Читать книгу Несносный ребенок. Автобиография - Люк Бессон - Страница 7

1969

Как и у всех остальных учеников, мое обучение в школе в Тюрго было аннулировано, и мне предложили вновь пойти в шестой класс. У мамы было свое мнение на этот счет. Мы переехали в Сен-Мор-де-Фоссе, и мне нашли место в пятом классе частной школы. На полном пансионе.

Мама нашла нам маленькую двухкомнатную квартирку недалеко от вокзала, но также недалеко от Франсуа, семейству которого принадлежал большой дом на берегу Марны, правого притока Сены. Меня отдали на полный пансион, хотя от дома до школы было двадцать минут пешком. Смысл этого решения от меня ускользает.

Мой новый лицей был гораздо скромнее, чем Тюрго. Маленький дворик, окруженный одноэтажными зданиями. Я был все таким же плохим учеником, но это было уже не так заметно, поскольку за обучение в нем заплатили родители всех двоечников Иль-де-Франс. Все преподы были страшно скучными, кроме преподавательницы французского, хорошенькой брюнетки, пышнотелой, лет тридцати, которая всегда ходила в юбке и чулках. У нее была привычка, чтобы привлечь внимание учеников, сидеть на столе, поставив ноги на стул, позволяя всем видеть ее белье. Некоторые старшеклассники хвастали, что они с ней перепихнулись.

На киноафишах был «Механический апельсин», а во всех разговорах – секс. Во дворе я держал ушки на макушке, чтобы понять, о чем речь, а училка проходила мимо в юбке с расстегнутыми пуговицами и на высоченных каблуках. Глубокое декольте уже в апреле открывало нашим взорам кружева ее бюстгальтера. Это мое первое воспоминание о выставляемой напоказ сексуальности. Конечно, я видел сотни девушек в купальниках на пляже в Порече, но никогда не воспринимал и даже не ощущал в этом ничего сексуального. Эта преподавательница, элегантная и чувственная, что-то во мне пробудила. У меня не было никакого представления о том, как это бывает, но теперь я знал, что есть целый мир, который мне предстоит открыть.

На полном пансионе были человек тридцать, мы жили по трое в одной комнате. Среди нас было много иностранцев, сыновья дипломатов, которые застряли здесь на год или два. Судя по мокасинам с кисточками, некоторые были из богатых семей.

На нижнем этаже был черно-белый телевизор. Если опустить в щель монету в один франк, телевизор включался на пять минут.

Я помню один футбольный матч, «Сент-Этьен» против мюнхенской «Баварии», когда мы по очереди стояли на стуле с монеткой наготове, чтобы не упустить ни одной секунды матча. Понятно, что в решающий момент экран телевизора потух, и все так завопили, что дежурный по комнате опрокинул стул на пол. Одним махом мы погрузились во тьму, и в комнате возник дикий беспорядок. Когда же телик опять заработал, немцы, воспользовавшись моментом, забили нам гол. Так обычно и бывает.

По средам делать было особо нечего[19], и я занимался на стадионе «Шерон», прямо напротив лицея. Там один парень тренировался в прыжках в высоту. Он прыгал как-то смешно, можно сказать, наоборот.

– Это называется фосбери-флоп[20], – сказал мне парень, который готовился к чемпионату Франции. – Хочешь попробовать?

Парень был увлечен, и ему доставляло удовольствие передавать мне свое искусство. Взять бы с него пример моим учителям. Так каждую среду я стал прыгать в высоту, не записываясь в секцию, никак не оформив это юридически, просто я и он. Однако телосложение дровосека сделало для меня недоступной эту науку, и тем не менее благодаря удачно выбранному моменту и энтузиазму моего нового приятеля я одолел планку в 1,65 метра – в то время это было выше моего собственного роста.

