Читать книгу Переживание стыда в «зеркале» социальных теорий - М. В. Баженов - Страница 2

По поводу эпиграфа – действительно, о чем мы еще можем рассказывать убедительно и уверенно, как не о себе родном?! Так что эпиграф адресован, в том числе, и мне самому – тому, кто писал данную монографию. Я[2] – типичный представитель так называемой «культуры стыда», если верить имеющимся в научной и философской литературе описаниям характеристик представителя этой культуры. А, значит, понять, что такое стыд для меня, означает еще и понять самого себя. И разговор с вами, читателями, о «человеке стыдящемся» у меня должно получиться вести «убедительно и уверенно», если верить М. Якоби.

К выбору языка описания стыда

Но на каком языке мне лучше будет рассказывать вам «о времени и о себе», пытаясь донести до вас собственные представления о стыде? Не на языке повседневного общения (который еще называют «естественным», или «натуральным» языком), котоый нередко порождает непонимание собеседниками друг друга, а на языке теории, для которой характерно стремление придать максимальную точность и ясность своим выражениям. Видом теории является научная теория. Когда слово или словосочетание входит в состав научной теории, оно превращается в научный термин. И те, кто использует данную теорию в качестве средства познания, договариваются, что понимать под тем или иным термином, какой смысл вкладывать в него. Кроме того, теория дает системное – связное и цельное – представление об изучаемом предмете. А еще она дает представление об изучаемом предмете более глубокое, чем обыденное (повседневное) знание.

И какая же теория позволит описать реальность стыда максимально полно и глубоко? В первую очередь приходит мысль о психологии. Традиционно стыд как эмоция (чувство, переживание), как класс психологических состояний, рассматривается в качестве объекта психологического исследования. Важным достоинством психологии является то, что она объединяет в себе гуманитарный и естественнонаучный подходы[3], т. е. пытается изучать свой объект комплексно, опираясь, в том числе на методы и результаты естественнонаучных исследаваний человека и его поведения. Но для правильного, адекватного, понимания как самого переживания стыда, так и человека, переживающего стыд, не достаточно совокупности результатов психологических исследований (исследований в области сравнительной психологии, зоопсихологии и т. д.) и исследований в области биологии, этологии, физиологии и генетики. И эта недостаточность подтверждается фактом публикации множества работ по стыду, написанных философами культуры, культурологами (культурантропологами), социологами, социальными философами и т. д. Данный факт заставляет нас предположить, что стыд не дан человеку как биологическому существу, а задан. Он не прирожден нам, а культивируется (воспитывается) у нас окружающими нас людьми, т. е. является не природным явлением, а выступает в качестве проявлений культуры и жизни общества. Таким образом, возникновение переживания чувства стыда определяется не только индивидуально-психологическими факторами, но и социальными, и культурными.

Учитывая это, а также опираясь на аналогию между социогуманитарным описанием стыда и описанием какого-нибудь объекта с помощью геометрии многомерного пространства, можно попытаться представить стыд в виде объекта в трехмерном пространстве. И тогда каждое из определений стыда – путем указания на его культурные, социальные или индивидуально-психологические аспекты – это словно «проекция» данного объекта (стыда) на одну из трех «плоскостей» социогуманитарного «пространства». Каждое из трех определений стыда будет являться – если опираться на указанную аналогию – по-своему правильным, по-своему отражающим стыд. Следовательно, мы в принципе не можем сказать, что какое-то из этих определений стыда является правильным, отражающим сущность и глубинный смысл стыда, а остальные – нет. Разные определения показывают лишь разные аспекты одного и того же объекта. И потому, я уверен, что теории, на которые опираются данные определения стыда, помогут нам изучить стыд с разных «сторон».

В монографии, представляемой вам сейчас, исследуется «проекция» стыда на социальную «плоскость», т. е. реализуется попытка описания стыда на языке социальных теорий – социальной философии, социологии, социальной психологии. Но даже если ограничиться лишь этими тремя областями теоретического знания, всё равно, переживание стыда и человек в стыде можно охарактеризовать языком очень разных социальных теорий. Почему «теорий», а не «теории»? Разве раньше никто не сообразил увязать все социальные аспекты стыда (а именно – причины, порождающие стыд у представителя той или иной эпохи, того или иного варианта человеческого сообщества, формы проявления стыда, определяемые спецификой того или иного социума, и т. д.) в единую систему в рамках единой теории? В наше время уже всем исследователям известно преимущество системного познания объекта – опыт применения на практике системного подхода в исследованиях показывает, что такой подход позволяет обнаружить такие свойства исследуемого объекта, которые нельзя обнаружить при изучении отдельных элементов, частей объекта (системы), аспектов ее функционирования.

Но, увы, нет такой единой и единственной социальной теории стыда. А всё потому, что имеются разные варианты понимания того, как стыд «проецируется» на социальную «плоскость». И та же ситуация – в теоретическом осмыслении культурных и индивидуально-психологических факторов бытования стыда. Гергилов по этому поводу замечает: «Определения стыда, данные разными авторами, выглядят зачастую настолько несхожими и несравнимыми, что речь, скорее всего, должна идти не о каком-то едином, а о множественном феномене»[4]. М. В. Мелкая пишет о том, что «концептуализация стыда затруднительна, так как однозначного смыслового содержания данного понятия не существует. Скорее, множественные смыслы накладываются друг на друга, подобно луковице, у которой нет сердцевины[5]. Фактически стыд по-разному конструируется в различных дискурсах и культурных контекстах. Поэтому высказанное в 80-х годах XX века, замечание У. Кинстона о том, что большинство авторов не в состоянии "вместить феноменологию переживания стыда, описанную их коллегами, в свою концепцию"[6], по-прежнему актуально»[7].

Ну, а всё же – вдруг есть нечто общее в этой множественности смыслов, что позволило бы выделить единую сущность (или, хотя, взаимосвязанную совокупность таких сущностей) «проекции» стыда на социальную «плоскость» и описать стыд с помощью единого теоретического языка, единой терминологической системы? (Подобный же вопрос следует задать относительно «проекций» стыда на культурную и индивидуально-психологическую «плоскости».)

Не я один рассуждаю подобным образом – Гергилов, например, предлагает не останавливаться на представлении о стыде как множественном феномене, а продолжить поиск единого языка описания стыда. Этот автор объясняет необходимость подобного поиска тем, что трактовка стыда как множественного феномена «не может объяснить, что общего есть у этих (разных. – М. Б.) форм стыда, почему они, несмотря на их различие, объединены общим понятием. Определение стыда могло бы быть удачным, если изначально было бы схвачено общее, присущее всем его феноменам, а различия рассматривались бы как вторичные… Определение следует вырабатывать за рамками конкретного и, в конечном счете, лишь случайного наполнения стыда. Определение, вбирающее в себя общность всех проявлений стыда, идентично его структурному понятию… Ввиду того, что изначально оно должно абстрагироваться от случайных проявлений стыда, получить такую структуру теоретически можно лишь априорно. Определение, полученное таким образом, – совершенно иное, по сравнению с. дефинициями, исходным пунктом которых является определенное содержательное наполнение стыда, т. е. эмпирия, которая затем, путем абстрагирования, возводится в ранг теории. Априорное определение стыда идет противоположным путем.»[8]. Итак, Гергилов предлагает идти по пути поиска априорного определения стыда в направлении нахождения априорной структуры стыда. Соглашаясь с возможной эффективностью таких поисков и попытавшись самостоятельно найти такую априорную структуру стыда, я всё же постараюсь не пренебрегать дефинициями, исходным пунктом которых является определенное содержательное наполнение стыда, т. е. эмпирия, но попытаюсь вписать эту эмпирию стыда в единую теоретическую систему. И, может, мне удастся найти такой единый – для социологии, социальной психологии и социальной философии – язык описания эмпирии стыда. И, мне кажется, описание эмпирии стыда с помощью единого теоретического языка может выступить как дополняющее определение стыда по отношению к априорному определению стыда через его структуру.

Снова о выборе языка описания стыда: о соотношении социологии, социальной психологии и социальной философии

Я по своей специальности – философ (да, вот так вот – сразу, как только получил диплом, так и стал философом! (☺)) и ни разу – не социолог в том смысле, что не проводил социологических исследований (хотя изучал социологию, т. е. «проходил» ее во время учебы в УрГУ на философском факультете, и проходил там же социологическую практику), не занимался теоретическими социологическими исследованиями. Но попытки профессионально заниматься социальной философией позволили понять мне, что грань между социальной философией и теоретической социологией тонка. И мне кажется, что я смогу, не опозорившись (не устыдившись!), рассуждать о стыде на языке теоретической социологии[9].

Автор данной работы также – ни разу – не социальный психолог, но с общей психологией знаком (опять же – по учебе в УрГУ на философском факультете). А, кроме того, пытаясь понять сущность стыда в качестве философствующего субъекта, я неоднократно был вынужден «заходить» и на «территорию» как общей психологии, так и социальной психологии в попытках понять специфику стыда как переживания и специфику поведения «человека стыдящегося». Значит, есть шанс, не опозорившись, рассуждать и на основе эмпирического и теоретического материала исследований социальных психологов.

