Читать книгу Сумеречная мелодия - М. Таргис - Страница 5

– Хорош ведь, что скажешь? – радостно повернулся Павел к Штольцу, не переставая аплодировать. Свет прожекторов вызолачивал завитки черных кудрей, но лицо его тонуло в тени, и только в больших черных провалах на месте глаз лихорадочно поблескивало.

– А разве я возражал когда-нибудь? – ответствовал Штольц. – Действительно хорош. Ты дал ему и песню про плетеную бутыль?

– Текст изменили, стало лучше. Нет, ты только посмотри!

Цеста изящно раскланивался, приложив руку к сердцу, сцена у его ног утопала в брошенных из зала розах. Певец наклонился было, намереваясь собрать их, но передумал. Грациозно присев на одно колено, он поднял только одну багровую розу, отломил цветок от стебля и вставил в петлицу черного фрака. Выпрямился и замер, молча оглядывая зал, переводя дыхание и дожидаясь тишины. Аплодисменты постепенно стихли, и зал погрузился в абсолютное безмолвие, нарушаемое разве что редким покашливанием.

Штольц исподтишка огляделся – в погруженном в темноту зале сияли десятки и сотни пар глаз, отражавших заливающий сцену свет, устремленных на одинокую черную с белым фигуру певца.

Галстук на Цесте был белый, и издали казалось, что светлый контур лица мягким сужением плавно переходит в белый треугольник рубашки, окруженный сплошным мраком, только над сердцем отверстой раной багровела бархатистая роза. Цеста скользнул вперед, не отрывая стопу от пола, чтобы не наступать на цветы.

– Смысл краткой жизни розы в том, чтобы дарить миру красоту, – прозвучал в устоявшейся тишине его усиленный микрофоном голос. – Мне иногда кажется, что в этом – смысл жизни вообще…

– Наверно, сейчас… – заерзал на сиденье Павел, и дама, расположившаяся в следующем ряду, шикнула на него.

Штольц усмехнулся и покосился налево, где сидели рядом две девушки с модными высокими прическами и смотрели на сцену очень одинаково – подавшись вперед, широко распахнув густо накрашенные глаза и приоткрыв пурпурные губы.

Послышались первые такты знакомой музыки, и Павел, не в силах сдержать эмоции, стиснул рукой колено Штольца.

– Прекрати! Ты пялишься на него… как они! – прошипел Олдржих, кивнув в сторону соседок.

Павел только отмахнулся, и, еще больше уподобившись сидящим рядом девушкам, вытянулся вперед, стараясь разглядеть лицо певца.

Глаза Цесты были закрыты, пот катился по бледной коже крупными каплями. Зал перестал для него существовать, как не существовали розы, мягко подававшиеся при движении стопы, микрофон и осветительные приборы. Единственной реальностью была песня.

Но потом она вдруг закончилась – резко, неожиданно, без всякого логического завершения. Аккомпанемент и голос исчезли в один миг, оставив за собой пронизывающую пустоту и странный холодок по спине.

Цеста сам был потрясен ощущением этой пустоты – словно он пошатнулся на краю отверстой бездны. Содрогнулось худое тело в плотных слоях одежды, казавшейся тяжелее рыцарского доспеха; певец широко раскрыл стального цвета глаза, удивленно оглядывая лица в первом ряду, оказавшиеся на периферии освещенного пространства.

Павел шумно вздохнул, провел дрожащей рукой по лбу и тихо рассмеялся.

– Это Хрдличка придумал – ну тот, продуцент-директор из государственной фирмы грамзаписи. Прима![4] Берет за душу, да?

Штольц поежился.

– Не то слово…

И оба резко повернулись назад, услышав шелест и внезапно взметнувшийся озабоченный гомон: женщина за их спинами потеряла сознание.

– Вот это успех! – Хрдличка щедро плеснул шампанского в бокал Павла, залив ему руку пеной. Цеста жестом отказался от своей порции: у него побаливала голова.

– Там, кажется, даже не обморок, а целый сердечный приступ!

– Прима! – мрачно пробормотал Цеста.

– Я такого и не припомню на концертах! – Хрдличка тихо, квохчуще рассмеялся. В его облике было что-то птичье: тонкие черты лица, острый горбатый нос, быстрые порывистые движения. Руки его обтягивали перчатки тончайшей кожи, чуть темнее естественного телесного цвета, заправленные внутрь белых манжет с маленькими золотыми запонками – никто никогда не видел его без перчаток.

– Уж твоей вины тут нет! Что ты смурной такой?

Цеста покачал головой с быстрой равнодушной улыбкой, глядя вниз, на пузырящуюся золотистую жидкость в бокале Хрдлички. Певца смутно тревожило воспоминание о девушке в первом ряду – бледное лицо, огромные глаза, совершенно сухие, в отличие от глаз многих других зрителей. Сухие губы, беззвучно артикулировавшие: «Спасибо!» Собственно, ничего необычного в этом не было, а могло и вовсе померещиться: у Цесты было не такое уж хорошее зрение, чтобы разглядеть на самом деле все эти подробности. Но тем не менее его не оставляло смутное беспокойство. «Спасибо» – за что?

Поймав внимательный взгляд Павла, Цеста снова устало улыбнулся, но теперь уже – искренне и тепло.

– А вы отлично сработались, парни! – заметил Хрдличка. – Решили насчет совместной пластинки?

– Мы говорили об этом, – ответил Павел. – Нужно еще работать.

Кто-то подошел, извинился, что вмешивается в разговор, принялся поздравлять. Хрдличка рассыпался в любезностях.

– Вот что, парни… – как только непрошеный собеседник отошел, Хрдличка быстро осмотрелся и потянул их из обвивавшей зал широкой галереи в узкий боковой коридорчик. Прикрыв за собой дверь, он закончил фразу:

– Вы должны заключить контракт с нами. Собственно, другого пути у вас и нет.

– Мои пластинки выпускала до сих пор студия «Рассвет». Она небольшая, но… – начал Цеста, но Хрдличка снова воровато оглянулся, как будто кто-то мог материализоваться в тупиковом коридоре за закрытой дверью, по-птичьи мигнул и сообщил:

– Я об этом не должен, рано еще, но… учтите, грядет крупная национализация подобных организаций. Через полгода – не больше, я полагаю – на рынке грамзаписи останемся только мы. Для вас обоих было бы выгоднее всего обратиться к нам первыми.

Певец и композитор переглянулись.

– Мне не нравится тенденция, – пробормотал Цеста, и Хрдличка снова быстро огляделся. – Но, собственно, у нас нет никаких причин… – Цеста вопросительно посмотрел на Павла, и тот пожал плечами. – Почему бы и нет?

– Тогда вот что, парни… Вас желает видеть пан Вальденфрост. Ну так – побеседовать, – Хрдличка развел руками. – Без этого я теперь шагу не могу ступить.

– Это еще зачем? – холодно спросил Цеста.

– Интендант по культуре? Отделение министерства внутренних дел, которое заведует вопросами искусства? Это цензура, что ли? – заинтересовался Павел. – Он что, со всеми общается, чьи пластинки вы собираетесь выпускать?

– Далеко не со всеми, – с нажимом произнес Хрдличка. – Это твой успех, Цесто, его заинтересовал. Его, знаешь ли, волнует, что происходит в головах честных тружеников, из-за чего люди льют слезы или бросаются в Дунай.

