Читать книгу Зов крови: уйти, чтобы вернуться - М. С. Эсаулов - Страница 4

Жизнеописание я всегда считал необходимым начинать с краткого очерка о предках того, кому оно посвящается. Первые страницы должно было бы посвятить очерку о прабабушках и прадедушках, для более полной картины, но в моём случае мы начнём с более близкой ко мне крови – с моих родителей.

67 день Весны отметился в истории одним весьма громким и мрачным событием, окуренным тайнами и загадками – это убийством Архидьякона Мадианского Иогана XV Луисом Монтескью, художником, нарисовавшим его портрет. И если этот день въелся в память человечества столь скверным происшествием, то мне он запомнился потому, что в это число родилась моя мама, Эмилия. Если коварный картинописец воплотил свой кровавый замысел по умерщвлению одного их главных идолов веры Гласа Небесного в 808 году, то моя матушка увидела свет 246 лет спустя, т.е. в 1054 году, в мрачные для Митрайского перешейка лета, подведшие его к грани гибели. Наплыв Крысиной чумы 1048—1059 годов, самой масштабной за всю историю Нимба, обеспечил работой врачей и могильщиков, подарил ютящимся в самых тёмных уголках пещер и катакомб некромантам обилие расходного материала для своих нечестивых ритуалов, вместе с тем хорошо проредив и без того не слишком густую плотность населения Митраи.

Благо, моей маме посчастливилось увидеть свет вдали от заражённых смертельным мором краёв, и ей не довелось испытать тяготы жизни на чахнущей от тяжёлой болезни земле. Пока митрайские крестьяне копали общие могилы, едва успевая хоронить умерших, в диком и необузданном снежном просторе Вилдернесса, отделяемого от захворавшей земли водами Студёного моря, нордийцы… жили. Жили так, как привыкли, по завету предков – охотились на мамонтов и саблезубов, чтили традиции, соревновались в военных подвигах и мерились награбленными богатствами. И там, среди таёжных лесов и снежных сугробов, гордо сиял своим чёрнокаменным ликом город Форебисс, в коем моей родительнице предстоит сделать свой первый вздох.

Вилдернесс всегда был для жителей остальных континентов Нимба краем диким и необузданным, как те морозы, что блуждали по его густым лесам. Подобный стереотип о Северной земле и стал тем корнем, из которого проросли те множественные надуманные слухи, что изваяли лицо этого континента – неурожай, держащий люд на коротком поводке голода, стерегущие на тракте путников медведи и стаи волков, постоянные разбой и разорение, вызванные клановыми войнами ярлов. И эти предрассудки были вполне правдивы, но относились они лишь к той половине северной земли, которая отринула «блага» прогресса, навеянного с юга.

Моей родительнице, не знавшей ни отца, ни матери, пришлось провести шестьдесят восемь лун в застенках церкви имени Алексия Отводящего Мор, в коею её заточил Освальд, священник, заведовавший этим богоугодным заведением и нашедший мою годовалую родительницу на пороге своих владений в поздний осенний вечер. Эмилия в полной мере вкусила всю серость и строгость жизни под кровом божественного храма, и в них она не сумела прочувствовать ни небесную любовь к погрязшим в бренности смертным, ни заботу чопорных монахинь по отношению к своим воспитанникам. Мама с покорной терпеливостью принимала уроки набожности и послушания, но с куда большей охотой она принимала целительскую науку, преподаваемую всем послушникам церквей, носивших имена великих врачевателей.

Ей было предначертано стать рабой милости, целительницей, безвозмездно избавляющей от болезней страждущих. И она блюла свой долг исцеления со всем прилежанием, но отнюдь без удовольствия. Благодарность вылеченных ею несчастных не приносила монет в кошелёк и не умаляла желания вырваться из плена церковных стен в большой мир, а вот торгаши с чернушных базаров Форебисса, скупавшие приготовленные мамой горсти алмазной пыли и сигареты синетравника очень даже этому содействовали. Вежливость, покладистость и робкий взгляд светлых серебристых глазок из-под пушистых ресничек – из этого мама слепила облик благодетельной монахини, который скрывал её тёмную натуру и преступную деятельность.