Но какие именно социально-философский, социологический, социально-психологический «диалекты» языка теоретического описания выбрать, т. е. какие теории в социологии, социальной психологии и культурологии, какое социально-философское учение будут более адекватными для описания стыда и позволят мне охватить максимально возможное количество социальных проявлений этого переживания? А может это будет какая-то одна теория? Которая (может с небольшими уточнениями применительно к специфике предметной области) позволит объединить результаты изучения стыда в рамках всех трех дисциплин – социальной философии, социологии, социальной психологии – и тогда мы получим по-настоящему комплексное описание стыда? Ибо комплексность исследования человека в стыде заключается не только в том, что исследуемый объект рассматривается с разных сторон – со стороны социологии, психологии и философии, но и в том, что осуществляется попытка организовать этот комплекс исходя из единого основания, попытка дать объяснение фактам, собранным в разных науках с помощью единой системы терминов. Попробуем для начала разобраться с предметной областью данных теоретических дисциплин.

Не вдаваясь в детали дискуссии по поводу разграничения предмета социальной философии с предметом социологии, социальной психологии, укажу на две фундаментальные особенности социальной философии, опираясь на мнение самих социальных философов. Во-первых, ее отличает от науки мировоззренческий характер: «как и другие части философского знания, социальная философия представляет собой синтез научного знания с ценностными мировоззренческими выводами…включает в себя собственно научное знание и ценностные суждения»[10].

Во-вторых, социальная философия в отечественной философской традиции понимается не столько как один из видов социального познания, сколько как методология социального познания[11]. Авторы учебника по социальной философии под редакцией И. А. Гобозова, раскрывая ее методологическую функцию, указывают на то, что «социальная философия ориентирует познание с субъектной стороны, т. е. ценностей, потребностей, целей. Во-вторых, социальная философия ориентирует познание с предметной стороны. Социальная философия выступает общей методологией социального познания именно потому, что она и сама исследует предметную реальность бытия людей: объективные универсальные связи их отношений, которые характеризуют всякое общественное образование. В-третьих, социальная философия как общая методология ориентирована на поиск и обоснование новых знаний на основе разработки самой логики познания общественной жизни»[12].

Что касается взаимоотношений социологии и социальной психологии существует несколько аспектов этих взаимоотношений. Во-первых, специалистов, работающих в этих областях, объединяет интерес к поведению людей в обществе, а потому есть общие понятия, в одинаковой степени используемые как в той, так и в другой науке. Это такие понятия, как «сознание», «индивид», «поведение», «мотив», «социальная группа». «Но – замечает Д. Майерс, – социологи в большинстве своем изучают группы (от малых до очень больших – до обществ), а социальные психологи – индивидов (что думает человек о других, как они на него влияют, как он относится к ним). Сюда входит и изучение влияния группы на отдельных людей, а индивида – на группу»[13]. Поэтому объектом социальной психологии является – как и для социологии – социальное взаимодействие людей, но упор деляется при этом на психические явления (а значит, на сферу индивидуального бытия), возникающие в ходе взаимодействия между людьми в социальных группах. Хотя – несмотря на различие предметных областей этих двух наук – следует учитывать, как указывает Г. М. Андреева, большое влияние теоретического аппарата социологии на современную социальную психологию – «социальная психология может достичь успеха только на путях ее большей "социологизации", т. е. отступления от канонов индивидуальной психологии и усиления меры и степени ее "социальности" – вплетения в ткань реальных проблем общества. Вопросы социальной психологии задает общество, социальная психология лишь отвечает на них, – таково credo Московичи и всей европейской школы социальной психологии»[14].

На основании приведенной выше информации о близости предметных областей трех интересующих нас теоретических дисциплин можно сформулировать цель данного монографического исследования – комплексное описание стыда на языке социальной теории, объединяющей социальную философию, социологию и социальную психологию. В соотвествии с этой целью, я попытаюсь «вписать» категорию «стыд» в логическую модель «общества вообще» на примере современного гражданского общества и попробую выступить в качестве сознания, рефлектирующего над содержанием того или иного фрагмента научной социальной теории. Данная цель предполагает существование такого языка теоретического описания, который позволил бы объединить результаты изучения стыда и социальной философией, и социологией, и социальной психологией.

М. Ю. Горбунова пишет, что «социологическая теория эмоций должна быть не только междисциплинарной (принимать во внимание научные данные психологической и нейрофизиологической науки), но и мультипарадигмальной, то есть объединять непротиворечивые знания, выработанные в рамках различных социологических парадигм»[15]. Вот об этом у меня здесь и идет речь (но только конкретно о стыде, а не о всех эмоциях, как в статье М. Ю. Горбуновой)! Только вот останется ли после принятия во внимание данных социальной психологии и идей социальной философии социальная теория стыда чисто социологической, как предполагает М. Ю. Горбунова? Сомнительно. Это будет уже метатеория, или универсальная теория.

Автор родился, жил и учился во «времена диалектического и исторического материализма», а потому хорошо помнит диалектический метод, согласно которому наука только тогда становится теорией, когда она находит своебразную «клетку» (в смысле – исходный уровень, уровень элементарного, исходную единицу, т. е. то, что подобно клетке организма по своему месту в структуре целого и по своим функциям в этой структуре) – наиболее общее и абстрактное понятие, специфичное только для данной предметной области, на основе которого можно начинать объяснение любого явления и процесса предметной области данной науки (теории). Метод восхождения от абстрактного к конкретному, разработанный в рамках диалектической философии, применяется при построении самых разных научных теорий – как в естественных, так и в общественных науках, да и в самой философии. «Метод предполагает движение от первых общих и абстрактных определений, схватывающих отдельные существенные стороны исследуемой действительности, к системе конкретных определений, воспроизводящих в мышлении взаимодействие этих сторон на новом уровне знания»[16]. Поиск таких «общих и абстрактных определений» стыда, таким образом, есть поиск того, что имеется у любого социального явления или процесса, а потому способно стать исходным теоретическим определением стыда, по нашему мнению, как для социальной философии, так и для социологии, социальной психологии. Если стыд мы собираемся рассматривать как объект социальной теории, то в нем есть что-то такое (какое-то свойство или вид связи с другими объектами), что имеется также у любого другого социального объекта в качестве элементарного, исходного для них. Только в этом случае, по моему мнению, и можно получить комплексное теоретическое описание стыда – метатеорию стыда.

Продолжение поисков единого языка описания стыда

Теория, чтобы быть адекватной описываемому ею объекту, должна содержать в своей структуре термины (категории, понятия), которые отражают какие-то существенные свойства исследуемого объекта или его существенные связи с другими объектами.

И не может быть так, чтобы один и тот же аспект (сторона, свойство) объекта описывался несовместимыми друг с другом терминологиями (терминосистемами), если они одновременно претендуют на адекватность исследуемому объекту. Должна быть область пересечения этих терминосистем. Эту область пересечения социальной философии, социологии и социальной психологии – назвав ее метатеорией – я и решил искать. То, что содержание одного и того же термина может интерпретироваться иногда противоположным образом, исходя из разных парадигм, мировоззренческих установок и/или недостатка эмпирического материала по исследуемому у объекта признаку (свойству или связи) – это для меня понятно, и не это главным было для меня в моем поиске. Вселяло в меня надежду то, что многих исследователей, работающих над интересующей меня темой, специалисты относят к представителям разных отраслей знания. Теория классиков марксизма, например, кем только не использовалась в исследованиях общества и культуры в XX XXI вв., а потому К. Маркса и Ф. Энгельса можно назвать и социальными философами, и социологами, и социальными психологами (и еще – сами разными «-ологами»). Идеи Дж. Мида «органично вплетаются в канву социальной философии и культурной (социальной) антропологии, социальной психологии и социологии культуры»[17]. Значит, были у этих мыслителей идеи, общие для разных отраслей знания. Были термины в их учениях, с содержанием которых были согласны представители разных отраслей знания. Представления об обществе и человеке указанных мыслителей, по моему мнению, можно назвать метатеориями, или универсальными теориями. Наиболее проработанные (обширные по привлекаемому для анализа фактическому и теоретическому материалу, детализированные и глубокие) проекты понимания стыда российских исследователей – проекты Р. Е. Гергилова и А. В. Прокофьева – также разрабатывались на «стыке» разных теоретических дисциплин.

Сознательно задачу создания универсальной социальной теории поставил перед собой Т. Парсонс. Вот что в связи с этим пишет, например, Е. М. Бабосов: «Т. Парсонс считал, что основной проблемой социологии как теоретической дисциплины является исследование процессов интеграции социальных систем»[18]. В его теории помимо действующего лица в качестве второй компоненты общей модели действия отмечалось ситуационное окружение, т. е. факторы окружения действующего лица – биологический организм, система культуры, личность в качестве определенной социальной системы и собственно социальная система. Значит, этот мыслитель создавал термино-систему, общую для психологии, социальной психологии, культурологии, социальной культурологии и социологии.