– В какой еще Дунай? – нахмурился Цеста.

– Szomorú vasárnap[5], – усмехнулся Хрдличка. – Это я так… шучу. Короче говоря, без его согласия я не могу ничего – мы у него полностью под контролем. Он предложил, чтобы вы оба приехали к нему на виллу.

– Если иначе никак… – вздохнул Цеста.

На улице по ним сразу ударил ветер, растрепал волосы, задергал полы фраков. Цеста поежился, искательно оглядываясь.

– Ищешь кого-то? – поинтересовался Павел, но Цеста покачал головой.

На небольшой площади было совершенно пусто: видимо, пронизывающий ветер с реки сдул даже самых упорных охотников за автографами. Цесту их отсутствие отнюдь не расстроило, но ему смутно хотелось, чтобы где-то здесь стояла одна-единственная зрительница. Та самая девушка из первого ряда. Ему было бы как-то спокойнее, если бы он увидел ее еще раз.

– Тебя продует, нельзя же так одеваться! – заметил Павел, достал из кармана плоскую фляжку и сделал глоток. Он уже знал, что предлагать выпивку Цесте бесполезно. Кто бы мог подумать после их первой встречи?

– Ты одет точно так же, как и я, – заметил Цеста.

– Я пью и тем согреваюсь, – гордо ответил Павел.

Цеста направился через дорогу к набережной Дуная, встал у парапета, глубоко вдыхая речной воздух.

– Почему ты не поешь в опере? – вдруг спросил Павел.

– Консерваториев не кончал, – напряженно-ровным голосом ответил Цеста. – После войны не до того было.

– Но ты ведь учился петь. Твоя техника…

– У меня был частный учитель… – конец фразы повис в воздухе, и Павел вдруг обратил внимание, как в свете фонаря натянулась кожа на худых руках Цесты, сжимавших перила, блеснула желтоватой белизной полированной кости.

– Похоже, придется ехать к этому Вальденфросту, – попробовал Павел сменить тему.

Цеста скривился.

– Почему ты этого так не хочешь? У тебя с ним… с ними что-то?..

– Думаешь, я бы тебе сказал? – усмехнулся половиной рта Цеста. – Нет, просто я этого вообще не понимаю. Одно дело – искусство, другое – политика. Почему мы должны перед кем-то отчитываться? Достаточно тяжело было при оккупации, а теперь… Сменились только имена, даже национальность та же… Вальденфрост. Он, кажется, родом из Вестфалии и даже не скрывает этого.

– Я думаю податься на Холм, к «Максу», – объявил Павел. – И отметить твой успех. А ты как?

– Почему мой успех? Он и твой в такой же мере, – возразил Цеста.

– Люди запоминают тех, кого знают в лицо, – с философской покорностью судьбе сообщил Павел.

– Твои песни будут петь и другие исполнители, когда меня уже не станет, – ответил Цеста, с напряженным вниманием глядя на текущие внизу воды.

Павел ухмыльнулся и провел рукой по Цестиному плечу.

– Ладно, поехали, – Цеста оторвался от парапета.

– Ты со мной? Или ты… Ты здоров вообще? Выглядишь как-то…

– Просто устал. Я тебя подвезу. И когда ты своим транспортом обзаведешься? Неприлично же…

– Когда машины упразднят и вернут лошадей, – с достоинством ответил Шипек. – Меня в детстве учили ездить верхом. Водить машину меня не учили!

* * *

– Были свидетели… Да, это произошло сразу после концерта!

В студии стоял возбужденный гул, когда вошел Цеста и удивленно оглядел встревоженные лица вокруг.

– В чем дело? – спросил Цеста, снимая легкую курточку и вешая в шкаф.

– Самоубийство, – нехотя ответил высокий рыжеволосый звукооператор.

Цеста резко остановился, и звукооператор вздрогнул, ощутив на себе его тяжелый взгляд.

– Как? – едва слышно спросил Цеста.

– Шел с концерта, говорят, напевал как раз Umsonst, а потом вдруг громко сказал: «Да» и сиганул в Дунай с моста. – Звукооператор передернул плечами. – Его пытались вытащить, но он знал, чего хочет…

– Чертовщина какая-то! – заметил один из гитаристов.

– Он? – чуть громче переспросил Цеста, направляясь к комнатушке с инструментами.

– Мужчина не первой молодости. Конторщик какой-то.

– А! – Цеста взял свою гитару, сел на стул, принялся рассеянно перебирать струны.

– Я считаю, чушь все это! – объявил звукооператор. – Совпадение. Ну мало ли с чего мужик решил с жизнью счеты свести?

– А где это произошло? – вдруг спросил Цеста, вспомнив, как они с Павлом стояли вчера над рекой.

Несколько человек посмотрели на него с недоумением.

– Если известно, что он шел из театра, значит, это было рядом?

– Да нет, это полиция установила, что он там был, – ответил звукооператор. – Ну и по времени сопоставили.

Цеста издал серию быстрых, нервных аккордов.

– У меня ведь было такое чувство… – начал кто-то, но звонкий голос Цесты тут же прервал его:

– Хватит панику поднимать! Это случайное совпадение. Кто-то вешается или пускает пулю в лоб под Марлен Дитрих, а кто-то – под «Петю и волка», дело вкуса. И вообще уже скоро полдень. За работу!

* * *

Павел расстелил карту поверх спинки передних сидений открытого Цестиного автомобиля, чтобы Йиржи и Яне было видно.

Яна, новая девушка Цесты, решительная красивая шатенка, сидела за рулем.

– Я думаю, нужно вот здесь повернуть налево, так будет гораздо быстрее, – предложил Павел.

– А реку как форсировать прикажешь? – поинтересовалась Яна. – Ближайший мост аж вон где! Нет, здесь не повернуть. Нам до этой виллы еще целый час пилить придется.

– Если кругосветное путешествие делать – то конечно! – парировал Павел.

– А иначе никак. Я же говорила, надо было поворачивать раньше!

Цеста тихо вздохнул и выбрался из машины. На шоссе было совершенно пусто, перегретый солнцем асфальт даже выглядел горячим на ощупь, за полосой высоких кустов и тонких деревьев, посаженных по краям дороги, возвышались поросшие лесом холмы. Единственным признаком цивилизации, кроме самого шоссе, был старый особняк с желтыми стенами, стоявший в стороне от дороги, почти полностью спрятавшись за стройными липами. Остановившимся взглядом Цеста смотрел на видимый кусок стены, глубоко вдыхая запахи майских цветов.

– Пешком проще дойти! – буркнул композитор, вылезая следом за Цестой из машины.

– Через речку только вплавь! – бросила Яна ему вслед.

– И чего этот культуринтендант в такой глуши поселился? – спросил Павел, вальяжно прислонившись к боку автомобиля и засунув руки в карманы, по примеру Цесты.

– Здесь тихо, – пояснил Цеста, как будто Павел ждал ответа. – И воздух хороший. Так считается.

– Я чувствую.

Павел недовольно покосился на девушку. Чтобы не тратить время попусту, она достала косметичку и теперь увлеченно прихорашивалась.

– А это, случаем, не его дом? – с надеждой спросил Павел.

Цеста усмехнулся.

– Нет, это не его дом.