К лету 1077 года, вошедшему в историю началом на Вилдернессе Кровной войны между Королем Олафом и Кругом Ярлов, мама уже не знала, куда прятать заработанные ею богатства. Грянувшая бойня стала для неё толчком к тому, чтобы покинуть отчизну и найти себе новое пристанище за морем. Народ, разобщённый верой в одного или множество богов, принятием нового иноземного порядка или сохранением древних традиций, истекал кровью, и моя мама не хотела в ней испачкаться. Рабам милости обязывалось прибыть на линию фронта и всячески облегчать участь пострадавших воинов. Все служители церкви Алексия в единодушном порыве взялись за исполнение своей врачевательской миссии, двинувшись на передовую, а моя мама, наконец, дерзнула скинуть с головы чёрный капюшон и дать волю своему истинному нраву. Блистая презрительным цинизмом и звеня монетами в кошельке, мама оставила приютившую её церковь и тех, с кем провела долгие лета. Пока её вчерашние собратья по вере ампутировали раненным рыцарям да пехотинцам загноившиеся конечности и зашивали раны, Эмилия держала путь к берегам более тёплого и мирного края на торговом судне, носившем весьма символичное название «Ларец Фритария».

Сиять золотом своих волос на свету солнца и в окружении необузданных вод моря маме предстояло по мореплавательским меркам не долго – около тридцати дней. Весьма маленький срок для того, чтобы успеть познать все опасности, таившиеся под толщей солёных вод, тем более на тех маршрутах, которые мореходы считали безопасными для плавания. Маме не посчастливилось увидеть прославленных Кракена, или Судножора, но за то ей повезло лицезреть утонченные фигуры русалок, блиставших своей наготой на, выглядывающих из вод, скалах и насладиться пением сирен, смертоносным для мужчин.

Едва корабль пришвартовался к пристани в первом прибрежном городе, как златокудрая нордрийка пустилась в путешествия через весь Митрайский перешеек, стремясь поскорее ступить на его юго-восточные земли. Избежав очищающих костров инквизиции, миновав засады разбойников и чудовищ на тракте, Эмилия достигла желаемого.

На карте мира Сиамма разместилась маленькой красной точечкой, которая ни в коей мере не могла отразить того влияния, которое этот город оказывал на весь мир. Колыбель искусства, оплот науки, приют прогрессирующих умов и матрона идей либерализма – так нарекали Сиамму, город, который открыт для всех. Единственными, кого свободолюбивый град приветствовал тюремным заключением и пытками, так это магов, чьё притеснение и преследование стало чем-то вроде традиции во всех людских государствах.

Многие великие умы науки и ваятели культуры либо вышли из-под крова Солнечного города, либо стремились очутиться под ним, избегая вездесущих угнетающих щупалец инквизиции, душащих всё, что не могло прижиться в заплесневелом уме Мадианского Архидьякона. Прославленная тёплым климатом, нежными водами ласкового Контарского моря и вольнодумческой средой Сиамма манила мою маму ещё с тех дней, когда слухи о ней настигли её ушей.

Иное место проживания, новые люди и нравы поспособствовали тому, чтобы мама оставила свои теневые махинации в прошлом и начала жизнь с чистого листа. И она не преминула воспользоваться этим шансом, уйдя в ученицы к Уильяму Лакарэлю, старому мастеру медицинского ремесла, державшему во владении аптеку, бывшую единовременно с этим и маленькой лечебницей, дающей уход и избавление от хвори простым горожанам за крайне скромную плату. Если простолюдинам старый врачеватель запомнился за трепетное отношение к своим пациентам, то моей маме – за ворчливость и преданность своему занятию.

К прибывшей с цивилизованной половины Вилдернесса предательнице монашеских заветов престарелый врач воспылал особой, наставнической любовью, которая наверняка не обрела бы столь возвышенную стадию, если бы Уильяму было известно о тёмном прошлом своей питомицы. А разве мог, оказавшийся холостым и бездетным на склоне своих лет, доктор отнестись к внезапно приобретённой воспитаннице иначе? Всю пылкость его чувств отражала та сварливость, с которой он подходил к обучению Эмилии. Вместе с медицинскими знаниями Уильям старался привить ей человеколюбивые идеи гуманизма и наивного альтруизма, и если науку врачевания мама впитывала, как полотенце воду, то иные лишь делала вид, что впитывает.

