Читать книгу Вьетнам. История трагедии. 1945–1975 - Макс Хейстингс, Sir Max Hastings, Max Hastings - Страница 12

Незначительное меньшинство вьетнамцев, достаточно образованных для того, чтобы видеть ситуацию за пределами своих деревень, и являвшихся свидетелями зверств Вьетминя, приветствовали возможное американское вмешательство. Один школьник с севера страны вспоминал: «Из прочитанных мною книг я сделал вывод, что американцы по крайней мере должны быть лучше французов… Я понимал, что США не будут помогать своим союзникам безвозмездно, у них должен быть какой-то интерес… Но американцы щедро помогали другим бедным странам»[70]. Тем не менее легко понять, почему гораздо больше вьетнамцев считали иначе и поддержали революционное движение, которое обещало устранение не только репрессивного колониального режима, но и вместе с ним – класса крупных землевладельцев, безжалостно эксплуатировавшего крестьянство на протяжении нескольких поколений.

В сельском Вьетнаме царила страшная бедность. Человек с начальным школьным образованием считался «интеллектуалом». В некоторых семьях имелась всего одна пара брюк, которую муж и жена носили по очереди. Большая часть ежедневного труда крестьян состояла в том, чтобы носить воду на горные склоны для орошения рисовых полей. Когда летняя жара становилась невыносимой, они часто работали при свете луны, помогая себе песнями. Рис требовалось один раз удобрить, три-четыре раза прополоть, дважды в год собрать урожай и посеять снова. Весенний урожай был более обильным, чем осенний, благодаря сезону дождей, и составлял три четверти годового урожая. Чтобы пополнить свои скудные доходы, крестьяне собирали в джунглях дрова на продажу. Некоторые в поисках работы перебирались в города. Те, кто был обременен огромными долгами, нанимались чернорабочими на поля.

Семья и деревня были доминирующими социальными институтами. Рядом почти с каждым домом стоял деревянный алтарь с фруктами и сладостями для богов: чем богаче семья, тем изобильнее алтарь. Семьи были многодетными; как правило, среди детей существовала иерархия: родители открыто отдавали предпочтение более способным и трудолюбивым. Слово отца было законом, хотя реальная власть в семье принадлежала матери. Среди крестьян ходила поговорка: «Не будь отца – на столе все равно будут рис и рыба; не будь матери – на столе будут опавшие листья»[71]. За пределами семьи крестьяне жили по принципу «король правит, но законы деревни важнее». В большинстве католических общин была своя церковь с колокольней, в буддистских – храм в окружении рощи магнолий. В некоторых деревнях имелось помещение для общинных собраний, которое называлось динь, а также столярная и швейная мастерская.

В небольших деревнях крестьяне зачастую жили и трудились как одна большая семья. На Новый год они собирались вместе, чтобы приготовить рисовые пироги в бамбуковых листьях, которые пеклись всю ночь, и пожелать долгих лет жизни, здоровья и достатка своим родителям: как и большинство азиатов, вьетнамцы считали, что с каждым годом старикам даруется все бо́льшая мудрость. Когда в деревне забивали свинью, ее мочевой пузырь часто отдавали детям для игры. Деревенские дети также играли в прятки и в «попади палкой», а также любили стрелять из «джутовых ружей», сделанных из бамбуковых стволов, – наподобие стреляющих горохом духовых ружей, в которые играли дети в западных странах. Во время праздников они могли полакомиться сладостями, вареньем, арахисом, птичьими яйцами и обжаренной в карамели тыквой. Но в остальное время они питались только рисом и овощами – и были рады и этому.

Впоследствии некоторые вьетнамцы идеализировали простоту крестьянской жизни в довоенный период. Одна вьетнамка вспоминала: «Все знали друг друга; двери домов никогда не закрывались на замок»[72]. Она лирически размышляла о «красоте единения», возможности вместе делить радости и горести. Однако такая ностальгия была редкостью среди подавляющего большинства крестьян, которые хорошо помнили о тяготах, угнетении и почти хроническом голоде. Нгуен Тхи Тхань Бинь родилась в 1948 г. к востоку от Ханоя в бедной крестьянской семье, где, помимо нее, было еще пятеро детей. Семья жила в соломенной хижине и кормилась с крошечного рисового поля размером около трех соток. В деревне на 30 домов не было ни одного радио и велосипеда. Всего несколько человек умели читать: когда в деревню случайно попадала газета, все жители собирались под деревом, а грамотный односельчанин забирался на ветку и вслух читал интересные новости.