– Ты точно знаешь? Может, все-таки про…

– Я точно знаю! – тихо, но твердо оборвал его Цеста. Голос он редко повышал, однако ему и не нужно было повышать голос, чтобы заставить окружающих замолчать: в самих его интонациях ощущалась какая-то неодолимая властность.

Цеста прошелся по горячему асфальту, сорвал на обочине пыльную травинку, повертел в руках и выбросил, потом взглянул Павлу в глаза.

– Собственно, мы действительно можем дойти пешком. Я догадываюсь, где находится та вилла. И где можно переправиться через реку.

– Отлично придумал! А я вас тут жди, на солнцепеке? – возмутилась Яна.

– Поезжай вперед, через несколько минут доберешься до города, чем-нибудь займешься. Вечером мы тебя там найдем.

Яна, нахмурившись, сверилась с картой.

– Что ты назвал городом? Это? Деревня какая-нибудь. Что я там делать буду?

– В музей зайдешь, это старинный город. Не сердись…

Цеста наклонился к ней, перегнувшись через дверцу машины, и Павел поспешил отойти в сторону, прикидывая, как лучше будет подниматься на холм.

Идя по узкой тропинке вслед за Цестой, Павел задумчиво скользил взглядом по сапогам с голенищами до середины икры и бриджам, облегавшим стройные ноги певца, и тут же посматривал на измазанные глиной носки собственных туфель. Ехали ведь с важным визитом… Если Йиржи предполагал пешие скитания, то мог бы и предупредить. Или он просто решил, что костюм, словно предназначенный для конной езды, больше подойдет при посещении загородной виллы? Павел тихо ругнулся, оступившись. Цеста обернулся и, словно впервые увидев его выходной костюм, мягко улыбнулся.

– Прости. Я просто хотел посмотреть одно место.

– Ты отсюда родом, что ли? Знаешь эти места?

– Я здесь… жил некоторое время, – замявшись, ответил Цеста. Павел кивнул и не стал дальше расспрашивать. Еще не прошло и десяти лет с окончания войны, и у многих вопросы о прошлом вызывали болезненные воспоминания.

Солнце стояло в зените, заливая весенним жаром пустынные невозделанные поля. Павел снял пиджак и нес его на согнутом локте. Цеста расстегнул легкую курточку. Они зашли в светлый и веселый – без подлеска – дубово-березовый лесок, или, скорее, разросшийся без хозяйского пригляда парк.

В какой-то момент, свернув за холм, они увидели обсаженный кустами сетчатый забор. Сетка у одного из столбов была отодрана, и судя по всему, ее довольно часто отгибали. Протоптанная тропинка выбегала из-под дыры в заборе и сливалась с той, по которой шли двое мужчин. Цеста остановился, глядя на дыру со странной, не лишенной нежности улыбкой.

– Годы идут, а ничего не меняется, – заметил он.

Прикинув расстояние, Павел сообразил, что где-то здесь, за забором, должно находиться желтое здание, которое они видели с дороги.

– Интернат какой-то, что ли? – поинтересовался он.

– Вроде того.

– А это – твоих рук дело? – Павел кивнул на отогнутую сетку.

– Отчасти, – бросил Цеста и пошел по тропинке дальше.

В конце концов им неизбежно должна была встретиться река, о которой Павел уже успел забыть. Впрочем, Цеста вывел его как раз на место переправы, которое на карте не было отмечено и о котором знали, вероятно, только те, кто протоптали здесь узкую, почти затерявшуюся в зарослях крапивы стежку. Реку перегораживала груда больших плит – возможно, останки древнего моста, разрушенного, судя по всему, еще при Марии-Терезии. Плиты лежали вкривь и вкось, образовывая запруду, при сильных дождях вода, видимо, переливалась через них. Некоторые плиты были влажны и даже на глаз казались угрожающе скользкими.

Павел снова с жалостью посмотрел на свои туфли, прикинул, не закатать ли немного брюки, но Цеста уже отправился форсировать водную преграду. Легко взбежав по мокрой наклонной плите, он остановился, балансируя на ее ребре, повернулся и протянул Павлу руку.

– Давай, поднимайся. Я тебе кое-что покажу.

Павел тяжело вздохнул, бросил последний печальный взгляд на обувь и схватился за тонкую почти по-женски руку Цесты. И едва тут же не отпустил: рука оказалась неожиданно горячей. Павел озабоченно взглянул Цесте в лицо – нет ли у него жара? Глаза певца блестели, но скорее от возбуждения, а рука его держала крепко при всей своей видимой хрупкости. Тем не менее Павел старался ступать осторожно, подозревая, что если он сорвется в реку, то своим весом утянет Цесту за собой.

Через несколько минут они оказались на твердой земле, и Павел не без сожаления выпустил тонкие, сильные пальцы Цесты.

Тропинка совсем пропала в зарослях дикой малины, но Цеста хорошо знал направление. Еще через четверть часа, преодолев довольно крутой подъем, они взобрались на вершину холма и оказались среди замшелых, заброшенных много лет назад руин.

– Вот, собственно, это я и имел в виду, – Цеста не спеша вступил в кольцо осыпающихся стен, жадно оглядываясь.

– Замок не средневековый, – заметил Павел, внимательно рассматривая едва различимые элементы декора. – Где-нибудь начало XVII века.

– Говорят, его впервые сожгли в Тридцатилетнюю войну, еще не успев достроить, – сообщил Цеста. – Потом в полуразрушенном здании ютился всякий сброд…

– Тебе не кажется, что тут опасно? – Павел озабоченно оглядывал обнаженные перекрытия из прогнившего насквозь дерева, угрожающе темневшие над головой.

– Наверняка, – беспечно согласился Цеста. – Тут постоянно что-нибудь обваливалось, – и без лишних разговоров он вошел внутрь утратившего всякий вид здания.

Помещение, в котором они остановились, было небольшим по площади, но высоким – возможно, когда-то это была башня. В полуразрушенный потолок вливались солнечные лучи, было видно, что наверху возвышаются остатки стен следующего этажа.

Цеста присел на опрокинутую тумбу, осматриваясь с видом хозяина, после долгого отсутствия вернувшегося домой. Он задержал взгляд на нижних ступенях разрушенной лестницы – на высоте в полтора метра она заканчивалась пустотой, и только метрами двенадцатью выше виднелся кусок площадки с остатками ажурных перил.

– Такое не могли устроить в Тридцатилетнюю войну, – раздумчиво заметил Павел.

– Да, с той поры сохранилась вполне благоустроенная руина, – согласился Цеста. – Это уже нацисты разбомбили ее вконец. Кажется, тут был штаб местных сил Сопротивления, что ли? Да и мирные жители тут прятались. Мы с парнями здесь часто бывали… Находили какие-то самые обычные вещи… Патроны, разумеется, и всякую дрянь…

– После войны?

– Да. Я жил здесь уже после войны, – снова как-то с запинкой ответил Цеста.

– И никого тут не засыпало? – Павел кивнул на висящие в пустоте хрупкие даже на вид арки из облезлого кирпича.

– Как будто нет. Разумеется, нам не разрешалось здесь лазать. Подойди, – Цеста похлопал по тумбе рядом с собой, и Павел присел рядом, задев коленом бедро Цесты. Тот автоматически подвинулся.

– Посмотри туда, – Цеста протянул тонкую сухую руку, указывая на площадку лестницы над ними. Видишь там что-нибудь светлое?

– Что-то есть. Как будто теннисный мячик, – кивнул Павел и взглянул на певца.