По выходным я часто ездил к бабушке Маргарите. Вначале я заходил за ней в магазин. Она работала старшей продавщицей в магазине одежды на авеню Бурдонне. Собственницей магазина была старая буржуазка, согнувшаяся под тяжестью своих украшений. Она до такой степени не доверяла банкам, что предпочитала все ценности носить на себе. Лицо у нее было гладкое и очень сильно напудренное. Зато возраст выдавали руки, похожие на кору старого дуба. Мне казалось, что ей приставили чьи-то чужие руки, столь вопиющей была разница с лицом.

Маргарита мне тогда объяснила, что владелица магазина – аристократка, что я не могу вульгарно пожимать ей руку в знак приветствия. И научила меня целовать даме ручку. Потом она показала, как правильно вести себя за столом, как выбирать столовые приборы и вытирать рот, прежде чем начать говорить. Много лет она учила меня хорошим манерам и всему тому, что с ними связано. Она дала мне то, что отказывался воспринять мой отец. Любого другого пацана наверняка бесили бы все эти церемонии ушедшей эпохи, но мне нравилось. Во мне была эмоциональная дыра, и я был согласен на то, чтобы в нее бросали все что угодно.

И если позднее мне удавалось что-то из себя изобразить на официальных ужинах, я обязан этим Маргарите.

Единственная проблема заключалась в том, что, целуя по пятницам руку старухи, я испытывал отвращение. У нее были не руки, а сплетение вен, сросшихся с перстнями, а от ее пальцев пахло формалином. Поэтому я вставал напротив магазина и ждал. Как только бабушка направлялась в глубину лавки, я подбегал и пожимал старушке-владелице ее куриную лапку. Но однажды я заметил грусть во взгляде старой женщины и понял, что поцелуй этого маленького блондина был для нее моментом нежности, который ей нравился и которого она, возможно, каждую пятницу ждала. В ее взгляде читалось одиночество, столь похожее на мое. С того дня я решил расстараться и каждую пятницу награждать ее красивейшим из поцелуев. Взамен она одаривала меня самой нежной улыбкой. Улыбкой ребенка.

После закрытия магазина мы садились в автобус, который вез нас до Гаренн-Коломб. Сидеть в автобусе – это была роскошь. Сиденья были удобными, а в большие окна можно было наблюдать жизнь какой она была, толкотню спешивших людей, торговые улицы, охваченные суетой, деревья, похожие на огромные зеленые шары, которые зима каждый год лишала цвета. На Рождество Париж так украшают, что он становится похож на парк развлечений. В это время бабушка водила меня в «Прентам» и «Галери Лафайетт»[21] глазеть на витрины. Каждая витрина была зрелищем, которым я мог любоваться часами. Особенно мне запомнилась одна, посвященная выходившему в 1968 году фильму «2001 год: Космическая одиссея»[22]. Увидев ее, я стал доставать маму, пока она не повела меня в кино.

– Этот фильм тебе не по возрасту, ты ничего не поймешь! – возражала она.

Но мне было плевать. Я не хотел ничего понимать, я хотел чувствовать.

Мы остановили выбор на кинотеатре «Империя» на авеню Ваграм, сегодня его больше нет. Войдя в зал на две тысячи мест, заполненный до отказа, мы сели посередине, перед гигантским экраном. Фильм стал для меня абсолютным шоком. Даже сегодня я живо это помню.

– Ну, ты хоть что-нибудь понял? – спросила на выходе мама.

– Все! – бойко ответил я.

Главное – я понял, что жизнь много объемнее той, что мне предлагали. Я еще не знал, что такое творчество, но ощутил себя растением, которое вдруг узнало, что такое дождь. Я почувствовал, что расту. Взрослею.