В крестьянских семьях не было фотографий родителей и детей, потому что фотоаппарат был недоступной роскошью. Традиционной одеждой была «пижама» ба ба – коричневая на севере, черная на юге, – которая, что вполне естественно, стала типичной униформой партизан. Младенческая смертность была шокирующей, отчасти потому, что пуповину было принято перерезать осколком битого стекла. Крестьянам часто приходилось покидать свои деревни из-за наводнений или голода. У Бинь не осталось воспоминаний о счастливом детстве: их жизнь была непрерывной борьбой за выживание; часто родители отправляли детей собирать улиток, чтобы дополнить скудный рацион[73]. В 20 лет она вступила в Коммунистическую партию, членом которой оставалась всю жизнь, и относилась к Хо Ши Мину почти с религиозным пылом как к «незаменимому, не имеющему себе равных вождю».

Хотя партизанские отряды в юго-западных провинциях не могли добиться таких впечатляющих военных успехов, как регулярные формирования Зяпа на Севере, обещанное Вьетминем перераспределение земли обеспечило ему широчайшую поддержку населения. Даже более или менее зажиточные фермеры-арендаторы мечтали о собственности на землю: многие безнадежно сидели на крючке у кредиторов, которые отбирали у них до половины выращенного урожая. Иногда должники становились рабами и выполняли все прихоти своего землевладельца, например качали его гамак[74]. Все эти люди страстно поддерживали земельную реформу Вьетминя. Один из них сказал Норману Льюису в 1950 г.: «Наши враги медленно, но верно толкают нас к коммунизму. Нам придется стать коммунистами, потому что коммунизм – единственный для нас способ обрести свободу»[75].

Один историк описывал солдат Зяпа как «простых людей, чье мировоззрение было сформировано исключительно их непосредственным опытом и опытом их семей… которым на протяжении поколений приходилось терпеть угнетение и тяжелейшие условия жизни»[76]. Бойцы Вьетминя отличались высокой дисциплинированностью, выносливостью, находчивостью, уникальной полевой выучкой и искусством камуфляжа, готовностью к трудностям и самопожертвованию. Их моральный дух был невероятно высок: ими двигало пламенное желание изменить политический, экономический и социальный порядок в своей стране. Коммунисты активно работали с сельским населением, не только занимаясь политической пропагандой, но и обучая крестьян грамоте. Они сочиняли песни, чтобы помочь людям выучить алфавит, и создавали специальные программы для детей, где обучение велось в игровой форме. Впрочем, эти достойные похвалы усилия не обходились без принуждения: коммунисты заставляли крестьян вывешивать украшенные цветами плакаты с надписью «Да здравствуют борцы с неграмотностью!»; а в некоторых деревнях неграмотных людей подвергали неоправданному унижению, заставляя их ползать по грязи. Впрочем, так было всегда и везде, где людям навязывалась коммунистическая доктрина: любые жертвы и жестокость оправдывались благом Народа.

Что касается более суровых наказаний, то даже официальная партийная история впоследствии признала, что в те годы «погибло немало невинных людей»[77]. Простые люди, служившие в рядах Вьетминя, считали любого человека в белой рубашке и синих брюках французским шпионом. На сленге вьетнамских коммунистов «отправить искать креветок» означало убийство (итальянские мафиози использовали похожий водный эвфемизм – «отправить спать с рыбами»). Убийства совершались с максимальной жестокостью и публичностью: вьетминевские эскадроны смерти предпочитали хоронить жертв живыми или потрошить их на глазах односельчан. Партийный лозунг гласил: «Лучше убить невиновного, чем упустить виновного». В «освобожденных зонах» вьетминевцы создавали печально известные исправительные лагеря. Когда отец Нгуен Конг Луан умер в одном из таких лагерей, зажигалка была единственным имуществом, которое охранники неохотно вернули его вдове[78].

В 1947 г. Вьетминь провел кампанию идеологической «чистки», в ходе которой было убито большое количество «классовых врагов», хотя точная цифра никогда не называлась. Любой землевладелец и правительственный чиновник жил под угрозой вынесения смертного приговора, который распространялся и на его семью. Католическая религия ассоциировалась с иностранными поработителями, поэтому ее последователи также были уязвимы. Так называемые обличительные заседания – дау-то – народных судов вселяли в людей ужас. Обычно они проводились под председательством коммунистов во дворах пагод или домов крупных землевладельцев. Преследуемые жаждой мести крестьяне и мелкие фермеры нередко обвиняли землевладельцев в выдуманных преступлениях. Если выносился смертный приговор, жертву могли на месте расстрелять, забросать камнями, повесить или подвергнуть более мучительной смерти. В деревне Метхань в дельте Меконга приговоренный к погребению заживо чиновник из секты Каодай умолял застрелить его. Но его палачи презрительно заявили, что им нужно беречь пули для «пиратов», т. е. французов[79].