– Значит, он все еще там.

– А ты не видишь? – Павел снова встал на ноги, выпрямившись во весь свой высокий рост. Белое пятнышко ясно выделялось меж облезлым кирпичом на краю площадки и отброшенной стеной глубокой тенью. – Почему ты не носишь очки с таким зрением?

– Стоит только начать, и уже от них не избавишься, – отрезал Цеста. – А как я буду выглядеть на сцене?

– А машину водить?

– Я вижу достаточно хорошо, мне хватает, – Цеста тоже встал со своей тумбы, по-прежнему глядя вверх. – У нас было такое… поверье… Как думаешь, ты мог бы достать этот мячик?

– С ума сошел?

Павел окинул взглядом стены, в которых было порядочно выщербленных кирпичей и неровностей, но недостаточно глубоких, а главное – крайне ненадежных. К тому же казалось, что сами стены могут обрушиться в любой момент. Лестничная площадка, висевшая над пустотой без всякой опоры, цепляясь только за стену и держа немалый вес едва различимого в тени мусора, тоже доверия не вызывала. Если бы даже удалось вскарабкаться по стене на один уровень с ней, ступить на нее было бы верной смертью.

– Изощренный способ самоубийства, – подвел итог Павел и обеспокоенно покосился на Цесту, опасаясь, как бы тому не вздумалось попробовать забраться туда прямо сейчас.

– Пожалуй, – кивнул Цеста. – Это значило бы – вырвать его прямо из рук смерти. Наверно, именно поэтому у нас считали, что тот, кто сумеет достать этот мячик, обретет что-то очень ценное – лишние годы жизни, душевный покой. О большем мы тогда не мечтали.

– Не славу и богатство? – улыбнулся Павел.

– Нет. Сразу после войны для нас были вещи поважнее.

– Кто-нибудь пытался?

– Мы все пытались… начать. Но на какой-то высоте уже не хватает… то ли сил, то ли храбрости, – Цеста помолчал, опустив глаза. – Один продвинулся дальше других и разбился, – быстро закончил он и предложил, не делая паузы: – Ну что, идем дальше?

– Далеко? – спросил Павел, опасливо поглядывая на хмурившееся небо.

– Километра полтора-два, – ответил Цеста. Оба ускорили шаг, несмотря на усталость.

Цеста быстро шагал вперед, засунув руки глубоко в карманы, глядя прямо перед собой, погруженный в размышления. Поэтому Павел первым увидел идущую им навстречу цыганку – босую, в цветастом платье и монисто, на его взгляд, типичнейшую цыганку, какую только можно вообразить. Она шла, не ежась от задувавшего ветра, держась прямо и уверенно, и несла в одной руке мешок с каким-то барахлом. Очевидно, она была немолода, хотя черт их разберет: тридцать ей было или пятьдесят – по обветренному лицу не скажешь. Но почему-то тянуло от всей этой картины чем-то зловещим: быстро темнеющее небо за спиной женщины, только что покинутые руины… застрявший в остове погибшего здания мяч. Вырвать из рук смерти…

Павел сделал непроизвольное движение в сторону Цесты, словно намереваясь его защитить, загородить – только от чего? Но певец взглянул на женщину открыто и приветливо, и цыганка остановилась перед ними, внимательно глядя черными, как у птицы, глазами.

– Что ты ищешь здесь, малыш? – хрипловато прокаркала она, показав желтые острые ведьминские зубы. – Не стоит возвращаться на прежние пути. Это может быть опасно.

– Ты знаешь меня? – улыбнулся ей Цеста, а потом заговорил, видимо, на каком-то цыганском наречии. Павел ничего не понял, уловил только несколько венгерских слов.

Цыганка отвечала на том же диалекте, они даже посмеялись над чем-то вместе, и женщина коснулась локтя Цесты сквозь тонкий рукав куртки. А потом она стрельнула недобрым глазом в сторону Павла и четко произнесла:

– Смерти искать не надо, малыш, она всегда дышит тебе в затылок, – цыганка странно подчеркнула последнее слово. – Но, играя с ней, ты ведешь ее к другим.

– Я должен остановиться? – серьезно спросил ее Цеста.

Она коротко рассмеялась и снова на мгновенье стиснула его руку сквозь рукав. «Рука горячая, – подумал Павел, – он теплый, ей нравится к нему прикасаться…»

– Да ты сумеешь ли? – фыркнула она и, отпустив Цестин локоть, продолжила путь, пыля босыми ступнями по проселочной дороге.

– Старая ворона, – проворчал Павел. – Ты что, знаком с ней?

– Нет.

– А как же?

– Так видно же. Она из йонешти, мадьярская кэлдэрарка.

– Ты так хорошо в этом разбираешься?

– Не очень. Но о йонешти кое-что знаю.

– Замок твой и эти разговоры… – Павел передернул плечами, обернулся – посмотреть вслед цыганке. Но ее уже не было видно, и Павел поймал себя на мысли, что женщина просто растворилась в воздухе, потому что больше ей вроде некуда было деваться на дороге, ведущей через открытое поле…

– Идем-ка быстрее, – предложил вдруг Цеста.

– А что?

Цеста молча махнул рукой, указывая на первые крупные капли, падавшие на дорогу с растущей интенсивностью, предвещавшей начало серьезного ливня.

– Машина осталась ждать вас в городе?

Пан Вальденфрост потер большим и указательным пальцами выбритую до синевы тяжелую квадратную челюсть, придававшую ему явное сходство с бульдогом.

– Ничто не предвещало дождя, – беззаботно пожал плечами Цеста и сменил позу в кресле, обивка которого уже намокла от соприкосновения с его одеждой.

Он с интересом осматривался исподтишка, но кабинет владельца виллы был совершенно безлик – обычное деловое помещение, где не нашлось места для каких-либо украшений, безделушек, фотографий, которые говорили бы о характере хозяина. Поэтому судить о натуре культуринтенданта, восседавшего за гигантским столом напротив Цесты, оставалось только по внешности, являющейся, как известно, не самым надежным свидетельством. Мужчина лет сорока четырех-пяти был устрашающе широк в плечах; идеально прямая спина и очень коротко стриженные волосы придавали его облику некий милитаристский оттенок. Умные и внимательные глаза его – очень светлые, необычного желтого оттенка – отличались удивительно маленькими зрачками, даже сейчас, в полутьме кабинета – как будто их обладатель смотрел на яркий свет. Цеста слышал, что иногда в этих странных глазах вспыхивали загадочные золотистые искры, но что они означают для собеседника интенданта, не знал никто. Чтобы выявить определенную последовательность в этом вопросе, требовалось повторение опыта, а умные люди обычно не стремились общаться с Вальденфростом лишний раз. Несмотря даже на то, что его глуховатый голос звучал обычно тихо и приветливо и узкие губы часто приоткрывались в великолепной улыбке, от которой на щеках возникали ямочки.

Хозяин виллы покосился в сторону: из гостиной летели звуки рояля. Цеста невольно улыбнулся половиной рта: их прогулка не прошла даром для восприимчивой артистической натуры Павла. Едва войдя в дом, промокший насквозь композитор, к всеобщему удивлению, сразу спросил, есть ли здесь фортепьяно.