* * *

Квартира Маргариты была совсем небольшой. Ванная комната прямо напротив входной двери, справа спальня, слева гостиная, через которую можно было пройти на крошечную кухню. Окно гостиной выходило на улицу, а окно спальни – в сад, где я играл с приходом весны. У нее был для меня небольшой сундучок с игрушками, в основном с отлитыми из свинца солдатиками и пластмассовыми рыцарями. Солдатики выцвели от времени, они несомненно принадлежали моему отцу. Остальные игрушки были тоже подержанные, ни одной новой. Еще я унаследовал шкатулку с военными наградами деда. В игре они служили мне украшением или сокровищем, которое следовало отыскать. Маргарита регулярно дарила мне по маленькой машинке «Мажоретт», которые мы покупали по сниженной цене на воскресном рынке. Линии персидского ковра, расстеленного в гостиной, представляли собой отличные дорожки для машинок, и я мог часами играть, растянувшись на полу, убаюкиваемый шумом и запахами, доносившимися с кухни.

Маргарита хорошо готовила. От нее я узнал рецепты многих блюд. Особенно ей удавались ростбиф с жареной картошкой и креветки, которые она подавала на закуску.

По вечерам она готовила мне постель из трех диванных подушек, и я засыпал, глядя на стены, увешанные картинами моего деда. Их были десятки. Он писал маслом и акварелью: подлесок, старые дома, наверняка принадлежавшие семье, портреты людей, обладавших некими общими чертами, с глазами, израненными одиночеством. Была даже картина с моим изображением, и мои глаза на портрете были такими же, как у других.

Выходные у Маргариты – это как вдох, как глоток горного воздуха. Она занималась только мной и более ничем, и, Господи, как же это было хорошо!

Вечером в воскресенье за мной приходила мама. Мы пили чай в ожидании, пока Франсуа просигналит с улицы, давая понять, что пора выходить. Его темно-синий «Рено 16» издавал странный звук, словно он ездил не на бензине, а на кислоте. Франсуа вел машину как профессионал, то есть очень быстро, но сдержанно и невероятно плавно. Он словно вырисовывал несуществующие кривые, игнорируя дорожную разметку в пользу формы самой дороги. Как и все хорошие водители, за рулем он не разговаривал. Дорога, которой я любовался, когда ехал в автобусе, на обратном пути превращалась в череду разноцветных полос, которые проносились мимо, словно в поезде. Путь от Гаренн-Коломб до Сен-Мор занимал всего несколько минут. Бешеный «Рено» останавливался на парковке перед моим лицеем, и мать целовала меня, прощаясь на неделю. Я присоединялся к сыновьям дипломатов, проводившим уикенд, засовывая в щель монеты. Родители этих мальчишек жили слишком далеко, и у них не было Маргариты, которая взяла бы их на выходные.

Как раз в это время отец снова женился. Я не особенно огорчился, что меня не пригласили на свадьбу, так как даже не был в курсе происходящего. Я узнал об этом через несколько месяцев, перелистывая фотоальбом в его новой семье. Я также узнал, что он открыл ночной клуб в Париже, «Wonder» (чудо). Видимо, из ностальгии по пиратским временам.

1972

Франсуа перестал шоферить и стал жить с моей матерью. Его брат, инженер, уехал в Южную Америку конструировать спутники, на три года оставив нам свой дом. Это был небольшой дом на опушке леса, еще довольно новая недвижимость, построенная на окраине деревни Лезиньи, в департаменте Сена-и-Марна. Наш дом был разделен на две одинаковые части, как дуплекс, и нашими соседями были Блашеры, которые оба работали в «Эйр Франс».

У меня была собственная комната, окно которой выходило на лес. С пансионом было покончено. Мама нашла мне место в колледже среднего образования[23] прямо за углом, это был комплекс похожих на сборные коробки зданий посреди поля, где паслись коровы.

Я пошел в четвертый класс, но уровень моих знаний был столь низким, что уже в первые недели мне объявили, что я останусь на второй год. Понятное дело, чтобы меня мотивировать. При этом я не успевал по всем предметам.

– Вы – единственный из всех, кого я знаю, кто способен сделать больше орфографических ошибок, чем слов в предложении! – доставал меня учитель французского, убежденный, что его шутка, вызвавшая всеобщее веселье, – лучший способ приобщить к занятиям нового ученика.