Нгуен Тхи Тхань Бинь вспоминала, как местные землевладельцы пытались спрятаться от своих обвинителей: одни ныряли под воду в ближайшем пруду, прикрыв голову сухим тростником; другие использовали более примитивную маскировку. Многим не удавалось скрыться, и Бинь, стоя в толпе своих односельчан, наблюдала за судом над ними. Даже будучи преданной коммунисткой, позже она признала, что «многие из этих людей были обвинены ошибочно»[80]. В северных провинциях «народный суд» часто обставлялся как театрализованное действо: ночью, на большой площади, в окружении бамбуковых факелов. Помимо президиума из семи судей, бедных крестьян, в судебном заседании участвовали представители Вьетминя и иногда китайские советники. На сцене висели портреты Хо, Мао и Сталина, а также плакаты с лозунгами наподобие «Долой землевладельцев – реакционеров и предателей!».

Что касается расправ без суда и следствия, то один крестьянин сохранил неизгладимые воспоминания из своего детства. В 1952 г., когда ему было 12 лет, вьетминевцы схватили и обезглавили за его домом двух безоружных солдат, которые находились на французской службе и приехали к друзьям на Новый год. «Этот звук, когда им перерезали горло, до сих пор стоит у меня в ушах». Когда партизаны покинули деревню, в нее пришли французские войска. Oни обвинили сельчан в ответственности за гибель солдат и сожгли все дома. В 1953 г. сам он был схвачен вьетминевцами и приговорен к двум неделям в перевоспитательном лагере, где его заставили заниматься самоизобличением: «Я должен был написать все, что я делал неправильно, все, что мои родители, бабушки и дедушки делали неправильно. Каждый должен был как следует подумать и написать». Когда умер Сталин, всех заключенных заставили надеть черные траурные ленты. Вскоре после этого французские войска выбили партизан из этого района и освободили мальчика. Он и его семья ненадолго вернулись в родную деревню, после чего перебрались в Ханой.

Постоянный переход территорий из рук в руки усугублял и без того тяжелое положение мирного населения. Один крестьянин из дельты Меконга не скрывал своей радости из-за отступления Вьетминя, поскольку с приходом французов была снята экономическая блокада, и он мог свободно продать свой урожай: «Люди были счастливы… Я сам не раз говорил: скорее бы кто-то из них победил – неважно кто. Жить то под одними, то под другими невыносимо»[81]. Ань, дочь зажиточного землевладельца, присоединились к Вьетминю, чтобы освободить свою страну от французских колониалистов; она вышла замуж за своего соратника, родила сына и некоторое время воевала в партизанском отряде в дельте Меконга[82]. Но в 1952 г. она решила уйти из Вьетминя: «Я видела слишком много ужасов. Коммунисты старались захватить всю власть в свои руки и расправлялись с националистами». Ее оставили в живых только потому, что она была слишком молода, чтобы представлять угрозу.

Спустя годы вьетминевцы с северных «освобожденных территорий» вспоминали этот период войны как счастливое время, аналогично тому как некоторые британцы испытывали ностальгию по легендарному «блиц-духу» 1940 г.[83] Ван Ки, ставший странствующим партизанским менестрелем, с восторгом вспоминал: «Дух был изумителен! Мы все считали себя членами одной большой семьи»[84]. Повсюду были организованы добровольческие столовые, известные как «рестораны солдатских матерей», где местные женщины бесплатно готовили еду для бойцов. Ки и его трио проходили пешком сотни километров и давали сотни концертов: «Это было удивительное и захватывающее время. Несмотря на то что мы находились в зоне военных действий, где шли ожесточенные бои, каждый вечер мы устраивали концерты, на которые собирались толпы людей. Песни, которые я пел, были не очень хороши, наша группа играла вразнобой, но мы рассказывали людям истории, читали стихи»[85]. Огни вокруг сцены часто приходилось маскировать, чтобы не привлекать внимание французов. Ки дошел до старой столицы Хюэ на юге, где спал на берегу Ароматной реки[86], ел еду, которую ему приносили из города, курил сигареты Philip Morris и ненадолго влюбился в свою фанатку.

Ки уговорил своего товарища по имени Хайчау, который знал английский язык, вслух читать Reader’s Digest для других членов группы, чтобы «мы могли начать готовиться к послевоенной жизни». Они учили все английские фразы подряд, даже такие странные, как «У меня для тебя в кармане сюрприз!». Иногда во время своих странствий они просыпались от громкого крика «Тай кан!» – «Французская облава!» Когда французы приближались, вьетминевские бойцы спокойно говорили: «Буйвол идет». Хайчау написал песню с таким названием, которая высмеивала оккупантов, и та стала хитом среди солдат. Ки стал одним из многих революционеров, воодушевленных романтикой общей борьбы за свободу. Эта борьба подарила вьетнамцам то, в чем французы отказывали им на протяжении столетия: чувство собственного достоинства. С каждым месяцем и с каждым годом миллионы вьетнамцев укреплялись в вере в то, что коммунисты одержат победу, и оказывали им всяческую поддержку. Одна вьетнамка вспоминает, как маленькой девочкой она вместе с матерью и сестрами сидела до поздней ночи в своей хижине в деревне под Хюэ и делала флаги Вьетминя: «Красный с желтой звездой… мы знали, что они пригодятся людям, когда придет время праздновать победу»[87].