Два года мама и её наставник держали вполне себе ровный темп мирного существования, не отягощающего никого из них, но, тем не менее, оно было нарушено мной. Я был плодом небольшой интрижки, вызванной искрой мимолётной страсти между Эмилией и каким-то странником, решившим отдохнуть от большака за бутылочкой пряного питья. Святое это дело – воспользоваться благами Сиаммы и Контарского полуострова, оказавшись в их владениях. И, надо полагать, безызвестный мне осеменитель окончил отдых гораздо раньше намеченных им сроков, а именно в тот день, в который узнал о том, что его мимолетное увлечение возымело последствия.

Увидеть свет мне предстояло в первый день Весны 1100 года, в часы рассвета. Пока вся Сиамма привечала начало нового столетия, моя мама билась в родильной горячке. И в то время, когда расцветала на небе заря первого дня нового века, началась моя жизнь. Уильям радовался моему появлению на свет так, как родители родителей радуются своим первым внукам, и вместе с тем он находил дату моего рождения символичной: «Эмилия, видят Небеса, твоему сыну предначертана особая юдоль. Рассвет первого дня двенадцатого века… Это явный знак». Мама с некоторым пренебрежением отзывалась: «Тысячи других детей по всему миру родились в это же время. Хотите сказать, что каждый из них отмечен Небесами?».

Радоваться моему рождению молодой родительнице и её наставнику предстояло недолго. Последнего через несколько дней сразил внезапный удар инсульта, превративший мудрого жизнелюбивого учёного, в парализованного отрешённого старика, смотрящего на мир стеклянным взглядом и лишённого всякого проблеска разума. Бремя материнства само по себе обещало быть тяжёлым, а забота о прикованном к постели мэтре медицины, утратившего рассудок, грозилась утянуть маму в нищету и отнять у неё аптеку-лечебницу, хозяйкой которой она обнаружила себя, когда Уильям оказался сражён инсультом. Не в силах должно ухаживать за мной и наставником одновременно, через какое-то время мама передала его в руки рабам милости, приглядывавшими за стариком до той поры, пока остатки жизни не вытекли из его немощного тела. Маме даже не довелось проведать его, так как он вскоре тихо скончался в окружении сердобольных монахинь, не помня ни своей ученицы, ни самого себя.

Время беспощадно ко всему, это должно понимать каждому. Прошедшие годы чтят своим вниманием как стены неприступных твердынь, разрушая их эрозией, так и лица людей, усеивая их морщинами. К моей маме время проявило особую благосклонность и не отняло у неё молодость. Первые три года после моего рождения ей было особенно тяжело держать на своих плечах уход за младенцем и благосостояние доставшегося от наставника дела. Однако ни одна сотня пережитых мамой тяжёлых дней не оставила на ней следов в виде морщинок и теней под глазами. Она сохранила лик красавицы, источающей неутолимый интерес к многообразию жизни. И когда зародыш разума в моей детской голове окончательно сформировался, дав мне возможность мыслить и запоминать, мама запала мне в память молодой, светящейся от благородной бледности, девицей. И одного только взгляда на неё мне было достаточно, чтобы понять – видеть её лицо и упиваться видом на него, словно картиной, слышать её голос и наслаждаться им, словно музыкой, я буду каждый день. «Мама» – это было моё первое осознание.

На этом я считаю должным подвести к концу биографический очерк о моих родителях, а вернее, об одном из них. О своём отце я не считаю должным обмолвиться даже одним лишним словом. Даже если бы я знал о нём больше, я бы всё равно этого не сделал. Всю мою жизнь он являлся для меня всего лишь словом из четырёх букв, непонятным силуэтом из прошлого, очертания которого я не хотел разглядывать. Теперь же я обращаю русло повествования на себя, того, кому посвящена эта книга.