Математика была выше моего понимания, история вызывала у меня скуку, а география Германии оставила меня совершенно равнодушным. При этом я отлично ладил с нашим преподавателем физкультуры. Он мог учить меня чему угодно, и я всегда готов был первым стартовать. Ему следовало научить меня сдерживать свои силы и энергию, поскольку я слишком часто ломал ноги и руки своим товарищам, и это портило школьную статистику.

У меня были хорошие данные для гандбола, и я очень быстро делал успехи. Но, увы, во время товарищеского матча преподавателей против учеников я выбил плечо преподу по математике, и меня на год удалили с поля. Тогда учитель физкультуры поставил меня играть в волейбол, единственный вид спорта, где не нужно сближаться с противником. И эта игра стала моим любимым командным видом спорта вплоть до сегодняшнего дня.

В моем классе была девочка, которая мне очень нравилась. Она была выше меня, у нее были глаза сома и улыбка дельфина. Она не была особенно красива, но обладала тем, чего не было у других. В ней было очарование. Ее звали Натали.

В школе мне было так же комфортно, как бегемоту в «Рено Твинго»[24], и Натали это забавляло. Я на самом деле веселил ее, и мне было приятно, что она на меня смотрела. Натали жила в двух кварталах от моего дома. Мы начали встречаться по средам, а потом и во все дни недели. У нее была шумная, но сплоченная семья. Они то смеялись, то пререкались, то вопили. Мне трудно было поверить, что такой и должна быть семья, что в ней все бурлит, что все общаются меж собой, что здесь все на эмоциях.

У меня дома Франсуа вечно корчил важную рожу, и ему всегда было не о чем со мной говорить. Всегда. Он был увлечен автомобилями, и ничто другое в его глазах не имело значения.

Он всегда смотрел на меня, как на забавную зверушку. Так собака смотрит на рыбу сквозь толщу воды.

Утром он никогда меня не целовал, только вяло жал мне руку кончиками пальцев. Он никогда не проявлял эмоций, даже по отношению к моей матери, но пока он не начал набрасываться на нее с кулаками, все шло нормально.

За несколько лет до этого Франсуа выступал на гонках на автомобиле ГРАК[25], в то время популярном. Он был отличным гонщиком, возможно, одним из самых одаренных в своем поколении. Как-то ему предложили выступать за одну крупную фирму, но он отказался, из верности ГРАК. К сожалению, с новой моделью у него не заладилось, и он весь сезон с ней бился как рыба об лед. Поэтому в итоге отказался от гонок и основал небольшую фирму, которая производила наушники.

Его фирма называлась ГПА. Дела шли неплохо, и вскоре он открыл завод в окрестностях Лезиньи. Он уставал как собака, и мы его вообще не видели. Возможно, поэтому мама решила завести собаку. Пса звали Джерри. Это был бассет-хаунд: метр в длину и 10 сантиметров в высоту. Настоящий болид «Формулы-1». Ничего общего с авантюристом Сократом. Джерри любил только ковер. Естественно, я с ним возился как с плюшевой игрушкой.

На протяжении двух первых триместров я практически не видел отца. Понятно, что распорядок дня владельца ночного клуба не имел ничего общего с моим школьным.

Но, как обычно, все изменилось в одно мгновение. Отец закрыл свое заведение и вновь поступил на работу в «Клуб Мед». Планировалось, что он поедет в Агадир в Марокко, в качестве главного спортивного инструктора. Для отца такая перемена означала, что он вновь в строю. Время глупостей закончилось. У него была настоящая работа, с зарплатной ведомостью и всем прочим. И даже если его работа заключалась в том, чтобы изображать зуава[26] в майке и шлепанцах, по его ощущениям, это было начало нормальной жизни. Причину таких перемен несложно угадать: Кэти была беременна. Отец порушил свою первую семью, и жизнь дала ему еще один шанс.

