миновали четыре острова. Иос скрывался за ним, и я робко указал это место на карте. Я был взволнован, вновь увидев мой остров, пусть даже на карте. Позади меня класс разинул рот. Если бы я указал на луну, эффект был бы такой же. В тот день я понял, что я в дерьме, и это надолго.

Каждое утро я выходил из дома 123 на Севастопольском бульваре и проходил пассажем Прадо, который выводил меня на улицу Сен-Дени. Там я встречался с несколькими приятелями из класса, которые ждали меня на улице. С восьми утра на тротуарах полно было женщин, которые выстраивались у своих дверей. Дамы были в шелковых цветастых платьях, и мне казалось, они из цирка. У них были слишком яркий макияж и слишком красная помада. Может, это уличные клоунессы? Признаться, я не совсем понимал, ведь было довольно рано для спектакля. Приятели быстро мне все объяснили. Они были явно в курсе, и большинство рассказывали мне о своих матерях. Я жил в единственном квартале Парижа, где выражение «сукин сын» было не оскорблением, но титулом. Как ни странно, остальные мальчишки были сыновьями копов. Такое положение дел служило поводом к постоянным взаимным оскорблениям. Уличным женщинам я очень нравился, возможно, из-за моей непохожести на остальных. Когда я шел мимо, они трепали меня по светлым волосам со словами: «Какой хорошенький!»

Признаюсь, я не оставался безучастным к этим знакам внимания и всякий раз испытывал маленькую радость, когда проходил мимо этих дам, чьи яркие наряды шокировали мое воображение. Они громко разговаривали, иногда пели, развлекали клиентов забавными танцами. Ничего общего с сегодняшним днем, когда подлые сутенеры вышвыривают на улицу самых обездоленных женщин на земле.

* * *

В школьном дворе обычно играли в клеща. Я так и не понял, откуда произошло название, но сама игра состояла в том, чтобы бросить об стену монету, чтобы она упала как можно ближе к стене. Тот, чья монета окажется ближе всех к стене, забирал монеты остальных. Единственная монета, которая оказывалась в моем распоряжении, – двадцать сантимов, которые мама платила мне всякий раз, когда я выносил помойку. То есть у меня не было необходимых средств, чтобы участвовать в игре, поэтому я мог только наблюдать, как играли другие.

Немного дальше, во дворе, некоторые играли в кости – конечно, те, у кого они были. Зато у всех было по несколько маленьких шариков, и мы ими тайно обменивались, как сокровищами.

Самой популярной игрой был «Бен-Гур»[10]. Этот фильм вышел на экраны уже несколько лет назад, но оказал сильное воздействие на умы. Игра состояла в том, чтобы, разделившись на тройки, взяться за руки и как можно быстрее обежать вокруг четырех деревьев, росших по дворе. Два сильных мальчишки искали третьего, который был бы направляющим. Я робко предложил себя и после испытательного забега был принят в игру. Мальчишки держались за руки, а я бежал сзади, крепко вцепившись в их брючные ремни. Такие сцепки участвовали в отборочных турах, за раз бежали по три тройки. И только та тройка, что пришла первой, могла участвовать в следующем туре. Очень скоро мы вышли в финал и должны были состязаться с еще одной тройкой победителей. Их сцепка была впечатляющей, и коренным у них был Глюк. Это был негр-здоровяк бешеного нрава. Он уже дважды оставался на второй год и поэтому был на три головы выше остальных. Не было дня, чтобы Глюк хотя бы раз не подрался. Пристяжного у них звали Пьерро, это был маленький магазинный воришка, который много тренировался в школе. Что касается возницы, то его все звали Бен-Гуром. По-настоящему его звали Бен Саид, и у его семьи был магазин одежды на улице Абукир. Двумя моими лошадьми были два брата, довольно скромных, но с ладно скроенными телами, будто созданными для спорта.