С какого же понятия нужно начать анализ стыда в рамках социальной теории? [19] Мне показалось, что есть такой единый язык описания социального, который может быть использован в социальной философии, социологии, социальной психологии одновременно – это язык, исходным термином которого является «социальное действие». Я считаю, что ситуацию стыжения/стыдимости можно описать на этом языке, и это описание может быть использовано во всех трех указанных видах социальной теории.

Содержание понятия «социальное» предлагает раскрывать на основе понятия «социальное действие» социологическая традиция, идущая от М. Вебера[20]. Эта традиция в основных своих чертах поддерживается и в современной американской социологии (которая, в свою очередь, «задает тон» в социологии XXI в.). «В качестве необходимой предпосылки социологии Вебер ставит не "целое" (общество), а отдельного рационально (осмысленно) действующего индивида… В этой связи можно говорить о методологическом индивидуализме Вебера»[21]. Но – как отмечают И. А. Громов, А. Ю. Мацкевич, В. А. Семенов, – «Вебер не остановился на крайнем индивидуализме. Отсюда неотъемлемым моментом социального действия он считает "ориентацию действующего лица на другого индивида или окружающих его других индивидов". В этой "ориентации на другого" получает свое "признание" и "социально общее", как то: "государство", "право", "союз" и т. д. Отсюда "признание" – "ориентация на другого" – становится одним из центральных методологических принципов социологии Вебера»[22].

«Ориентация на другого», действия индивидов, направленные друг к другу – это социальное взаимодействие. «М. Вебер считал, что социология – это наука о социальном взаимодействии (действии индивидов, направленном друг к другу)»[23]. И действительно – «даже простое наблюдение показывает, что социальное действие, рассматриваемое как попытка одного индивида или социальной группы изменить поведение другого индивида или группы, редко на практике встречается в единичном, обособленном виде… Происходит обмен действиями, или социальное взаимодействие»[24]. Механизм социального действия и специфика социального взаимодействия подробно разработаны и изучаются на обоих уровнях социологического исследования – микроуровне и макроуровне, т. е. социальные действие и взаимодействие универсальны для социальной реальности.

Наличие субъективного смысла – помимо «ориентация на другого» – другой необходимый признак «социального действия». Темин «социальное действие» связан с еще одним термином – «поведение». Поведение – это свойственное всем живым существам взаимодействие с окружающей средой, а у человека – это любое внешнее проявление его психической деятельности. Поведение может быть как неосознанным, так и разумным, осмысленным, преднамеренным. Данное понимание термина «поведение» традиционно идет от бихевиоризма, называемого иногда наукой о поведении (behavior – поведение). Предмет бихевиоризма – «это все поступки, слова, действия, как приобретенные, так и врожденные. Поведение с точки зрения бихевиористов – это всякая реакция в ответ на внешний стимул, посредством которой индивид приспосабливается к внешней среде»[25]. Термин «социальное действие» в таком случае охватывает только часть поведения, а именно – только такое поведение индивида, которое является осмысленным и при этом направлено на другого человека.

Создание теории социального действия, которая должна исходить из индивида и субъективной осмысленности его поведения, было результатом полемики, в том числе, и с марксизмом – другой авторитетной традицией в социальном познании, наряду с традицией, идущей от Вебера. Марксизм обвиняли в принижении значения для социальной жизни индивидуальных действий и сознательной постановки целей действий индивидом. Но вот сами К. Маркс и Ф. Энгельс, основатели марксизма, пишут, что для них «исходной точкой являются действительно деятельные люди, и из их действительно жизненного процесса»[26] они выводят развитие идеологии. «Действительно жизненный процесс» «деятельных людей» – разве это не «социальное действие» «актора» и не «социальные взаимодействия» «акторов»?

Я в своем исследовании стыда как переживания опираюсь на понимание процесса переживания, предложенное Ф. Е. Василюком. Этот психолог предложил «поставить проблему переживания в контексте психологической теории деятельности» и «вести анализ с позиций определенной психологической концепции – теории деятельности А. Н. Леонтьева»[27]. Ю. Б. Гиппенрейтер отмечает, что Леонтьев и другие «авторы теории деятельности взяли на вооружение философию диалектического материализма, и, прежде всего, ее главный для психологии тезис о том, что не сознание определяет бытие, деятельность, а, наоборот, бытие, деятельность человека определяют его сознание. Этот общий философский тезис нашел в теории деятельности конкретно-психологическую разработку»[28]. Этот же автор далее пишет: «Деятельность человека… состоит из нескольких "слоев", или уровней. Назовем эти уровни, двигаясь сверху вниз. Это, во-первых, уровень особенных деятельностей (или особых видов деятельности); затем – уровень действий; следующий – уровень операций; наконец, самый низкий – уровень психофизиологических функций… Действие – это основная единица анализа деятельности. Что же такое действие? По определению действие – это процесс, направленный на реализацию цели»[29]. Ну, и где здесь серьезные расхождения с веберовской традицией?

Г. П. Орлов, известный советский социальный философ, пишет: «Извечный вопрос: с какого элементарного "кирпичика" работает социология как наука? Какое понятие является базовым, ключевым? Если обратиться к "клеточке", то в любом случае – это человеческая деятельность – ее процесс, либо опредмеченный, овеществленный результат. В сущности – социальное действие. Для социологии это имеет принципиальное значение, поскольку действие целесообразно и целерационально. Оно и цель, и процесс, и результат»[30]. «Значение социального действия обусловлено тем, что оно представляет собой простейшую единицу, простейший элемент любого вида социальной деятельности людей»[31].

Т. Парсонс продолжил разработку теории социального действия Вебера. Он утверждал, что действие есть основная единица социологического анализа и включает в себя: 1) агента или деятеля (actor); 2) определенную цель или будущее положение дел, на достижение которых оно направлено; 3) ситуацию, состоящую из условий и средств действия; 4) совокупность норм, направляющих действие и определяющих выбор средств[32]. «Дж. Тернер, резюмируя парсоновскую модель единичного действия, отмечает, что Актор (русский аналог – "Деятель") преследует некую цель, действие же включает принятие Актором субъективных решений относительно средств достижения целей, причем все решения (относительно определения цели, выбора средств ее достижения) принимаются под давлением идей и условий ситуации[33].

У такого направления в социологии и социальной психологии, как символический интеракционизм, представления о социальных взаимодействиях (пусть и с акцентированным вниманием на межиндивидуальное общение) также лежат в основе анализа социокультурной реальности. И если в концепциях социального взаимодействия Т. Парсонса и его последователей была зафиксирована способность понятия «взаимодействие» фиксировать социальность как таковую, то в теориях символического интеракционизма на уровне микросоциологического анализа фактически раскрывается сам механизм воспроизводства этой социальности. Данный механизм включает иерархию взаимодействий, в основе которой лежат внешние, межличностные взаимодействия[34]. Таким образом, структурный функционализм и символический интеракционизм дополняют друг друга, имея при этом одинаковое основание – представления о «социальном взаимодействии».

Итак, у нас сформировалось исходное множество терминов для описания любого социального явления, и это множество может быть использовано различными теориями – как в рамках социологии, так и в социальной философии, и социальной психологии[35]. Теперь уже можно рассмотреть с позиций этого множества терминов стыд, т. е. попытаться описать ситуацию стыжения/стыдимости с помощью терминов теории социального действия. Но почему мною учитываются только три теоретические области – социальная философия, социология и социальная психология – и не учитываются культурология, культурная антропология и философии культуры?

Немного о специфике исследований культуры

Еще одно признание читателю (стыдно, но что делать?!): автор предлагаемого вам текста – и не культуролог вовсе! И опять же (как и в случае с социологией и социальной психологией) – я изучал в вузе всемирную историю культуры, а разные ее аспекты мною изучались еще и в рамках разных философских дисциплин. Так что и тут можно рискнуть (с надеждой не опозориться), т. е. можно попытаться рассуждать аки культуролог относительно ее предмета.

Есть версия, что культурология – в широком смысле понимания этого термина – не самостоятельная научная дисциплина[36]. «Более взвешенным – замечает Б. С. Ерасов, – представляется подход, понимающий предмет культурологии в узком смысле и представляющий ее в качестве отдельной самостоятельной науки. При таком подходе культурология выступает как общая теория культуры, основывающаяся в своих обобщениях и выводах на знаниях конкретных наук, какими являются теория художественной культуры, история культуры и другие частные науки о культуре. При таком подходе исходным основанием выступает рассмотрение культуры в ее конкретных формах…»[37]. В этом случае философию культуры, а равно и социальную философию, как методологию осмысления культуры и формирования мировоззренческих оснований ее понимания, не следует включать в структуру собственно культурологической науки, а нужно относить к области именно философского знания[38].

