Читать книгу Введение в конституционное право с разъяснением сложных вопросов - М. А. Краснов - Страница 12

Слово «конституция» давно стало привычным. Любой человек в общем понимает, о чем речь; по крайней мере, сегодня уже вряд ли возможна ситуация, когда под «конституцией» подразумевалась бы жена великого князя[47].

Сегодня каждое государство имеет конституцию (хотя не везде она представляет собой один акт – основной закон). Почему же тогда еще два с лишним века назад это слово было знакомо только немногим образованным людям? И почему раньше государства вполне обходились без конституций? Это не такие уж простые вопросы. Сложности начинаются уже с некоторой двойственности понятия «конституция», которой оно обязано двум основным значениям латинского слова «constitutio»[48].

Первое – устройство (устроение), т. е. нечто существующее помимо человеческой воли. В этом значении термин «конституция» употребляется в биологической науке, когда нужно обобщенно сказать о морфологических и функциональных особенностях организма животных и человека, сложившихся на основе наследственных и приобретенных свойств. Но в таком значении и мы его иногда применяем в обыденной жизни, например если хотим объяснить свою полноту или худобу: «У меня такая конституция». Применительно к государствам конституции в этом, «биологическом», смысле существовали даже в древнейших восточных деспотиях. Сердцевиной таких конституций был полный произвол правителя: например, возможность лишить свободы, собственности или самой жизни любого из своих подданных даже без объявления причин (как царь Ирод, приказавший избить младенцев – уничтожить 14 тысяч ни в чем не повинных детей до двух лет).

Выдающийся немецкий юрист Георг Еллинек (1851–1911) именно этот смысл имел в виду, когда утверждал:

«Всякий постоянный союз нуждается в порядке, согласно которому создается и исполняется его воля, ограничивается его компетенция, регулируется положение его членов в самом союзе и по отношению к нему. Такого рода порядок называется конституцией. У каждого государства имеется, таким образом, своя конституция. Государство без конституции было бы анархией. Конституция свойственна даже “тирании” в античном смысле – так называемым деспотиям, равно как и такому строю, где правление находится в руках демократического комитета общественного спасения вроде французского 1793 года»[49]. Тут, правда, Еллинек несколько противоречит себе, поскольку чуть выше он сказал об «ограничении компетенции», что не очень совместимо с понятиями «тирания», «деспотия», пусть и в античном понимании.

Второе словарное значение слова «конституция» – установление. Нетрудно видеть, что оно подразумевает уже чье-то оформленное веление. Именно в таком, «юридическом», значении слово «конституция» известно давно. Так назывались отдельные указы римских, затем византийских императоров до VII в. н. э. Но даже если акты, менявшие систему государственных органов, официально так не именовались, исследователи Древнего Рима тоже называли их конституциями. Например, у известного исследователя римской государственности и быта Теодора Моммзена (1817–1903) часто можно встретить слова о конституции какого-либо политического деятеля республиканского Рима (Мария, Гая Гракха, Суллы или Помпея)[50]. В Средние века словом «конституция» обозначались уставы некоторых монашеских орденов (русское слово «устав» – буквальный перевод слова «конституция» в значении «установление»), а также акты, определявшие структуру управления ряда европейских городов-республик.

Однако не всякое устройство и не всякое установление можно обозначить термином «конституция», а только такое, которое предполагает нечто принципиально важное. Об этом, собственно, свидетельствует сам корень «const», означающий постоянство, устойчивость, укорененность. О различии между фундаментальным и производным, кажется, впервые было сказано Аристотелем (384–322 гг. до н. э.): он выделял основу государства (политию) и законы, изданные на этой основе (номос). Такое понимание и было заимствовано римлянами, которым мы обязаны словом «конституция». Г. Еллинек в небольшой брошюре «Конституция, их история и значение в современном праве» (единственное и множественное число смешаны в переводном оригинале) писал:

«Римляне также проводят строгое различие между конституцией государства и отдельными законоположениями, как бы велико ни было значение последних для общества. Установление конституции они обозначали специальным термином: “rem publicam constituere”. В великие поворотные моменты римской истории право изменения конституции возлагалось на чрезвычайные магистраты, которые облекались учредительной властью, последняя же фактически представляла собой совершенно неограниченную власть. Из этого выражения – rem publicam constituere – и возник термин “конституция” в смысле государственного устройства, вошедший, впрочем, во всеобщее употребление лишь с XVIII века»[51].

Чрезвычайный магистрат, или экстраординарная магистратура (magister populi – букв. «предводитель народа»), представлял собой, по существу, диктатуру. Только не в современном – негативном – смысле. В частности, должность magister populi вводилась при серьезной угрозе Республике и не более чем на шесть месяцев. Только последний «предводитель народа» – Луций Корнелий Сулла (138–78 гг. до н. э.) – объявил себя пожизненным диктатором.

Весьма удачно, кстати, перевел термин «конституция» наш выдающийся соотечественник М.М. Сперанский (1772–1839), чей голос, к сожалению, не был вовремя услышан, а реформаторский потенциал не был оценен. Он говорил о конституции как о «коренных законах»:

«Каким образом коренные законы государства соделать столько неподвижными и непременяемыми (архаичный вариант слова «неизменными». – М. К.), чтоб никакая власть преступить их не могла и чтоб сила, в монархии вседействующая, над ними единственно никакого действия не имела? Сей вопрос всегда был наиважнейшим предметом размышления всех добрых государей, упражнением наилучших умов, общею мыслию всех, кто истинно любит отечество и не потерял еще надежды видеть его счастливым»[52].

Итак, само слово «конституция» известно давно. Но применялось оно в политической и правовой сферах весьма редко, что неудивительно: до определенного времени термин имел иной смысл, нежели сегодня. Известный немецкий социал-демократический деятель XIX в. Фердинанд Лассаль (1825–1864), о взглядах которого на сущность конституции мы поговорим отдельно, считал, что при переходе к абсолютной монархии «государю нет надобности писать новую конституцию; монархия слишком практична, чтобы заниматься этим»[53]. Однако вопрос тут вовсе не в практичности. Лассаль имел в виду монарха как полновластного правителя, а конституция в современном смысле родилась как раз для того, чтобы устранить чье бы то ни было полновластие, всевластие.