– Представляется необходимым внимательно следить за тем, что публикуется в нашей стране. Были уже некоторые прискорбные случаи, – Вальденфрост говорил со слабым, но отчетливым немецким акцентом. Лицо его выражало искреннюю печаль, и было в нем что-то удивительно располагающее. – А вы, надо признать, вызвали наш особый интерес. Вы ведь из рабоче-крестьянской семьи?

Цеста слегка наклонил голову:

– Вполне возможно. Я найденыш. Я рос в приюте.

– Но вас приняли в семью…

– Очевидно, да. Я потерял с ними связь во время войны… – Цеста на мгновенье прикрыл глаза, потом взглянул прямо в лицо Вальденфросту. – Простите, но я ничего не помню.

Похоже, Цеста впервые встретил человека, который способен был выдержать его взгляд. Неизвестно, сколько могла продолжаться между ними игра «кто кого пересмотрит», но Цеста почувствовал, что раздражать собеседника может быть опасным, и опустил глаза на собственные руки, сложенные на все еще мокрых коленях.

– Я понимаю, – медленно кивнул Вальденфрост. – И вы не знаете, что с ними стало?

– Не думаю, что они остались живы, – Цеста помолчал и добавил просто: – Иначе они нашли бы меня.

Прозвучало это настолько по-детски наивно и беззащитно, что Вальденфрост моргнул от неожиданности, но тут же сориентировался и ободряюще кивнул с неким покровительственным пониманием.

– Можно не сомневаться, что вас ждет большое будущее. Вы ведь не получили классического образования? Талант из народа. Именно то, что нам нужно. Только, возможно, вам стоило бы подумать над репертуаром. В газетах отмечают, что вы доводите публику до состояния некой неестественной экзальтированности…

– Сцена для того и существует, чтобы люди могли отвлечься от жизненных невзгод, – извиняющимся тоном напомнил Цеста. – Иначе они начнут искать отдушину где-то еще.

– Значит, разговоры о том, что ваш голос обладает какими-то особыми качествами, способными воздействовать на публику как-то… заставлять буквально воспринимать текст… – Вальденфрост прищурился, в светлых глазах определенно что-то коротко сверкнуло – слухи не обманывали.

– Если вы о том самоубийстве, то это просто совпадение, и мне, право же, очень неприятно. А содержание песни, собственно, не так уж и важно, главное – как ее подать. Впрочем, я ведь не Карузо… – Цеста мило улыбнулся.

– Что ж, хорошо, – Вальденфрост откинулся назад, опершись о высокую спинку кресла, и благожелательно посмотрел на молодого человека. – Вот только ваш композитор, – вспомнил он, когда сквозь стену донесся особенно лихой пассаж, – вызывает сомнения. Его происхождение и – тем более – образ жизни совершенно не отвечают представлениям…

– Он – мастер, – с теплотой в голосе произнес Цеста. – Он из тех, кто заставляет искусство делать большой шаг вперед. И это не имеет отношения к образу жизни или происхождению. Таких, как он, в нашей маленькой стране – единицы. Подозреваю, что через несколько минут он представит вам свой новый шедевр.

– Я вам верю, – быстро ответил Вальденфрост, очевидно, не слишком воодушевленный подобной перспективой. – Вы ведь сознаете, что все граждане нашей страны, независимо от сферы своей деятельности, трудятся во имя достижения единой цели – во благо нации?

– Разумеется, – серьезно ответил Цеста. – Цель одна, но методы могут быть разные. Вы организуете жизнь и работу общества, мы же позволяем людям отвлечься, – он сделал паузу и посмотрел Вальденфросту в глаза. – Не более того. И делаем это, как умеем.

– Не более того, – согласился Вальденфрост, достал из большой плоской коробки сигару и взглядом предложил Цесте присоединиться. Тот, естественно, отказался.

– Что ж, продолжайте делать свою работу. Такие мастера нам нужны. И все же… – внезапно Вальденфрост окинул Цесту оценивающим взглядом, более подходящим не бульдогу, а вышколенному доберман-пинчеру, способному видеть в окружающих только меру представляемой ими опасности: – Будьте осторожнее с репертуаром. Нам не нужно нездоровых тенденций.

Цеста кротко кивнул.

– Надеюсь услышать на вашей будущей пластинке песню, сложенную в моей гостиной, – блеснул роскошной улыбкой Вальденфрост.

Цеста снова кивнул и с трудом сдержал кашель.

– Может быть, выпьете что-нибудь? – предложил Вальденфрост. – Вы же промокли насквозь.

– Благодарю вас, я не пью.

Вальденфрост снова смерил его оценивающим взглядом, проникнутым все тем же отечески-покровительственным одобрением.

– Вот композитор ваш не отказался, и, возможно, он прав. Я вызову экономку, она подберет вам что-нибудь, пока высушит вашу одежду.

– Не стоит! Право же, в этом совершенно нет необходимости! Я никогда не болею и не простужаюсь! – горячо заверил его Цеста.

Вальденфрост коротко и резко – лающе – рассмеялся, покачал головой, нажал кнопочку на телефонном аппарате и снял трубку:

– Пани, подойдите сюда, нужна ваша помощь.

Цеста натянуто улыбнулся, чувствуя, что его бросает в жар, и надеясь, что прилившая к лицу кровь останется незамеченной.

В помещение вошла пожилая круглолицая женщина. Вальденфрост весело объяснил ей ситуацию, ласково посматривая на Цесту. Она улыбнулась и поманила юношу за собой. Цеста вскочил слишком резко, едва не опрокинув кресло.

Вальденфрост кивнул певцу, не поднимаясь из-за стола, и продолжал смотреть ему вслед ничего не выражающим взглядом, перекатывая во рту сигару. В его обществе иногда дрожь нападала на людей и постарше и посильнее, чем этот юный тенорок.

– Сколько ты выпил? – спросил Цеста, облокотившись о рояль. – Ты хоть знаешь, сколько уже времени?

– Нет! – счастливо улыбнулся ему Павел, не переставая играть. – Ты чувствуешь? Тут есть все – и замок твой, и цыганка… Все прошло нормально?

– Я же говорил, проблем не будет, – ответил Цеста.

– Я смотрю, тебя тут уже усыновили, – ухмыльнулся Павел, кивнув на одежду Цесты.

– У здешней экономки сын такого же роста и сложения, как я, – объяснил певец. – Придется подождать, пока мою одежду приведут в порядок.

– А мне не предложили переодеться, – ревнивым тоном заметил Павел. – Конечно – у меня ведь не такой трогательно детский облик!

– К тебе просто боялись подступиться! Стоило им услышать твою дьявольскую музыку…

– Но как она тебе?..

– Прима! – серьезно ответил Цеста. – Нужен только подходящий текст. Про замок можно, но без деталей.

Павел кивнул.

– Понятно. Я никому не расскажу о… – Павел резко замолчал, потому что Цеста быстро приложил кончики пальцев к его губам и прошептал практически беззвучно:

– Не здесь!

Послышались чьи-то шаги, и Цеста быстро обернулся. Но это опять оказалась экономка.

Павел не сводил с Цесты глаз, осторожно притрагиваясь к верхней губе, будто обожженной тонкими пальцами Цесты. Ему внезапно стало жарко.

Женщина протянула Цесте его одежду, высохшую и аккуратно сложенную, хотя совершенно непонятно было, как она ухитрилась справиться в столь короткий срок.

– Ты ноты записал? – озабоченно спросил Цеста. Они шагали по асфальту, быстро сохнувшему после сильного дождя.