Культурология как наука о культуре своим специфическим предметом изучения отличается от социальных дисциплин. Общество и культура – это две разные стороны человеческой жизни, это системы, которые относительно автономны друг от друга, так как культурные явления не «привязаны» жестко к общественной организации. «Культура есть способ деятельности людей, а общественные отношения – плацдарм, основа, поле для этой деятельности»[39]. Общество – это общественные отношения, которые обусловливают пределы, характер и способы действий людей, т. е. культуру. Но утверждение об автономии культуры от организационных структур общества должно сочетаться с идеей о том, что «культура является порождением общественной жизни человека и вне общества она невозможна»[40].

Помимо специфического предмета изучения культурология обладает еще одной особенностью. Специалисты по философии науки различают исследовательские стратегии, нацеленные на установление общих закономерностей культур, что характерно для натуралистической исследовательской программы, и индивидуализирующие стратегии, стремящиеся понять то или иное явление культуры в его единичности, уникальности. Такие исследования проводятся в рамках культур-центристской исследовательской программы[41]. Значит, различие стратегий в том, что считать познавательным идеалом – общее или индивидуальное. На этом и основана попытка провести четкое отделение гуманитарных наук – в том числе, и культурологии – от естественных и общественных. Научное социальное знание (социология, например) – наиболее приближенный к естественным наукам тип знания об обществе, изучающий законы функционирования и развития отдельных социальных сфер и общества в целом. Гуманитарные науки (культурология, например) – это изучение истории и культуры, исходя из представлений, что «как нет на Земле общества вообще, так же нет и культуры вообще – это абстракции. А реально на нашей планете существовали и продолжают существовать множество локальных культур и обществ»[42].

Исходя из вышесказанного, результаты культурологического исследования стыда следует анализировать отдельно от результатов изучения стыда социальными науками и социальной философией: у культурологии не только объект исследования с социальными теориями разный, но и подход к изучению своего объекта может быть иной – индивидуализирующий, а социальные теории – генерализирующий. Культурологическое исследование стыда, которое я предполагаю осуществить, в таком случае будет своеобразными «Записками стыдесной земли»[43], своеобразной «физической географией» «континента Стыд». Значит, в монографии, посвященной культурологическому исследованию стыда и человека в стыде, будут представлены, хотя бы вкратце, история «освоения» «континента Стыд», описание «ландшафта» этого «континента» в настоящее время (на котором есть и горные области, и вершины гор, а есть и низины), а также его «населения», т. е. мое исследование будет заключаться в стремлении понять явления культуры, связанные с «человеком стыдящимся», в их единичности. Вот почему это исследование будет опытом проведедения исследования стыда в рамках культур-центристской исследовательской программы в отличие от монографического исследования, предлагаемого вам сейчас – в нем реализована натуралистическая исследовательская программа.

Возвращаюсь к теории социального действия. Вопрос: зачем нужно описывать ситуацию стыжения/стыдимости с помощью данной теории? Шире – в чем заключается актуальность описания с помощью социальных теорий эмоциональных состояний человека (в том числе, и стыда)?

К вопросу об актуальности исследований эмоций с помощью социальной теории

Начиная с XVII в и чуть ли не до середины XX в. в философии и науке преобладала рациональная модель человека, согласно которой, например, «социологу предписывалось дистанцироваться от всех оценок, эмоций и чувств, дабы достигнуть объективности знания, которой, как утверждалось, противоречат и мешают именно эмоции… Но тут грянули кризисы, предсказанные классическими работами о капитализме. Социологи поняли, что в объяснении поведения концы с концами не сходятся, научную картину нужно дополнять. На сегодня положение о том, что индивид – это аналитическая единица с присущими ей рациональными мотивами, считается не только неполным, но и ошибочным. Теперь модель человека рационального "раскрашивается" аффективными аспектами-красками»[44].

«Я-Ты, Я-Мы[45]. – варианты субъект-субъектного отношения. Это. не отношение дистанцированности субъекта и объекта[46], а отношение коммуникативное, диалогическое, в котором обнаруживаются сложные, противоречивые взаимосвязи, где важную роль играет не только интеллект, но и чувства, эмоции.»[47]. В 1960-х и 1970-х годах «романтическое восстание против идеологии Просвещения»[48] привело к тому, что понятия «эмоция», «чувство», «страсть», «аффект» перестали быть маргинальными для теоретиков, изучающих человека и общество. И сейчас в структуре философского знания имеется такая самостоятельная дисциплина как философия эмоций[49]. «Перестав рассматривать чувство как тип внутреннего толкования, не-рационального и более или менее адекватного внешним событиям, современная мысль пытается, особенно начиная с Хайдеггера, понять чувство (эмоцию, переживание. – М. Б.) как способ бытия человека. И, в частности, как такой способ бытия, благодаря которому человек поддерживает или восстанавливает свою связь с совокупностью всего, что есть, связь, без конца компрометируемую мыслью (по крайней мере, мыслью не философской) и действием, которые могут достичь своей общей цели лишь путем дробления и деления на части»[50].

В какой же степени индивидуальное переживание (аффект, эмоцию, чувство[51]) можно рассматривать как социальный феномен? Это – один из центральных вопросов, решаемых в рамках микросоциологического подхода. М. Ю. Горбунова и Л. А. Фиглин пишут, что «эмоции как переживания, присущие отдельной личности, вплетаясь в ткань социального взаимодействия, переходят в разряд надындивидуальных явлений, а значит, могут быть подвергнуты социологическому анализу. Необходимо отметить, что эмоциям присущи две основные социальные функции. Во-первых, эмоции структурируют социальные ситуации, определяя позицию индивида в социальной среде.–, закрепляя границу между внутригрупповым и внегрупповым, между другом и врагом и т. д. Во-вторых, сами эмоции являются внутренними ресурсами индивида, которыми можно обмениваться»[52].

Обмен эмоциями индивидов друг с другом – один из важных типов повседневных социальных событий. И если общество рассматривать под углом зрения микросоциологии, а именно как множество, состоящее из огромного числа социальных событий, которыми наполнена наша повседневная жизнь, то общество перестает быть для исследователя статичной жесткой структурой, где накрепко спаяны между собой социальные институты и группы, превращаясь из готового результата в процесс постоянного созидания социальной реальности благодаря повседневным актам жизнедеятельности людей[53].

Развитию современных теоретических исследований эмоций с позиций микросоциологии способствовали идеи Дж. Г. Мида. Вот что об этих идях пишет Н. Смелзер: «Мид считал, что мы реагируем не только на поступки других людей, но и на их намерения… Мы "разгадываем" намерения других людей, анализируя их поступки и опираясь на свой прошлый опыт в подобных ситуациях»[54]. М. Ю. Горбунова в связи с этим пишет: «Теория Дж. Мида продемонстрировала, что социальное действие не может быть объяснимо лишь ссылкой на социальные нормы, так как оно всегда содержит их интерпретацию, которая предполагает эмоциональное отношение. Объясняя свое поведение или поведение другого, человек чаще всего использует эмоциональные ярлыки: "меня разозлили"…. "это вызвало в нем смущение"»[55]. Таким образом, развивая идеи Дж. Г. Мида, можно построить теорию объяснения социального действия на основе социальных эмоций, в том числе, и стыда.

Учеником Дж. Г. Мида является И. Гофман. «Гофман – замечает М. Ю. Горбунова, – непосредственно затрагивает проблематику эмоций, когда фокусируется на управлении впечатлениями, считая, что люди в процессе интеракции стремятся к созданию положительного впечатления и предпринимают попытки избежать позора или противоречия. Значимость теории Гофмана в том, что она поднимает проблему контроля эмоциональных проявлений и манипуляции ими, которые большинство исследователей относили к неуправляемым, иррациональным аспектам поведения»[56].

А какое место занимают эмоции в макросоциологии? Вот как отвечает на этот вопрос, например, О. А. Симонова: «Эмоции обладают макросоциологическим измерением, локализуются одновременно в индивидах и социальных структурах и формируют основу для действий людей и групп»[57]. В. Г. Николаев, отмечая особенности теоретических взглядов Дж. М. Барбалет, пишет: «Барбалет исходит из того, что социологическое объяснение социальной структуры, социального действия и социальных процессов (а это – основные темы макросоциологического анализа. – М. Б.), пренебрегающее эмоциями действующих лиц, не может быть адекватным. Эмоция… является столь же важной движущей силой индивидуального и коллективного поведения, как когнитивные состояния и рациональный расчет. Поэтому социология эмоций, так или иначе, имеет важные последствия для общей социологической теории и частных социологических теорий, объясняющих отдельные аспекты социальной структуры и социального действия.»[58]. Из-за того, что «существующая социология эмоций сконцентрирована на "микросфере" социальной жизни», – замечает В. Г. Николаев, – создается «ошибочное впечатление, что категории эмоций не могут быть применены для анализа макросоциологических проблем»[59]. По мнению Барбалет «структурные свойства взаимодействий определяют эмоциональные переживания (социальных акторов. – М. Б.)., а конкретные эмоциональные переживания предрасполагают к определенным курсам действия». Таким образом, эмоция есть «необходимое связующее звено между социальной структурой и социальным актором», и без нее описание действия будет фрагментарным и неполным»[60].