Все классы прижались к стене, наблюдая за финалом. Даже несколько воспитателей, заинтересовавшись, пришли посмотреть на игру. Через пять кругов должен был победить сильнейший! Бен-Гур с самого начала вырвался вперед, и Глюк безостановочно вопил, чтобы сбить нас с толку. Но Бен-Гур слишком быстро стартанул, на последнем круге мне удалось срезать на повороте, и мы победно пересекли финишную черту под гром аплодисментов. Все ошалели от радости, что мы победили Глюка, этого дылду, который весь год над всеми измывался. А в углу плакал Бен-Гур, который снова стал Бен Саидом.

Я вернулся домой с наградой, великолепным фингалом, которым Глюк пожелал удостоить меня персонально. Мама, осмотрев мой синяк, ограничилась нравоучением:

– В следующий раз, когда поймешь, что этого не избежать, ударь первым и как можно сильнее!

Гораздо позднее я понял, что она хотела, чтобы я сделал то, на что у нее не хватало смелости с моим отцом. Он был слишком силен, поэтому, вместо того чтобы защищаться, она научилась молча сносить его удары.

Но тогда ее совет меня удивил. Однако маму нужно слушаться, поэтому на следующий день, пройдя через школьный двор, я направился прямиком к Глюку и изо всех моих сил заехал ему кулаком в лицо.

Вечером я бегом вернулся домой в страшном волнении, чтобы сообщить свои новости.

– Мама, я сделал, как ты сказала! – гордо заявил я.

Мама ласково взяла меня за подбородок и повернула к себе мое лицо, чтобы лучше видеть синяк, украсивший второй глаз.

– Молодец, мой мальчик, – сказала она с нежной улыбкой.

Школьная столовая[11] была для меня травмирующим опытом, поскольку я там ничего не понимал. Все было в паштете, пюре или каше. Рыба была квадратная и вся во фритюре, а рубленое мясо напоминало мне Сократову блевотину. В первый день я насобирал образцы каждого вида пищи и положил их в ранец, чтобы мама мне все объяснила. В этой столовой все было невкусным, даже хлеб, даже вода, в которую добавляли вещество под названием антезит, якобы придававшее ей лакричный вкус. На самом деле ее вкус скорее напоминал вкус дезинфицирующего средства, для чего, вероятно, его и добавляли, настолько тухлой была городская вода. Чтобы попить нормальной воды, проще было брать ее из бачков в туалете, единственном месте, где вода была свежей и чистой.

Но внезапно, в разгар учебного года, все изменилось. В моей жизни вновь появилась Ивонна, бабушка по матери. Она воспитывала свою вторую дочь, Мюриэль, которая была немногим старше меня. Мать исчезла из моей жизни, а я стал жить с этими двумя женщинами, которых едва знал. Они обитали в Аньере.

Квартира располагалась на седьмом, последнем этаже, без лифта. Спальня была в конце коридора, слева, а гостиная, кухня и ванная – справа. Я понятия не имел, что я там делаю, так же, как не знал, где моя мать. Впрочем, и где мой отец. Как обычно, никто не удосужился мне что-либо объяснить.

Я оказался в государственной школе Аньера. Двор там был очень большой, все здания одноэтажными, а атмосфера более провинциальная. Никаких «сукиных сынов» не наблюдалось, только сыновья рабочих и чиновников. Старшая учительница спросила меня, чем занимаются мои родители, и я не cмог ей ответить. В самом деле, кто они, дайверы? Пираты? Акробаты?

– Они работают на почте, – ответил я, чтобы не терять спокойствия.

У меня до сих пор сохранилась в памяти довольная, умиротворенная улыбка, которой она меня удостоила.