– А ты как думаешь? – усмехнулся Павел, покосившись на него сверху вниз, поддернул правой рукой рукав пиджака на левой и показал кое-как нацарапанные на манжете каракули. – Начало есть, а дальше – вспомню.

– Ну-ну, – кивнул Цеста, рассеянно оглядываясь по сторонам.

– Встреча прошла не так, как ты ждал, – вдруг заметил Павел. – Ты разочарован?

– Что ты несешь? Чего я мог ждать? Я просто беспокоился из-за результата…

– В результате ты был абсолютно уверен.

Цеста рассмеялся.

– Павле, у тебя слишком богатое воображение! И слава богу, потому что именно это нам от тебя и нужно! – он посмотрел вперед, приподняв брови. – Смотри-ка!

У моста стоял красный автомобиль Цесты, из него выбралась Яна и побежала им навстречу.

– Я волновалась! Такой ливень – промокли?

– Уже высохли, ничего страшного, а ты как? – Цеста обхватил ее за талию, притянул к себе, – Устала ждать, бедняжка?

– Я даже машину сумела спрятать под крышу, – похвасталась Яна. – Не хотела возиться и поднимать верх. И нашла приличный ресторан. Этот городок – как там его? – не так плох, как я думала. Все прошло благополучно?

– Разумеется, – улыбнулся Цеста. – Едем-ка в твой ресторан, я умираю с голоду!

Он с явной неохотой отпустил ее и полез в машину. Павел со вздохом снова забрался на заднее сиденье.

* * *

– Черт-те что! Сакра[6]! – Ян Ягла, здоровенный усатый ударник, нервно взялся за бутылку, обвел остальных вопросительным взглядом, пожал плечами и плеснул себе в рюмку еще порцию.

– Отравились вдвоем, сразу после концерта, при них еще лежал листок с цитатами из песни, – объяснял один из музыкантов другому. – Полиция считает, что они пели ее до самой смерти…

– Не знал, что в полиции работают такие романтики. Яд был быстродействующий? – цинично усмехнулся Хрдличка.

– Это который же случай? – с живым интересом спросил Владек Тунь, начинающий журналист, крутившийся среди богемной публики в надежде уловить свою грандиозную сенсацию.

– Глупости! – бросил Цеста, стоявший у окна ресторана и смотревший на переливающуюся огнями набережную и золотистые шапки осенних садов на другом берегу. – Никакой мистики тут нет, ее выдумываете вы сами!

– Восемнадцатый! – вдруг подал голос Штольц, посмотрев в записную книжку.

– Ты что, счет ведешь? – удивленно покосился на него Павел.

– Начал после седьмого случая, – фыркнул Штольц и убрал записную книжку в карман.

– Szomorú vasárnap, – напомнил Хрдличка, поигрывая бокалом – у него была привычка постоянно вертеть что-то в руках.

За столом внезапно стало тихо.

– Точно! – заметил кто-то.

Цеста посмотрел на них, скривился и снова отвернулся к окну.

– А я не понял! – жалобно воззвал Тунь. – Что это значит?

– Это по-венгерски, – произнес Ягла и залпом осушил очередную рюмку.

Музыканты молчали. Тунь переводил недоуменный взгляд с одного на другого.

– Это значит «Мрачное воскресенье», – наконец пояснил Павел. – Странно, что ты не знаешь. Может быть, будет понятнее, если я скажу Gloomy Sunday?

– Это песня Билли Холлидея?

– В общем, да.

Цеста хмыкнул, Хрдличка широко улыбнулся.

– Ее написал около двадцати лет назад один мадьяр, Режё Шереш, после того, как от него ушла девушка, – продолжал Павел.

– Ее называют гимном самоубийц, – подключился Хрдличка. – Сколько их было – семнадцать случаев?

– Да, кажется, семнадцать – так или иначе связанных с этой песней. Вроде ее даже запрещали. Что не помешало Режё продать песню на Запад, где она вызвала новую волну самоубийств.

– Все это – рекламная кампания, не более того, – бросил от окна Цеста.

– Девушка Режё вернулась к нему, но вскоре покончила с собой под эту же песню, – напомнил Павел.

Хрдличка мрачно усмехнулся.

– Она выходит на новой пластинке? – с интересом спросил Тунь, отыскивая в кармане блокнот.

– Если сделаем запись, – вздохнул Хрдличка. – Пока что все пробы нашу звезду не удовлетворяют.

– Если мы хотим соответствовать западному уровню, нам нужна приличная техника, – дернул плечом Цеста. – С нашей далеко не уедешь.

– Я тебе «Теслу» достану из Чехословакии, хочешь? – спросил Хрдличка.

– Знаете, что? – нервно оглядывая присутствующих, произнес Ягла. – Я эту чертову музыку больше играть не буду! – Протянув руку за бутылкой, он оглянулся в сторону Цесты и вздрогнул, обнаружив, что тот уже стоит возле его стула. – Ищите себе другого музыканта! – добавил Ягла уже не так уверенно, а потом едва не плачуще пожаловался: – Ну не могу я: как начну играть, все внутри так и скручивает, а потом весь вечер – как в воду опущенный.

Ягла замолчал под взглядом широко расставленных серых глаз, сейчас напоминавших расплавленную сталь.

– Можно и другого ударника найти, – тихо сказал Цеста, спокойно беря его одной рукой за запястье, а другой вынимая из пальцев Яглы бутылку. Тот мрачно допил жалкие остатки из рюмки.

– Пусть даже это так, – все так же тихо произнес Цеста, обводя окружающих блестящими глазами. – Пусть даже это не случайные совпадения. Если эта песня действует на людей с такой силой, значит… значит, Павел действительно создал шедевр! – он не глядя пододвинул себе стул и сел. – А что такое человеческая жизнь, пусть даже десяток жизней рядом с произведением искусства?

– Поразительно оригинальная мысль! – насмешливо заметил Хрдличка.

– В Бога вы не веруете, – с упреком бросил Ягла обоим и решительно пододвинул к себе бутылку.

– По-твоему, если песня убивает людей, то так тому и быть? Значит – хорошая песня? – ядовитым тоном поинтересовался Штольц, меряя Цесту прищуренным взглядом.

– Я хочу сказать, что искусство ценнее, чем жизнь, – ответил Цеста.

– Мы уже видывали военных гениев, которые чужие жизни ни во что не ставили! – напомнил Штольц со злостью.

– Мы видели и то, как люди отдавали жизни, чтобы защитить от бомбежек и мародеров коллекции Национального музея! – парировал Цеста.

– А потомки каждого из них могли бы создать в десять раз больше!

– Ну, парни, вы сейчас договоритесь… – проворчал один из музыкантов.

– Если бы мне довелось решать, стоит ли пустить в расход сотню человек ради одного произведения искусства… – прошипел Цеста.

– Вы действительно так считаете? – встрял Тунь, заботливо разглаживая еще чистую страничку в блокноте, но смешался, едва Цеста обратил к нему взгляд своих стальных глаз, и пробормотал: – Хотя, конечно, если картины старых мастеров или какая-нибудь там Венера…

– Или какой-нибудь там Пикассо, – добавил Павел.

– Любое произведение искусства, – отчеканил Цеста. – Пусть даже еще никто не доказал, что это – шедевр.

– Теоретизировать легко, – фыркнул Штольц.