К вопросу об актуальности исследований таких эмоций, как страх, стыд и «угрызения совести», с помощью социальной теории

Каждый из нас знаком со стыдом по своей собственной жизни, имеет какое-то представление о стыде, знает, как ведут себя его близкие в ситуации стыда, распознает, пусть и не всегда четко, разнообразные формы стыдного поведения даже у незнакомых ему людей. Но, как говорит Г. В. Ф. Гегель, знакомое еще не есть познанное[61]. Как раз то, что кажется нам привычным и само собой разумеющимся, продолжает мысль Гегеля Э.Финк, порой с наибольшим упрямством ускользает от какого бы то ни было понятийного постижения[62]. Вот почему есть смысл рассуждать о стыде на теоретическом уровне.

Сначала у автора предлагаемой вам работы возникла идея писать о социальных эмоциях («эмоциях самосознавания») в целом. Однако в определениях термина «социальные эмоции», которые мне удалось найти, по моему мнению, нет четкости. Например, некоторые ученые социальные эмоции определяют как переживания человеком его разнообразных отношений с окружающими его людьми – подобные переживания формируются и проявляются в системе любового вида межличностных взаимоотношений[63]. Есть также вариант, когда социальные эмоции понимаются как эмоции, обслуживающие социальное взаимодействие только ребенка с другими детьми или взрослыми[64]. Но под такое описание социальных эмоций, как мне кажется, подходит большая группа очень разнородных эмоций. И, кстати, а почему только ребенка?! Поэтому было решено воспользоваться термином «индивидуальные формы социального контроля», к которым можно отнести три переживания (эмоции, чувства) – страх, стыд и «угрызения совести»[65].

Актуальность исследования бытия индивидуальных форм социального контроля определяется серьезной проблемой, вставшей перед современным обществом. На Западе (Россия в этом

отношении не сильно отличается от Запада) в конце XX в. на смену прежней системе ценностей (входящей в состав альтруистической христианской морали, унаследованной обществом модерна от традиционного общества), на основе которых индивид строил свое социальное поведение в течение многих веков, новая идеология не пришла, а прошлая, основанная на вере в Абсолют в качестве смыслопорождающей инстанции, – в условиях мультикультурализма, релятивизации основных ценностей западной культуры – потеряла свое прежнее значение в качестве средства оценки индивидом своего повседнего поведения («Бог умер», как учит Ф. Ницше).

Сейчас рассуждения о морали (в смысле наставления о важности следования моральным ценностям прошлого, проповеди типа «Каковы истинные ценности и что следует делать в соответствии с ними») очень часто воспринимаются людьми с настороженностью, с большой долей скепсиса. Этот скепсис можно рассматривать как проявление определенной закономерности: чем больше общество и отдельные индивиды утрачивают в своей духовной жизни, тем более личным и сокровенным становится для человека то, что обычно схватывается в понятии морали, – смысложизненные представления при принятии кардинальных решений[66]. В современной кинематографии и музыке, на телевидении и в художественной литературе немало элементов стёба, т. е. дерзких шуток, насмешек, используемых часто для того, чтобы одновременно и принизить, и «чисто поржать». Стебаются, том числе, и над «святая святых», над тем, над чем раньше бы человеку и в голову не пришло надсмехаться в виду неминуемого строгого осуждения со стороны общества. В наше время, замечает Л. Вюрмсер, трудно «стало выражать нежные чувства или чувства уважения и почтения, идеализации и почитания»[67].

Религиозная мораль прежде (в средневековом обществе, в обществе модерна вплоть до сер. XX в.) успешно регулировала поведение индивида, ограничивала и сдерживала человека в некоторых его потребностях и склонностях, позволяла осуществлять контроль над ними, способствовала сплочению общества. Но теперь религиозный альтруизм перестал быть надежным средством социальной интеграции. В таком случае единственным более-менее эффективным средством регулирования межчеловеческих отношений, средством сохранения единства общества остается лишь применение своеобразной «социальной смазки». И в качестве такой «смазки», способной предотвратить «тёрки» между людьми, должна выступить социальная работа, т. е. работа с конкретными человеческими отношениями, воспитательное воздействие на конкретных индивидов[68].

Однако при этом следует учитывать, что в прежние времена в качестве инструмента социального контроля над поведением конкретного индивида, в качестве средства воспитательного воздействия на него – помимо и наряду с религиозной моралью – достаточно эффективно использовалась возможность породить у индивида переживания страха, стыда или «угрызений совести» – страха перед осуждением окружающих людей, стыда перед ними за аморальное поведение, «угрызений совести» за безнравственный поступок. А насколько высока будет эффективность этих переживаний в качестве инструментов социальной работы сейчас?

Автор предложенного вам исследования полагает, что эффективность этих средств в наше время ни насколько не ниже, чем прежде, и объяснено может быть это тем, что с конца XX в., как никогда ранее, стала цениться индивидуальность человека. А страх, стыд и «угрызения совести» напрямую связаны с сохранением этой индивидуальности – сначала с сохранением самой возможности человека быть, т. е. с сохранением жизни человека (на это ориентировано переживание страха), затем с сохранением социальности конкретного индивида, его положения в обществе (на это ориентировано переживание стыда) и в заключение – с сохранением самой неповторимости, индивидуальности человека (и с этим связано, прежде всего, переживание вины, «голоса совести»).

Переосмыслив предпосылки психоанализа, замечает В. М. Литвинский, психоаналитики второй половины XX в. указали на большие возможности в формировании человеческих качеств в процессе семейной коммуникации, а самого человека назвали функцией воспоминаний, уходящих в раннее детство[69]. Но именно детство насыщенно эмоциональным отношением к миру и самому себе, именно в этом возрасте на основе эмоциональных контактов с окружающими людьми, в том числе на основе страха и стыда, формируется система ценностей, которая будет определять всю последующую жизнь индивида. Вот вам еще один довод в пользу актуальности исследований страха, стыда и «угрызений совести».

Важность этих переживаний для нас сейчас определяется также и тем, что поводов для возникновения данных переживаний не стало меньше. Наоборот! Например, по мере усложнения представлений о мире и самом человеке, по мере усложнения социальных связей между людьми у отдельного человека поводов для страха становится больше, чем было у индивида в прошлом. И люди в наше время пугают себя такими изощренными ужасами (как относительно земного мира, так и «потустороннего»), которые не были известны в прежние времена. И людей, управляемых страхами, становится больше – о чем и пишет И. Плужников: «Исследования показали, что с каждым годом количество людей, страдающих теми или иными психологическими нарушениями, в том числе – фобиями, неуклонно растет»[70]. Можно предположить, что, развивая сознание, человечество развивает и свой страх.

Но можно сказать также, что больше становится причин и для стыжения: если стыд – страх осуждения со стороны «своих», то по мере глобализации жизни, по мере того, как все больше людей начинает воспринимать как «своего» любого индивида, независимо от принадлежности его к той или иной социальной группе, появляется возможность устыдиться перед любым человеком за недолжный вид или поведение. Кроме того, имеет смысл проверить на конкретном материале нашей повседневной жизни предположение, сделанное М. Левис, о том, что высокая степень индивидуализации современного человека повышает вероятность проявления стыда: «Наша культура сильнее подвержена стыду с тех пор, как мы стали стремиться к личной свободе и нарциссизму. Современный индивид, будучи и субъектом, и объектом, чаще испытывает чувство стыда. В то же время, мы освободились от религиозных институтов, которые могли абсорбировать стыд, поэтому у многих из нас отсутствуют механизмы, гарантирующие прощение. Если такой современный индивид терпит неудачу, то и отвечает за это он сам и стыдится поэтому больше»[71].

Причин для «угрызений совести» так же, как для страха и стыда, в наше время – не меньше, чем в прежние времена: индивид все чаще берет на себя ответственность за то, что происходит вокруг него, в мире, и отвечает он не перед кем-то, а перед собой, но «угрызения совести» – это и есть переживания «суда» над самим собой с точки зрения самой ценности, а не социальной группы (в отличие от стыда). Важно еще и то, что в современном обществе много мигрантов – географических и социальных – тех, кто вышел из прежней своей социальной группы и вошел в состав другой, но еще «не обжился» в новой для себя социальной группе. Для таких людей именно «угрызения совести», а не стыд, выступает основным регулятором в ситуациях нравственного выбора. Еще в большей степени касается это маргиналов – тех, кто находится на границе различных социальных групп.

Для освещения проблем в изучении переживаний страха, стыда и совести одной монографии, по моему мнению, будет явно не достаточно. Вот почему я решил ограничить «поле исследования» данной монографии переживанием стыда. Предпочтение в исследовании именно этого переживания, а не страха или «угрызений совести» (вины), обусловлено важной ролью стыда в нашей жизни. «В современном мире интерес к исследованию стыда нарастает. Его называют "главным феноменом нашего времени, основным и преобладающим условием индивидуальной и социальной жизни в позднем капиталистическом обществе"[72]» – данная идея М. Мелкой[73], по моему мнению, имеет самые серьезные основания. Но в дальнейшем мною обязательно будет рассмотрена – хотя бы в общих чертах – взаимосвязь всех трех переживаний – страха, стыда и «угрызений совести» – друг с другом.