Все принялись мне объяснять, каждый в своем духе, что такое единокровная сестра, то есть наполовину сестра. Но мне было плевать. Для меня половина не имела значения. Это будет моя сестра, и точка.

В первый раз я увидел Жюли в огромной квартире родителей Кэти, в Нейи. Как почти все младенцы, она была некрасивой, это было первое, что я сказал. Члены семьи тут же оскорбились и стали настраивать Кэти против меня.

– Не позволяй ему слишком близко подходить к малышке, дети от первого брака могут быть ревнивы и жестоки, – услышал я в коридоре.

Тем не менее я уже любил мою сестру и с первого дня поклялся ей, что она никогда не узнает одиночества, от которого сам я столько страдал.

Теперь у меня была сестра, но я не имел представления, как мне относиться к этой благой вести. Я не знал, каково мое положение в этой заново образованной неродной семье.

Вечером за столом я рассказал о первой встрече с сестренкой матери и Франсуа. Несложно было заметить, что за моим чрезмерно взволнованным рассказом скрывалось легкое замешательство, но я не дождался от них ни отклика, ни помощи.

Разберись-ка с этим сам в свои двенадцать лет.

Вскоре наступило лето, и я присоединился к отцу в Агадире на все время каникул. Деревня была фешенебельной, с огромным бассейном. Рядом море с километровым пляжем и искусственным каменным заграждением, призванным разбивать волны и защищать купальщиков. Впервые я встретился с Атлантическим океаном. У него не было ничего общего со Средиземноморьем. Волны были мощнее, шум – громче, а ритм прибоя медленнее. Средиземное море – как женщина, озорная, переменчивая, сладострастная и очаровательная. Вода в нем кристально чистая, сквозь нее видно дно. Атлантический океан – матрона, могущественная и властная. Я боялся, что она на меня осерчает. Вода была такой мутной, что не разглядеть даже рук. Это означало, что лето мне придется провести у бассейна.

Кэти по-прежнему было со мной некомфортно. Жюли одаривала меня своими первыми улыбками, а отец был занят. Время от времени мы сталкивались с ним в деревне. У меня было право на одну его улыбку и легкое похлопывание по плечу, которые можно было принять за знак приязни. И все же я смотрел на него как на бога. Он был большим, красивым и сильным. Его очаровательная улыбка и голубые глаза производили впечатление на всех, в том числе на меня. Он был популярен, и вся деревня находилась под его обаянием. Мне хотелось, чтобы он был просто моим папой, но я должен был смириться с тем, что бог принадлежит всем.

Все лето я занимался спортом. Основательно. К несчастью, во время матча по водному поло я выбил плечо одному туристу, который вовсе не за тем приехал на отдых. Меня вновь отстранили от всех соревнований. Даже от игры в петанк[27]. Тогда я занялся серфингом. Ощущения приятные, но вода была слишком мутной, и это портило мне удовольствие. Воду я люблю голубую, глубокую и прозрачную, такую, как в Порече и на Иосе.

Дни летели за днями, без проблем и треволнений. Но и без ответа на вопросы, которые я себе задавал. Когда лето подошло к концу, я вернулся в Лезиньи, чтобы, как и предполагалось, вновь пойти в четвертый класс.

* * *

Преимущества второгодника заключались в том, что я больше не был двоечником – во всяком случае, в первые недели, так как остальные очень быстро меня догнали.

Натали была в третьем, и я прекрасно понимал, что она училась гораздо лучше меня. Мне было чуть ли не стыдно с ней появляться, и я боялся, что ей со мной неловко.

Но ей было совершенно все равно, и мы продолжали встречаться и даже флиртовать. В остальном ничего существенного не происходило, и я был в ожидании. Я ощущал, что во мне бродили какие-то мысли и идеи, но был неспособен их ни сформулировать, ни даже понять. Это невозможно было не заметить, как нос на лице: мне было неловко в жизни, которую мне навязывали, но никто из взрослых, что меня окружали, этого не замечал и этим не заморачивался. Тем хуже. Я останусь жить с камнем на душе в надежде, что время его с моей души снимет. Что это пройдет, как грипп.