– Олдо, успокойся и выпей, – посоветовал Павел, беря у официанта новую бутылку.

– Ты всегда его защищаешь! – огрызнулся Штольц.

Павел только пожал плечами, оделяя щедрыми порциями сидящих по бокам, в том числе увлеченного перепалкой Туня.

– Разговор шел, между прочим, о моей песне.

– А на практике ты бы свою жизнь ради бесталанного творения положил? – спросил Штольц Цесту.

Певец молчал, его улыбка казалась застывшей, словно приклеенная к лицу.

– Или жизнь близких! – включился в разговор Хрдличка, поднимая бокал с красным вином затянутой в перчатку рукой и любуясь цветом напитка на свет.

– Несомненно, – ответил Цеста.

– Прости, но так говорить может только очень молодой человек, – покачал головой Штольц.

– После сорок пятого года в нашей стране молодых людей не осталось, – медленно ответил Цеста. – А те, кто родились позже, еще не выросли.

– О! Это я зап-пишу, – не совсем четко объявил Тунь и, нацарапав пару слов, поднял глаза на Цесту. – А вы воевали?

Цеста опять промолчал, храня все ту же неопределнную улыбку, а Ягла вдруг издал странный глухой звук, всхлип, уходящий куда-то вовнутрь, словно в большую бочку:

– Весь мой взвод в один день на куски разметало! Я один остался. И сказал себе, что, когда все это кончится, больше в жизни не возьму в руки оружие. И тут…

– Хонзо[7], только не надо нам этих слюней. Выпей лучше еще, – сидевший рядом Хрдличка приобнял его за плечи.

– В Бога ты не веруешь, Иерониме, – горько заключил Ягла.

– Ты это уже говорил, – Хрдличка отпустил его. – Да, не верю. Потому что такое видел, что теперь ни во что верить не приходится. Ни в Бога, ни в дьявола. Ни во всякую чертовщину-мистику. И прекратите вы все этого мальчишку слушать! – Он обвел присутствующих спокойным взглядом голубых глаз, по-птичьи дернул головой и посмотрел в упор на Цесту. – Тебе сколько было-то в сорок пятом году? Лет двенадцать?

– Побольше, – тихо ответил Цеста.

– И полагаю, если бы вопрос шел о жизни, например… некой мадьярской Саффи[8]…

– Заткнись, Иерониме, – так же спокойно сказал Цеста. – Не трепись о том, чего не знаешь.

– Пане Хрдличко, – посмотрел Павел на продуцент-директора. – Мне казалось, вы должны быть заинтересованы в выходе пластинки…

– При чем тут это? Конечно, заинтересован, – Хрдличка снова принялся рассматривать бокал с вином, из которого так и не пил, потом опять поставил обратно. – Только будет ли на ней ваша драгоценная песня – еще вопрос, – он усмехнулся. – Да, ни в Бога, ни в черта я не верю, но вот во что я верю безоговорочно, так это в нашу непобедимую власть. И я буду внимательно следить за настроениями вышестоящих. Если почувствую малейший намек на то, что, мол, нездоровые тенденции могут цвести пышным цветом на Западе, а в коммунистической стране не след подбивать на суицид честных пролетариев, то вам, друг мой, придется поднапрячься и состряпать пару мелодиек, чтобы занять на будущем альбоме пустое место. А если я пойму, что в нашем благополучном обществе никаких самоубийств вообще не бывает и нельзя из-за глупых наветов отказываться от шлягера, который принесет государству сотни тысяч флоринов, то так тому и быть. А пока работаем. «Теслу» я тебе обещал, – кивнул он Цесте.

– Дотреплетесь вы еще, пане Хрдличко, – покачал головой Штольц.

– Едва ли. Я человек надежный, и наверху об этом знают. И я знаю свое дело, – Хрдличка отпил из бокала, поставил его на стол и уставился задумчивым взглядом на собственную руку в перчатке. – Я раньше музыкантом был, – вдруг произнес он, с напряжением сжимая руку в кулак и вновь расслабляя длинные пальцы. – А теперь другим занимаюсь…

– Ик! – неожиданно и громко отрапортовался Тунь, невольно подведя итог дискуссии.

Павел, заинтересовавшись, хотел спросить у Хрдлички еще что-то, но в этот момент ресторанный зал внезапно наполнился шумом и удивительным сиянием, словно в него внесли мощный цветной осветитель. Или влетела жар-птица из сказки, что было больше похоже на правду. Все взгляды обратились к входу, где стояла окруженная многочисленной свитой несравненная Глориана, королева киноэкрана. Она как будто излучала внутренний свет, озаряя все вокруг и заряжая некой нервной энергией.

– У «Макса» сегодня исключительно мужская компания, как скучно! – заметила она. – И никто не танцует!

– Ну сейчас начнется… – вздохнул Павел и взялся за бутылку.

– В-вот, надо только раз-зобраться, – с большой убежденностью объяснял юный журналист Павлу, подсовывая ему свой блокнот, заполненный абсолютно бессвязными обрывками фраз.

– Желаю удачи, – мрачно ответил композитор, провожая взглядом красавицу-актрису. Воровато оглянувшись, она быстро скользнула к выходу из зала. В развеселом ресторане никто, кроме Павла, этого не заметил. Как и того, что в дверях ее ждал улыбающийся Цеста, темный и узкий, и в руках у него была ее пушистая накидка из драгоценного меха, казавшаяся огромным сибирским хищником, усмиренным маленьким храбрым дрессировщиком. Когда внутри нее окажется роскошное тело Глорианы, иллюзия будет еще более жизненной.

Павел вздохнул и с внезапной жалостью пригладил вздыбленный вихор надо лбом юноши:

– Твоя сенсация только что упорхнула, дурачок.

Хрдличка подмигнул Павлу, кружа в танце смазливую девушку, в волосах которой играла ярким дешевым блеском россыпь стразов. Его рука, темная в перчатке из тонко выделанной кожи, лежала на обнаженной спине старлетки. Композитор на миг задумался, приятно ли ей это ощущение и как должна восприниматься ласка ладони в перчатке, но тут же отвлекся на Олдржиха. Тот переселился за столик напротив и теперь с собачьей преданностью во взоре внимал молодому энергичному говоруну, кажется, начинающему режиссеру. Олдржих на сегодня свое счастье нашел.

Павел печально осмотрел соседей по столу. Ягла дрых, сложив на столе локти и опустив на них голову, а Тунь все брызгал слюной и ерзал рядом на стуле, задевая коленом бедро Павла, и пытался ему что-то втолковать.

– Вот, матерьяльчик подкинули… Еще не смотрел, сказали, может, будет интересно… Только он был сам не уверен, что это про него…

– Кто и про кого? – с усталым вздохом повернулся к нему Павел. Идея смерти во имя искусства его задела, и он уже подумывал, не последовать ли примеру Цесты и не смыться ли потихоньку. Его будет ждать не ночь любви, а ночь творчества. Тоже неплохо. Платить сегодня обещался Хрдличка. Оставалось отделаться от пьяного юнца.

– В-вот! – тот плюхнул на стол планшетку и вытащил из нее тонкую картонную папку с оторванной завязкой.

– Вы ведь пана Цесту хорошо знаете? В общем, тут что-то есть… или нет… сами не знают. Я пока не очень смотрел и вообще ничего не понял.