К вопросу об актуальности исследований такой эмоции, как стыд, с помощью социальной теории

Опираясь на результаты философского осмысления страха С. Кьеркегором[74] и М. Хайдеггером[75], Ж.-П. Сартр «разрабатывал тему стыда как базовой эмоции, которая имеет философское измерение»[76]. Примерно в это же время о стыде размышляет еще один философ-экзистенциалист – Г. Липпс[77], который, указывает О. В. Больнов, наделяет стыд «функцией, совершенно сходной с той, какая была присуща в предыдущей фазе экзистенциальной философии страху… При этом страх, как единственно возможный подход к подлинному существованию, теряет свое особое положение…»[78]. Таким образом, представители экзистенциальной философии среди всего спектра человеческих переживаний выделили страх и стыд. Почему? Э. Хольцхей-Кунц замечает, «что есть чувства и настроения (такие как любовь, ненависть), которые имеют большее значение для человеческой жизни, но которые, однако, не способствуют философскому опыту и потому не должны быть поставлены в один ряд со страхом и стыдом»[79]. Хотя – уточняет этот автор – «на самом деле есть хорошие основания для того, чтобы чувству вины приписать философское измерение, поставить вину в один ряд со страхом и стыдом»[80].

Хольцхей-Кунц при этом оговаривается: у каждого из трех указанных переживаний (страха, стыда и вины) можно различить по две его разновидности: страх и ужас (на основе, например, идей М. Хайдеггера), стыд 1 и стыд 2 (подобным образом эти две разновидности обозначила сама Хольцхей-Кунц), вина 1 и вина 2 (опять – обозначения Хольцхей-Кунц). Спецификой второй разновидности каждой из этих трех эмоций «является то, что они открывают человеку философскую истину о нем самом»[81]. Поэтому если работы о стыде социологов, психологов, культурологов посвящены исследованиям психологической или социологической природы стыда, то, для того, чтобы изучать стыд с философской точки зрения, следует отделить от конкретного чувства стыда философский стыд: «философский стыд может вторгнуться в любой момент, так как для этого не нужно никакого конкретного повода, никакой конкретной компрометации перед определенными другими… Ибо этот стыд независим от какого бы то ни было взаимодействия с другими»[82]. Но мне – в ходе исследования социальных оснований бытия «человека стыдящегося» – важно знать как раз то, от чего абстрагируется стыдящийся, испытывая «философский стыд», а именно – социальная конкретика: какие возможны конкретные поводы для стыда, каковы конкретные формы и способы компрометации, способствующие возникновению стыда, кто это – те определенные «другие», взаимодействуя с которыми человек способен испытывать стыд. А потому без анализа «стыда 1», т. е. не «философской» его разновидности мне не обойтись.

Следует также учесть замечание Хольцхей-Кунц относительно того, что в реальности могут иметь место оба опыта[83] – опыт переживания стыда 1 одновременно со стыдом 2 (не в смысле, что два переживания одновременно, а в смысле, что есть только одно переживание, но совмещающее в себе предметы обоих видов стыда), т. е. «обычного» стыда (стыда, связанного с конкретной компрометацией) и «философского стыда». Значит, «философский стыд» не всегда переживается отдельно от «обычного» стыда, а потому, исследуя опыт «обычного» стыда, философствующий субъект может постичь одновременно и философский аспект этого стыда.

К сожалению, за всё время, в течение которого я пытался понять, что такое – стыд, мне не попался ни один русскоязычный (в смысле не являющийся переводом иноязычного текста на русский язык) философский текст, который был бы посвящен этой теме, и мне приходилось «добывать золото истины» о стыде по «граммам»: в этой философской работе – параграф, там – фраза, тут – опыт философской интерпретации какого-то переживания, который можно использовать и для интерпретации стыда. Т. е. советские и российские философы до последнего времени не очень-то и замечали стыд – кроме религиозных философов, да и те говорили о стыде в основном лишь в рамках моральной философии или моральной проповеди. Но вот я наконец-то встретил статью, посвященную философскому постижению стыда, – «Стыд как философский концепт» Т. К. Касумова – текст, созданный на основе самой свежайшей философской методологии.

В этой статье указывается, что прежде в философской разработке извечных вопросов бытия «категории и понятия рассматривались как то, что должно было этому послужить. Концепты же, соприсутствуя в философских текстах "парили" так высоко над категориями и понятиями, что не обнаруживали своей организующей силы над ними. В философских творениях они в большей мере занимали место под другими именами, идентифицируясь как идея, система, логическая схема, категориальный аппарат и пр.»[84]. Т. К. Касумов отмечает, что «в условиях нового порядка мысли положение меняется. Французские философы Жиль Делёз и Феликс Гваттари[85] в работе "Что такое философия" предлагают новую модель философии, где концепту отводится основная роль. Будучи… продуктом философии, концепт предстает, прежде всего, как сгусток смыслов, выводимых на основе сцепления составляющих (понятий). Поэтому концепт воспринимается не как синоним понятия, а скорее, как акт философствования. Философия развивается концептами, и это становится постоянным источником ее действенности и обновления.»[86].

«Изготовление концепта "от живого существа до произведения искусства"[87] теперь – пишет Касумов, – по праву является предметом современной философии, и это творчество с личной подписью сотворившего концепт, в чем нас убеждают Жиль Делез и Феликс Гваттари»[88]. Этот автор, исходя из предложенного Ж. Делёзом и Ф. Гваттари варианта понимания того, что такое – философский концепт, счел правомерным ввести переживание стыда в проблемное поле философии и в своей статье попытался сотворить концепт стыда, указав, что «мы должны начинать с выявления того, что есть стыд "как живое существо", и уже исходя из этого, личностно творить концепт стыда как произведение искусства, во всяком случае, пытаться это сделать»[89]. В результате «стыд, помещенный философом в проблемное поле и в определенном плане будет принадлежать иному миру. Это философская реальность и здесь философ отстраняется от того, чтобы переживать стыд, и даже не "играет" это чувство, как если бы был актером. Он творит концепт стыда, полагаясь прежде на интуицию, смысловые значения и философские традиции»[90]. При этом, указывает Касумов, нужно «сделать так, чтобы сохранить и свободу философского творения, и те очевидности "живого стыда", которые принадлежат жизненному миру»[91]. Таким образом, концептуализация – это не только когнитивный, но и творческий акт. И каждый философствующий субъект по-своему будет творить концепт стыда[92].

От примеров, указывающих на важность философского исследования стыда, перейдем к социологии. Понимание важности роли стыда в становлении западной цивилизации раскрывается, например, в работах такого социолога, как Н. Элиас. Вот – характеристика теории Элиаса, данная В. В. Козловским: «Вся социология XX века обращается к изучению "состояний" общества, при этом теряются длительные трансформации общественных и индивидуальных структур. Элиас считает, что нужно изучать именно эти длительные трансформации…»[93]. В таких работах Элиаса, как «Придворное общество» и «Процесс цивилизации», показано, что западная цивилизованность есть результат такой длительной трансформации социальной жизни, как усиление самоограничения со стороны индивида, усиление его самоконтроля, в том числе, и над проявлением собственных эмоций, чему существенно поспособствовало переживание стыда. Немецкий социолог в своих работах обосновывает идею, согласно которой цивилизационный процесс на Западе характеризуется снижением «порога стыдливости», и то, что раньше бы не считалось позорным, со временем становится причиной стыда.

Но есть и иная точка зрения на становление западной цивилизации. Гергилов указывает, что «по мнению Дюрра[94], в традиционных сообществах стыд является сравнительно чаще проявляющимся феноменом (чем в цивилизованном западном обществе. – М. Б). Чем длиннее в ходе истории становятся цепочки взаимозависимостей, тем более анонимным и чужым становится другой (а это как раз то, что характерно для цивилизованного западного общества. – М. Б.), тем реже встречает его индивид, но тем слабее и социальный надзор. При таком положении дел неподобающее поведение касается другого намного меньше и связано поэтому со значительно меньшим стыдом»[95]. Так что есть серьезная для теории социологии проблема, которую стоит обсудить – усиливается или, наоборот, ослабевает, роль стыда в процессе цивилизации западного общества.

Следует еще отметить, что в современном социологическом дискурсе все чаще появляются работы, в которых представлен не анализ эмоциональной сферы человека в целом, а исследование каких-то конкретных видов эмоций в связи с их основополагающим вкладом в развитие социальных отношений. Например, согласно указаниям австралийского социолога Дж. Барбалет, как отмечает В. Г. Николаев, при изучении социальных процессов «внимание должно быть сосредоточено не на "эмоции вообще", которая есть всего лишь абстрактная категория, а на конкретных эмоциях, обладающих "реальностью непосредственного переживания"; именно они играют важную роль в реальных социальных процессах. Автор (Дж. Барбалет – М. Б.) не ставит перед собой задачи создания "общей теории эмоций", а видит смысл социологии эмоций на нынешнем этапе ее развития в анализе вклада конкретных эмоций в производство, воспроизводство и изменение тех или иных аспектов социальной структуры»[96].