Мой отец и его маленькая семья зимний сезон провели в Лейcене, семейном горнолыжном курорте в самом сердце Швейцарии. Том самом, посреди леса, где старые шале сгрудились вокруг отеля в стиле рококо. Снега нападало столько, что шале придавило к земле, и они почернели от холода. Сотни сосулек свисали с крыш, как бахрома.

Я присоединился к отцу в зимние каникулы. Рождество – самое трудное время для тех, кто в эти дни работает, и я его почти не видел. В Новый год было то же самое. Отцу пришлось обниматься с четырьмя сотнями человек, прежде чем он добрался до меня. И так повторялось каждую зиму.

На самом верху у «Клуба» был высокогорный ресторан, так как место, где катались лыжники, было довольно далеко от отеля. Я останавливался там в полдень, прежде чем вновь начать спуск. У администратора шале была дочь, которая тоже приезжала на каникулы к отцу. Светлые волосы, подстриженные в каре, голубые, как на акварели, глаза и тело, с каким позируют для журналов. Ее звали Винни. Ей было шестнадцать – всего на два года старше меня, но мне казалось, что на два века. Я был еще ребенком, а она – уже юной женщиной. Я тупо влюбился, но был неспособен сказать об этом и делал все, чтобы это скрыть. Наверное, я был похож на слона, который прячется за фонарным столбом. Винни была умна, и это кино ее забавляло. Ее родители тоже развелись, и ее эмоциональная опустошенность была еще глубже, чем моя. И потому, из солидарности, она впустила меня в свой мир. Я смотрел, как она красилась, она спрашивала мое мнение о своих нарядах. Когда бывала в городе, она курила длинные тонкие коричневые сигареты. Говорила быстро, все время меняла тему и внезапно смеялась. Настоящая парижанка. Иногда она брала меня под руку. Ненадолго. Винни не собиралась флиртовать с сосунком. Ее добычей были молодые люди постарше. К тому же у нее был парень. Она познакомилась с ним в начале каникул. Парню был двадцать один год, и у него была машина. Длинные каштановые волосы ниспадали на толстый красный шарф. Прямо Бернар-Анри Леви[28] в молодые годы. Я бесился от ревности.

Однажды Винни решила покататься с ним на лыжах. Катался парень дерьмово, и пока они спускались, я успевал спуститься трижды. Каждый раз, проезжая мимо, я останавливался, поднимая целый сноп снега, который залеплял ему лицо.

Вечером Винни присоединилась ко мне в баре. Она объяснила с милой улыбкой, что ревность в таких делах ничего не решает, что она очень меня любит, но я еще слишком юн. Потом сказала что-то едкое о своем кретине-бойфренде и заверила меня в своей вечной преданности. Слушая ее, я кивал, как пластмассовый пес на заднем сиденье машины. Винни явно была уже совсем взрослой, и пусть она не стала моей девушкой, зато я обрел подругу.

Возвращение в школу Лезиньи было трудным. Снег там был грязным и подтаявшим. Общим с Лейсеном был только холод. В те времена не было ни сотовых, ни интернета, и Франсуа выходил из себя всякий раз, когда я хватался за телефон, потому что это стоило денег.

Поэтому я писал письма, которые шли до адресата две недели, так что память о Винни постепенно угасла…

В третьем триместре я сблизился с Натали. Это была просто девчонка, и мы с ней забавлялись, как два приятеля. Я называл ее Полиной, она меня – Полен. Мы стали неразлучны. Конечно, мы тискались и учились целоваться. К продолжению она не была готова. Это хорошо, потому что я – тоже. Но мы пообещали друг другу, что настанет день, когда мы сделаем это вместе.