Павел нехотя открыл папку и вытянул оттуда какие-то фотографии и официальные бумаги.

– Я это… щас вернусь, – с запинкой сообщил журналист и нетвердой походкой удалился.

Павел кивнул, не глядя на него, без особого интереса перебрал бумаги и уже хотел запихнуть все обратно, как вдруг одна фотография привлекла его внимание. На ней был запечатлен улыбающийся мужчина в накинутом на плечи белом халате, видимо, означавшем какую-то врачебную специальность. Он стоял, по-хозяйски облокотившись о колонну портика здания со светлыми стенами непривычного для местной архитектуры стиля – явный классицизм. Павел мог бы поклясться, что такой дом он уже где-то видел. Ему не пришлось долго думать – прогулка с Цестой на виллу Вальденфроста засела в его памяти прочно.

Павел поднял глаза и окинул ресторан быстрым взглядом. Ягла мирно спал. Хрдличка исчез – наверно, убрался со своей дамой в отдельный кабинет или по примеру Цесты увел ее куда-нибудь… Интересно, он и любовью занимается в перчатках?.. Штольц все еще беседовал со своим визави, остальные тоже были чем-то заняты.

Павел снова вгляделся в фотографию: возле входной двери определенно виднелась табличка, но прочитать надпись на ней не удалось – слишком мелко. Павел снова перебрал бумаги. Вчитываться в сухой формальный текст не было ни малейшего желания, тем более при здешнем приглушенном свете – в такую позднь у «Макса» было принято создавать интимную обстановку, – да и не настолько Павел был трезв. Однако выхваченные тут и там из текста словосочетания: интернат – нарушения функций нервной системы – психические отклонения заставили его откинуться на стуле и еще раз настороженно оглядеться. Вот оно как!

Надеясь, что Тунь вернется из уборной не скоро, Павел принялся пересматривать фотографии и застыл, внимательно глядя на одну из них. Да, это определенно был он – тощенький мальчик лет пятнадцати в мешковато сидевшей одежке и мятой военной фуражке на бритой наголо голове. Павел сам не мог понять, как можно было сразу не узнать этот четкий рисунок губ, широко расставленные светлые глаза под прямыми линиями бровей и подчеркнутые скулы. Впрочем, если уж Павел не узнал его с первого взгляда, другие тем более не уловят сходства. И тем лучше. А улыбка у юноши на фотографии была такой рассеянно-беззащитной, что у Павла сжалось сердце.

Просмотрев несколько служебных документов и остальные фотографии и ничего больше интересного не почерпнув, кроме упоминания об административных мерах по поводу несчастного случая, произошедшего с одним из воспитанников (обслуживающему персоналу было приказано строже следить за тем, чтобы молодые пациенты не покидали территорию учреждения, и пресечь всякие походы в близлежащие руины), Павел откопал распоряжение о каких-то премиях членам интернатского хора. Знакомой фамилии в списке не было, а имя Йиржи попадалось несколько раз.

Снова оглядевшись и заметив, что Владек Тунь уже вернулся в зал и болтает с кларнетистом из Цестиной капелы[9], Павел быстро затолкал все бумаги в папку. Ягла оторвал голову от стола и посмотрел на него мутным взглядом. Павел приподнял бровь.

– Где едем? – без особого интереса спросил Ягла.

– Наша станция не скоро, спи дальше, – сориентировался Павел, и ударник послушно опустил голову обратно на стол. Павел переломил папку пополам, сложил вдвое и запихнул за пазуху. Когда Тунь подошел к столу и медленно оглядел его, явно пытаясь что-то вспомнить, Павел отставил вино в сторону и налил себе и ему сливовицы.

– Наздар, – неуверенно сказал журналист.

– Добрый вечер! – кивнул Павел. – Присаживайся, Владку.

Тунь послушно сел и нахмурился.

– А о чем мы с вами?..

– Prosit[10]! – поднял Павел рюмку. – Ты, кажется, собирался взять у меня интервью.

– А… конечно. Ваше здоровье, – Тунь выпил, подтянул к себе блокнот. – Так над чем вы сейчас работаете, пане… – Он сосредоточился, вспоминая: – Пане Шипку?

– Сейчас расскажу, – кивнул Павел, наливая еще по одной. – Будь здрав, юноша!

* * *

Павел не совсем твердой походкой прошествовал в сад. Ночь была ясной, светила полная луна. В доме было темно, но лунный свет достаточно хорошо освещал засыпанный жухлыми листьями мраморный бортик фонтана, чтобы тот мог служить ориентиром. Из-под ноги с истеричным мявом рванулась соседская кошка, не оставлявшая надежды выследить в саду ласку. Павел выругался и громко прошипел ей:

– Тссссс!

Павел еле удержал равновесие, так как бортик фонтана внезапно оказался ближе, чем он рассчитывал, и, чтобы не рухнуть в пустой бассейн, сел на холодный мрамор.

Посидев так некоторое время – ночной воздух был свеж и пах палой листвой, – Павел тяжело вздохнул, перебрался внутрь бассейна, сгреб руками побольше сухих листьев в одну кучу, заодно расчистив пространство вокруг, кое-как отряхнул ладони; обхлопав все карманы, отыскал наконец коробок спичек и развел костер. Куча противно зашипела, но сбоку, куда попали листья посуше, заплясал веселый рыжий огонек.

Композитор выпрямился, достал из-под пиджака папку, прикинул на мгновенье, не вынуть ли из нее Цестину фотографию, и, решительно мотнув головой, бросил папку в костер. Цеста вряд ли был бы рад узнать о существовании такого снимка.

Павел снова присел на бортик фонтана и, глядя, как серая папка потихоньку обугливается сбоку, закурил. Достав из кармана плоскую флягу с бренди, он плеснул немного в костер за компанию и сделал глоток. Соседская кошка с ненавистью смотрела на него из кустов. В пляшущем свете костра глаза ее превратились в два пустых желтых кружка, похожих на золотые монеты. Павлу хотелось кинуть в нее чем-нибудь, но, кроме бутылки, ничего подходящего не было, и он решил сначала допить.

Папка обуглилась на четверть, а костер уже больше дымил, чем горел, когда в одном из окон первого этажа вспыхнул свет.

– Что происходит в саду?! – донесся в приоткрытую форточку раздраженный женский голос. – Кто-то развел костер! Какие-нибудь алкоголики или хулиганье!

– Может, соседи сверху балуются, – сонно пробурчал густой бас. – Пан композитор.

– Пан композитор нам дом сожжет! – взвизгнула женщина. – Ну, долго будешь лежать? Ты мужчина или нет?!

В угловой квартире тоже стало светло, и Павел, тихо матерясь, залез обратно в фонтан, затоптал остатки огня, хлебнул еще раз в утешение, закупорил флягу, сунул в карман, взял недогоревшую папку, перемазав руки и пиджак сажей, и направился к пожарной лестнице, по непонятному капризу архитектора выходившей в сад. Из кустов доносились громкий шорох и звуки борьбы – дикая хищница сумела первой незаметно подкрасться к противнику.

Мелькнула полная обиды мысль о том, что Йиржи скорее всего уже сладко спит, сжимая в объятиях шикарное тело кинозвезды, а Павел тут страдает ради него…

Едва не прослезившись, Павел благополучно забрался в собственную квартиру и по кратком размышлении отправился заканчивать уничтожение документов в старинной ванне.