Вот и классик американской социологии Т. Шефф анализирует не весь спектр эмоциональных проявлений, а только интересующие нас эмоции стыда и гордости в качестве опор социального контроля[97]. Т. Шефф предполагает, что в процессе филогенеза люди участвовали в длящемся тысячелетия процессе контроля над чувствами и их одобрении или неодобрении со стороны других членов социума. В результате люди не только знают реакции других, но и умеют эмоционально реагировать на эти реакции, проявляя гордость в ситуации одобрения или стыд – в случае неодобрения. Эти эмоции направляют человека по социально предписанной дорожке. В результате кумулятивного эффекта общий образец соответствия начинает преобладать в обществе, и возникает макроэффект. Общественный строй, таким образом, конструируется, соединяя общее количество индивидуальных случаев опыта гордости и стыда[98].

Представления Т. Шеффа о стыде появились не на пустом месте – например, А. Ф. Васильев указывает на существование целой традиции в социологии, «идущей от Зиммеля и Куличе через Элиаса к Ричарду Сеннетту, Ирвингу Гофману и Томасу Шеффу. Для всех них гордость, вместе со стыдом, оказывается не просто социальной эмоцией, а центральной эмоцией»[99].

Сходные изменения в оценке социальной роли стыда обнаруживает Ф. Скэрдеруд и в психологии: «Раньше психология очень мало занималась природой и происхождением стыда. Также у Фрейда мы почти ничего не находим на эту тему, поскольку его интересы были в первую очередь направлены на Эдипов комплекс и чувство вины. Но с недавних пор среди профессионалов началась дискуссия о стыде; не в последнюю очередь она связана с распространением таких основанных на стыде синдромах, как нарушения питания, наркотическая зависимость и злоупотребление властью»[100].

Другой аспект значения стыда для психологической практики отмечает М. Якоби: «В течение многих лет практики в качестве психотерапевта и юнгианского аналитика я понял, что стыд занимает центральное место в нашем эмоциональном опыте. Я часто обдумывал статус стыда в ткани нашей психологической экзистенции как целого. Я наблюдал различные эмоциональные нюансы стыда в себе, своих друзьях и в клиентах, сам страдал от них, или, помещая себя на место других, эмпатически сострадал…»[101].

«На первом большом симпозиуме по проблемам эмоций в 1928 году[102] вопрос о социальных эмоциях даже не поднимался, однако на втором симпозиуме в 1948 году[103] уже было представлено два доклада, посвященных чувству вины и стыда. В советской психологии также были некоторые попытки описания и эмпирического исследования отдельных социальных эмоций… В последние двадцать лет наблюдается резкое усиление интереса исследователей к "эмоциям самосознавания" (в отечественной психологической литературе они называются «социальными эмоциями». – М. Б), однако, анализируя литературу, мы сталкиваемся в основном с зарубежными работами.»[104].

К структуре данной работы: о содержании первой главы

Для сторонников библейской традиции именно стыд является основанием всей человеческой культуры, ибо библейское повествование о «перволюдях» соотносило момент возникновения у людей такого важнейшего человеческого качества, как узрение различия добра и зла с ситуацией стыжения[105]. И мимо этого библейского рассказа не могли пройти ни богословы – как иудейские, так и христианские, – ни религиозные философы. И уже в XX в. К. С. Льюис сказал, что «если христианство не сплошное заблуждение, мы правильно видим себя только в минуты стыда, ведь даже язычники считали "бесстыдство" пределом падения»[106]. Таким образом, библейская традиция «подталкивает» нас рассматривать проблему возникновения стыда как часть проблемы понимания истоков человека, общества, культуры. Стыд – на «границе» («пределе») человеческого мира, ибо «исток» есть то, с чего начинается именно это «нечто», т. е. то, что разграничивает это «нечто» и «всё остальное». И переживание стыда можно рассматривать как разновидность пограничной ситуации. «Возможно, положение "на стыке" является парадигматическим для всего, относящегося к стыду» – это пишет М. Мелкая[107]. Описанию стыда как пограничной ситуации посвящен первый параграф первой главы.

Активной частью сознания, систематизирующей всё остальное в мире индивида, является собственное Я этого индивида – именно Я позволяет нам рассматривать отдельного человека (индивида) в качестве субъекта. И индивид в качестве Я, а значит, и в качестве социального субъекта, действуя в мире, реализуя себя, вступает в два вида отношений – с другими социальными субъектами и с объектом, которые – каждый по своему – и о-пределяют существование индивида, т. е. ставят ему предел, о-граничивают его. А потому у стыда как «бытия на грани» можно выделить три аспекта.

Стыд – это один из моментов взаимодействия людей «лицом-к-лицу», это вид общения одного человека (в нашем случае – в качестве стыдящегося или стыдящего) с каким-то другим отдельным человеком или небольшой группой людей, в которой он каждого ее представителя воспринимает как отдельного человека, это взаимное откровение отдельных людей друг другу и пересечение их субъективных (еще называемых «внутреннними») пространств. А потому стыд есть непосредственное взаимодействие людей, принимающее форму взаимодействия Я с Ты. И стыдящий нас – это такое «лицо» (не только в фигуральном, но и в буквальном смысле, т. е. тот, кто воспринимается нами зримо), которое переживается нами как «Ты». Стыд указывает на границу между Я и Ты, и это есть первый аспект «граничного бытия» стыда.

Взаимодействие стыдящего и стыдящегося как социальных субъектов всегда разворачивается на фоне определенных общественных установлений – на это указывает П. Рикер: «Необходимо иметь в виду, что отношение "я – ты" зависит от той институциональной среды, на фоне которой оно разворачивается»[108]. Тот, перед кем нам стыдно, кто непосредственно зрит «краску» нашего позора на нашем лице, «опирается» на незримую мощь всех остальных людей, с которыми конкретный индивид связан лишь институционально и которые для стыдящего и стыдящегося объединяются местоимением «мы». Местоимение «мы» указывает на группу людей (в которую входят и те, кто обозначается местоимениями «я» и «ты»). Важно то, что Мы не есть много Я. В языкознании местоимение «мы» обозначает множественное число 1-го лица, а местоимение «я» – единственное число 1-го лица. Но в социальном познании Мы рассматривается как особый объект, ибо к «остальным людям», обозначаемым местоимением «мы», ни тот, кто обозначается как «Я», ни тот, кто обозначен как «Ты», в процессе своего непосредственного общения не относятся как к особым «лицам» – участникам своего диалога. Но, несмотря на это, Мы – это всё же «лицо» («мы» – личное местоимение), это незримый участник диалога Я и Ты, пусть и своеобразный, но собеседник для Я и Ты. И диалог Я и Ты правильнее рассматривать как трилог[109] Я, Ты и Мы. Точнее так: для того, кого мы обозначаем как Я в каком-нибудь конкретном диалоге, Мы выступает в качестве Вы, но Вы в данном случае – это не вежливая форма второго лица, а множественное число от Ты. Значит, в данном случае Мы – это Я плюс Вы[110]. И второй аспект роли стыда в качестве «пограничника» – это его способность фиксировать границу между Я и Мы.

Но есть еще одно местоимение, которое задействовано в диалоге: если первое лицо – это те, кто говорит (Я и Мы), второе лицо – те, с кем говорят (Ты и Вы), то третье лицо – это те, о ком говорят. Таким образом, местоимения третьего лица (Он, Она, Оно, Они) указывают на тех или того, кто не участвует в диалоге. Он (Она, Оно[111]) – предмет, объект. В качестве объекта для человека, о-пределяющего бытие его Я, выступает природа (в смысле «материальная природа», а не как «природа объекта» в смысле сущности этого объекта), понимаемая как «совокупность естественных условий существования человеческого общества»[112]. В. С. Соловьев, указывая на существование разных форм стыда, выделяет среди всего их разнообразия половой стыд, следуя в этом за христианской интерпретацией Ветхого Завета. Он называет причину полового стыда материальной природой[113], но это – не природа как таковая, не природа вне человека, а животный инстинкт родового самосохранения[114], своя собственная для человека материальная природа, то, что и называется ветхозаветным понятием «плоть». Именно «плоть» – это Оно[115] для Я. Следовательно, третий аспект роли стыда в качестве «пограничника» – его способность охранять границу между Я и Оно.

Таким образом, стыд разграничивает Я и Мы, Я и Ты, Я и Оно. Специфика этих видов разграничения и будет показана во втором – четвертом параграфах первой главы.