Учебный год закончился вяло. Все ученики давно превзошли мой уровень, и я не попал в число тех, у кого был приличный результат. Но это не страшно, никто на мои оценки даже не смотрел.

В то лето моего отца перевели в «Русалку», в Болгарию. И я, как обычно, приехал к нему.

Деревня находилась на берегу Черного моря и смутно напоминала Пореч. Но без Сократа мне было неинтересно, и я проводил лето, просто наблюдая, как оно проходит. На самом деле, я скучал по Натали, и мне не терпелось ее снова увидеть.

Вернувшись в Лезиньи, я помчался к ней домой. Загорелая Полина оказалась еще прелестнее, чем в моих воспоминаниях, но что-то в ней изменилось. В ее взгляде сквозила зрелость. Она проглядывала сквозь ее улыбку, слышалась в ее словах. Я опасался худшего, и она в конце концов призналась, что переспала с красивым блондином, которого встретила в сосновой роще. Мое сердце было разбито, хоть я и виду не показал. Я утратил свой статус любовника и обрел статус друга. Учебный год обещал быть по-настоящему скверным.

Мне больше не нужна была эта планета. Решено, я стану космонавтом. Мой сосед Жан-Клод Блашер, пилот самолета в «Эйр Франс», регулярно привозил мне маленькие пороховые двигатели, которые можно было купить только в Нью-Йорке. Ожидая переезда на мыс Канаверал, я решил конструировать собственные ракеты. Я собирал втулки фирмы «Сопалин» от бумажных полотенец, которые служили корпусом, и прикреплял к ним хвостовые крылья из бальсы. Парашют я вырезал из пакетов для мусора, а затем сшил его вручную. Все мое детство я играл во что попало, и это дало мне преимущество: я обрел способность строить все, что хотел, из того, что под рукой. Все выходные я проводил на промерзлом свекольном поле, запуская мои ракеты.

В лицее прошел об этом слух, и мои странные летающие ракеты стали привлекать внимание. Даже мама всполошилась. Ракеты становились все более совершенными, и теперь у них были двойные двигатели. Мои ракеты летали дальше, чем на километр – такой перформанс не мог устраивать пилотов рейсовых самолетов, и в один прекрасный день на свекольном поле высадились полицейские. Служба безопасности аэропорта Руасси якобы начала расследование, и меня попросили прекратить заниматься всякой ерундой. Правда так было или нет – я никогда не узнаю. Как бы то ни было, воздушное пространство оказалось для меня закрыто, и я был обречен оставаться на земле. Но это неважно, я все равно решил сбежать и поехать открывать Австралию. Это было самое удаленное место от Лезиньи и его свекольного поля. К тому же мой план сподвиг меня между делом немного подучить географию.

Я самым тщательным образом изучил страну и принялся обдумывать идеальный маршрут. Приятель-одноклассник принял участие в моей авантюре, и днем мы обсуждали наш план в школьной столовой. Мы, должно быть, напоминали парней из неблагополучных семей, готовящих ограбление. Я решил объехать Австралию на единственном виде транспорта, которым располагал: на моем мопеде. Поэтому я засел за математику, поскольку мне нужно было вычислить расход топлива и стоимость поездки в австралийских долларах. По моим подсчетам, экспедиция должна была состояться через семьдесят дней летних каникул, и я даже выяснил, сколько будет стоить провоз наших мопедов в трюме корабля. По воскресеньям мне случалось косить газон, чтобы заработать на карманные расходы: 20 франков в день.

Нам надо было скосить больше тысячи газонов, чтобы накопить денег на поездку. Значит, придется и в самом деле кого-то ограбить – или найти спонсоров. Поскольку Франсуа предпочел бы, чтобы я уехал как можно дальше, мне представлялось вполне вероятным, что его наушники могли бы меня спонсировать. Я был убежден, что, если пообещаю ему никогда не возвращаться, он даст мне даже больше, чем я намеревался попросить. Но внезапно, прямо посреди столовой, мой товарищ меня предал.