Несмотря ни на что, моя новая жизнь постепенно вошла в колею. Я выходил из школы в четыре часа и, как меня просили, заворачивал к бакалейщику за углом, чтобы купить шесть литров пива «Префонтейн», которым бабушка накачивалась по вечерам. Готовила еду Мюриэль, под вопли своей матери, которая слонялась по квартире, как слепая. Утром ее частенько можно было видеть на полу в гостиной, уснувшей прямо в блевотине. И мне нужно было не шуметь, когда я пил шоколад, прежде чем убежать в школу.

В моем классе была хорошенькая девочка, улыбка и глаза которой меня ослепляли, однако я не мог к ней приблизиться, потому что она была неразлучна со своей подружкой. В любом случае я был слишком застенчив, чтобы что-либо предпринять. Мой приятель предложил мне ей написать и сам вызвался передать записку. Сказано – сделано.

Я вырвал из тетради листок и написал ей волшебные слова: «Я тебя люблю». На переменке приятель отнес девочкам мое нежное признание.

Издали он показал на меня пальцем, и я почувствовал, что краснею. Мой приятель вернулся, и мы с бьющимся сердцем наблюдали, как девочки развернули листок. Они заулыбались, а потом засмеялись, как только девочки умеют это делать. После чего моя возлюбленная достала ручку и написала на моем листочке ответ. Мое сердце бешено заколотилось, я воспринял как свою первую победу уже то, что она написала ответ. Ее подружка выступила в роли посыльной и отнесла листочек нам. Я развернул его дрожащими руками. Ответа там не было. Она просто исправила мои орфографические ошибки. Приятель похлопал меня по плечу и удалился, у него не было ни малейшего желания разделять со мной мой позор.

В тот день я понял, что приблизиться к женщине сложнее, чем к осьминогу.

Пришла весна, и в тупике за нашим домом расцвела глициния. Мюриэль была ко мне добра. Она учила меня кататься на велосипеде. Своего у нее не было, она брала велик у сына консьержки, который регулярно ей его давал в обмен на поцелуй.

Однажды Мюриэль отвела меня в дальний конец коридора, где была комната горничной. Там стояла маленькая кровать, а на стенах висели романтические фотографии, что-то вроде постеров, которые печатали на центральном развороте в иллюстрированном еженедельнике «Вдвоем».

– Это комната твоей матери, – сказала Мюриэль с легкой грустью в голосе.

Моя мать прожила в ней несколько месяцев, прежде чем сбежала навсегда. Мюриэль была огорчена тем, что потеряла сестру, но рада, что у нее имелся маленький племянник, и мое присутствие ее немного утешало.

Время от времени я сталкивался с нашей соседкой по лестничной площадке. Ей было, видимо, лет семьдесят. Она всегда была в шелковом пеньюаре и шлепанцах, все время вспоминала Сайгон, где когда-то работала. Во рту у нее была длинная курительная трубка, а на голове – бигуди. Ее профессия не вызывала никакого сомнения, как и то, что ее карьера завершилась здесь, в Аньере. Вход в ее гостиную скрывала жемчужная занавеска, откуда всегда пахло благовониями. У нее был телевизор, и по четвергам она разрешала нам с Мюриэль смотреть детские передачи.

Пока моя бабушка, напившись, слонялась по коридору, мы стучались в ее дверь. Соседка всегда оставалась спокойной. Обычно она доставала бутылку с крепким спиртным, возможно, привезенным из Сайгона, – что-то вроде яблочной водки, кальвадоса. Наполнив стаканчик, она протягивала его бабушке. Напиток оказывал мгновенное действие, и Ивонна на несколько часов проваливалась в сон.

Однажды ночью соседка пришла, чтобы разбудить нас и пригласить к себе. По телевизору показывали, как человек собирался высадиться на Луне, которая как раз светила нам в окно. Моя пьяная бабушка была уже на Марсе. Момент был ярким, но это меня не особенно впечатлило. В моем мире я уже исследовал всю Вселенную, и меня удивляло лишь, что по Луне только ходят.

Потом, однажды, мама объявилась вновь, так же неожиданно, как исчезла, и мы вернулись в Париж.