Хотя стыд и возникает во взаимном признании стыдящего и стыдящегося, но не конкретное окружение стыдящегося выступает в качестве обвинителя в ситуации стыда: конкретное окружение – лишь «энергетический источник», своего рода средство психологической «накачки» переживания стыда. Стыд – это самоосуждение: усмотренное зло осуждается человеком в одиночку, и стыд ориентирован на самого стыдящегося. Боль стыда находится внутри стыдящегося, значит, для того, чтобы понять, что такое стыд, стыдящемуся нужно разобраться в самом себе. Разобраться – разобрать себя, разобрать себя как целое на части, выделить стороны целого. Переживание стыда имеет определенную структуру. Но если стыд есть самоосуждение, то следует предположить наличие в структуре бытия самого стыдящегося таких элементов, как «судья», «обвиняемый» и «обвинитель». О содержательной стороне этих участников стыда как «судебного процесса», о том, как они взаимодействуют друг с другом, порождая разные виды стыда, пойдет речь в пятом параграфе первой главы.

Но тема связи стыда и границы на этом не закрыта – есть еще две области исследований по этой теме. Во-первых, исследовательская радость человека, расширяющего сферу собственного бытия, нередко обращается стыдом: исследование расширяет сферу Я, а стыд направлен на возвращение Я в свои границы. Но в случае внешне легкого и внутренне простого жизненного мира – согласно типологии Ф. Е. Василюка, т. е. мире инфанта, стыда не должно быть в принципе – это мир «по ту сторону стыда», но не в смысле это мир бесстыдства, а это мир, не знающий стыда, мир внестыдного. Исследование случаев возрождения инфантильного отношения к миру – увлеченной познавательной или предметной деятельности, а также переживание какой-либо страсти – предмет повествования шестого параграфа первой главы. В этом же параграфе будет проанализирована еще одна область внестыдного – сакральное пространство и время: в разные исторические эпохи к сакральным пространству и времени относились несхожие объекты, явления, процессы, действия, но можно попробовать вычленить и какие-то общие их черты.

Во-вторых, мир «по ту сторону стыда» – это еще и те человеческие переживания, которые рассматриваются как обыденным сознанием, так и научным, в качестве переживаний, противоположных стыду. Очевидно, в первую очередь на ум приходит переживание гордости. Гордость и стыд некоторые исследователи считают центральными социальными эмоциями, но с противоположным «знаком». О связи этих переживаний и одновременной их противопоставленности друг другу и пойдет речь в седьмом параграфе первой главы. Л. В. Карасев, исследуя смех, замечает, что противопоставление плача и смеха кажется очевидным и банальным. А вот такая «тихая, интимная эмоция» (Л. В. Карасев), как стыд, оказывается лучшим вариантом для обратной стороны смеха – «его перевернутым вверх ногами двойником» (Л. В. Карасев). Так что в седьмом параграфе первой главы пойдет речь и об этих двух переживаниях.

К структуре данной работы: о содержании второй и третьей главы

Современная социология развивается и как макросоциология, и как микросоциология. Значит, ее предметом являются не только социальные явления крупного масштаба – общество в целом, большие общности людей, социальные институты, социальная структура общества (то, что относится к характеристикам Мы), но и поведение отдельных индивидов (Я и Ты) в различных социальных условиях – механизмы межличностных взаимодействий, процессы коммуникации в малых группах, пространство повседневной реальности и т. п.[116].

Два уровня воздействия общества на личность выделяются не только в социологии, но и в психологии, о чем и пишет, например, А. А. Крылов: «Любая личность подвержена воздействиям со стороны общества на макро- и микроуровне. Под макроуровнем имеется в виду "широкая" социальная среда, вплоть до уровня всей мировой общественной системы, но, конечно, в первую очередь следует отметить роль социальных влияний того конкретного общества, к которому принадлежит личность… Микроуровень – это ближайшее социальное окружение личности – его семья, круг друзей, коллеги по работе, соседи, т. е. люди, с которыми непосредственно общается личность в тех или иных ситуациях повседневной жизни»[117].

Таким образом, одним из вариантов теоретического описания ситуации стыда в социологии, психологии и других социальных и гуманитарных науках будет ее описание в качестве проявления закономерностей макроуровня социального взаимодействия. Тем самым можно подчеркнуть качественную неповторимость стыда как социального явления, изучаемого именно социальной психологией, социологией и социальной философией, т. е. невозможности сведения представлений о стыде только к психологическому «портрету» стыда, к уровню «внутреннего мира» индивида, т. е. к индивидуальному переживанию стыда. Значит, одним из вариантов описания стыда будет его анализ на основе рассмотрения социальной структуры общества в целом, рассмотрения взаимодействия стыдящегося, понимаемого как Я, с Мы (в смысле со «всеми остальными людьми»), т. е. не с самим стыдящим, а с его невидимой социальной «опорой». Социальные отношения как предмет социальной философии, социальной психологии и социологии, понимаемые – согласно, например, Википедии, – как «различные социальные взаимосвязи, возникающие в социальном взаимодействии, связанные с положением людей и функциями, выполняемыми ими в обществе»[118], являются сущностью внешней стороны ситуации стыжения/стыдимости.

«Макроанализ важен – замечает Э. Гидденс, – для понимания институционального фона обыденной жизни. Те способы, которыми люди строят свою повседневную жизнь, чрезвычайно зависят от обширных институциональных оснований, с которыми люди существуют… В свою очередь, микроисследования помогают объяснить широкие институционные формы… Многие представляющиеся тривиальными аспекты обыденного поведения при тщательном изучении оказываются сложными и одновременно важными аспектами социального взаимодействия»[119]. Непосредственным участникам межличностных отношений именно «эти отношения – по словам Г. М. Андреевой, – могут представляться единственной реальностью вообще каких бы то ни было отношений. Хотя в действительности содержанием межличностных отношений, в конечном счете, является тот или иной вид общественных отношений, т. е. определенная социальная деятельность, но содержание и тем более их сущность остаются в большой мере скрытыми»[120].

По причине скрытности, невидимости сущности таких общественных (социальных[121]) отношений, инаковости их по сравнению с отношениями, характерными для социального порядка на микроуровне социального взаимодействия, для описания внешней стороны ситуации стыда нужно использовать понятия, входящие в структуру иных теорий, чем тех, которые позволяют описать внутреннюю сторону ситуации стыда. Именно этой – внешней – стороне, чаще всего остающейся невидимой для участников межличностного взаимодейсвия (события стыда как взаимодействия, в том числе), со стороны взаимодействия стыдящегося со «всеми остальными людьми», и посвящен анализ социального бытия «человека стыдящегося» во второй главе данной монографии.

Другим вариантом описания стыда будет его анализ как результата взаимодействия людей «лицом-к-лицу», будет описание социального порядка, складывающегося между стыдящим и стыдимым (стыдящимся), на микроуровне и визуализированного в мимике, позах, жестах, действиях индивидов. Подобное описание можно сделать, например, опираясь на «драматургический» подход в изучении межличностных отношений. Данный подход удобен для описания стыда (ситуации стыжения/стыдимости), в том числе, и потому, что для него понятие «социальный порядок на микроуровне» является одним из центральных[122]. Хотя возможны и другие способы описания стыда на микроуровне[123]. Но в любом из этих случаев мы в результате получим описание внутреннего плана ситуации стыжения/стыдимости, т. е. анализ того, что происходит непосредственно между стыдящим и стыдящимся.

Основной целью социологии, по мнению Н. Аберкромби, С. Хилл и Б. С. Тернер – авторов социологического словаря – является «анализ структуры социальных отношений в том виде, в каком она складывается в ходе социального взаимодействия»[124]. И хотя в фокусе интереса социологии находится макроструктура общества (социальные институты, структура общественных отношений), но нужно всегда иметь в виду, что реализация законов общественного развития осуществляется только через деятельность людей. Следовательно, носителями этих общественных отношений являются конкретные люди, личности[125]. Для изучения общества на макроуровне, замечает Г. М. Андреева «принципиально важным является положение о том, что для понимания исторического процесса необходимо рассмотрение личности как представителя определенной социальной группы», но «безличный характер общественных отношений как отношений между социальными группами не отрицает их определенной "личностной" окраски… Следовательно, конкретные люди, личности являются носителями этих общественных отношений. Понять содержание и механизм действия законов общественного развития нельзя вне анализа действий личности»[126].

Среди социальных философов так же, как и среди социологов и социальных психологов, имеется немало теоретиков, строящих модель общества в целом и изучающих социум именно на макроуровне. Но есть и такие философы, которые пристальное внимание уделяют исследованию общества на его микроуровне, т. е. тому, как один отдельный человек общается с другим отдельным человеком (конечно, не забывая при этом, что оба они воплощают в той или иной мере социальные связи, в которые они включены по жизни), и в этом отношении можно отметить представителей экзистенциализма. Например, третья часть книги «Бытие и ничто» Ж.-П. Сартра (названная им «Для-другого»[127]) – это как раз исследование общения людей «лицом-к-лицу», личности с личностью, анализ микроуровня общества.

Внутренний план ситуации стыжения/стыдимости рассматривается в данной монографии в третьей главе.