– Ты что, серьезно?! Ты правда решил, что мы прокатимся по Австралии на наших мопедах? – воскликнул он со смехом.

Я даже не понял вопроса, потому что вечерами вычеркивал в календаре каждый прожитый день, неуклонно приближаясь к намеченной дате. Приятель пожал плечами и оставил меня наедине с десертом.

– Ты просто полный псих! – бросил он, присоединяясь к группке лицеистов, беседовавших о футболе.

Так, прямо посреди лицейской столовой, умерла моя мечта об Австралии. Значит, летом я, как обычно, поеду в «Клуб».

Моего отца назначили управляющим туристской деревни и отправили праздновать это новое назначение в Эль Хосейма, в Марокко. Это было возвращением на Средиземное море, только там оно было совсем другим.

Пляж был бесконечным, и совсем без скал. Только напротив деревни возвышалась испанская крепость, прилепившаяся к обломку скалы. Это был военный действующий форт. К нему запрещено было даже приближаться. Туристская деревня представляла собой множество мелких соломенных домиков, разбросанных по обширному сосновому лесу. Это было довольно красиво, почти роскошно. Отец всерьез отнесся к своим новым обязанностям и горбатился, как мог. Я видел его еще меньше, чем всегда. Кэти работала в магазине, а Жюли начала барахтаться в огромном бассейне в розовой плавательной жилетке на крепком тельце. Лето обещало быть похожим на все предыдущие, и тут произошли два события. Два события, изменившие мою жизнь.

Первое имело отношение к Тому, архитектору. Он мне всегда очень нравился, так как он единственный говорил со мной как со взрослым.

Весь сезон он работал декоратором. Этот парень был одинок и непохож на остальных, тех, кто окружал моего отца. Вместо того чтобы слоняться по деревне, я кончил тем, что забрел к нему. Он собирался рисовать. Его соломенная хижина смахивала на тщательно продуманный маленький музей. Том был настоящим маньяком, и тем не менее он позволял мне листать свои фотоальбомы. Это были Лартиг, Картье-Брессон, Робер Дуано, а также Хельмут Ньютон, Бурден и Гамильтон. Разнообразие форм, постановка света, женские тела, часто обнаженные. Я краснел на каждой странице, но Том меня не подначивал. Он сидел рядом и объяснял.

Там, где я был неспособен видеть что-либо помимо обнаженного тела, он показывал мне изгибы и контрасты, перекликающиеся линии, переплетающиеся геометрические фигуры. И тогда нагота исчезала, а оставались форма, математика и поэзия. Фотография переставала быть плоским изображением, но была тварным миром, который мне предстояло открыть. С того дня я никогда больше не смотрел на мир как прежде.

Отныне я целыми днями докучал Тому в его жилище, но ему, похоже, это нравилось. Позднее я узнал, что он все это время испытывал склонность к моей матери, хотя никогда в том не признавался, чтобы не провоцировать моего отца с его бицепсами. Так что, возможно, приязнь, которую он ко мне испытывал, предназначалась моей матери.

У Тома в хижине был еще электрофон и куча пластинок на 33 оборота. Обложки были часто сами по себе произведениями искусства. Обычно я выбирал «Bitches Brew»[29]Майлса Дейвиса. Музыка заполняла хижину, и мой мозг закипал. Я ничего не понимал, но чувствовал просто бешеную энергию. Том воспитывал мой слух, заставляя следить за бас-гитарой, которая отвечала ударным, показывал, как труба подстраивается под клавишные и как все эти звуки соединяются, образуя сложную форму и рождая эмоцию. Это была та же структура, какую я обнаружил в фотографиях. В самом деле, форма является частью всякого творения, каким бы оно ни было. Том понятия не имел, что перевернул мою жизнь. Я только что выучился новому языку и тут же решил, что этот язык будет в моем мире официальным и в известном смысле родным.