Тем не менее война вовсе не была той романтической идиллией, какой рисовал ее Ван Ки: принесенные ею лишения и жертвы были ужасающими. Росла напряженность внутри национально-освободительного движения между его сторонниками из числа крестьян и буржуазии. Нгуен Дык Хюи, родившийся в 1931 г. в бедной фермерской семье, был отправлен учиться в новую военную академию Вьетминя в Китае, где, по его словам, атмосфера была отравлена непримиримой классовой враждой и бесконечными изобличительными собраниями. Один курсант, награжденный за храбрость на поле боя, покончил с собой, не выдержав давления на так называемом идеологическом допросе. Самого Хюи обвинили сначала в шпионаже в пользу французов, затем в организации банды националистов и в конце концов бросили на семь месяцев в подземную тюрьму. Он заметил в своих мемуарах: «Несправедливость этого не поддается описанию»[88]. Что самое удивительное, после такого опыта он не потерял веру в партию, а партия не потеряла веру в него: он был назначен командиром роты и воевал с французами, а затем командовал батальоном в войне против американцев.

В первые годы после присоединения к Вьетминю Нгуен Тхи Нгок Тоан подвергалась преследованиям из-за своего происхождения. Ее отец был членом королевской семьи и служил в правительстве императора. В армии Зяпа ее поначалу пренебрежительно называли «солдатом-малышом». Даже когда бойцы Вьетминя убедились в ее преданности общему делу, они продолжали насмешливо говорить: «Что здесь делает эта девчонка? Она ходила во французскую школу. Как может дочь мандарина воевать в Сопротивлении?» Впоследствии Тоан рассказывала: «Такое отношение делало меня очень несчастной»[89]. Тем не менее она осталась в рядах Вьетминя, чего нельзя сказать о 16-летнем Нгуен Као Ки, выходце из буржуазной семьи, чей энтузиазм к движению Сопротивления угас: «Их целью было не просто выдворить иностранцев из страны. Они хотели взять власть в свои руки, навязать свою волю, отомстить»[90]. В конце концов Ки записался во французскую армию и стал военным летчиком.

Несмотря на большие потери в вооруженных столкновениях вокруг Ханоя, Вьетминь продолжал расширять свои северные «освобожденные зоны». К 1952 г. Вьетминь контролировал примерно четверть населения на юге, три четверти в центральном Вьетнаме и более половины на севере. Французы впустую тратили огромные ресурсы на строительство оборонительных укреплений. Для защиты дельты Красной реки была возведена так называемая Линия де Латтра: французы залили 39 млн кубометров бетона, чтобы построить цепь из 2200 укрепленных опорных пунктов, каждому из которых был присвоен номер с буквами «PK» (poste kilométrique) – километровый пост. Это было на руку вьетминевцам с их стратегией «обкусывания» – постепенного уничтожения – французских сил. Они нападали на изолированные форты по одному за раз, всегда в темноте. Как правило, штурм начинался с взрыва шестового заряда, который проделывал проход в периметре из колючей проволоки. Затем раздавались крики «Тиен лен!» – «Вперед!» – и вьетминевская пехота бросалась в атаку. К рассвету вьетминевцы исчезали, оставляя после себя только трупы, зачастую изуродованные, и бетонные развалины со следами от взрывов мин и снарядов. Утром в Ханое и Хайфоне французские офицеры вполголоса передавали друг другу новости: «Слышали, что случилось на PK141 прошлой ночью?»

В Индокитае воевало много выдающихся французских военных, таких как 51-летний полковник Поль Ванугзем, опытный офицер и интеллектуал, начавший свою карьеру как профессор философии; майор Марсель Бижар, который начал Вторую мировую войну в ранге сержанта и в 1944 г. высадился с парашютным десантом в оккупированной Франции; полковник Кристиан де Кастри, кавалерист и денди, который нигде не появлялся без своего шелкового платка и дорожил репутацией донжуана. Воевали там и знаменитые женщины, такие как Валери Андре, ветеран французского Сопротивления, врач и пилот вертолета, и награжденная высокими наградами медсестра воздушного госпиталя Поль Дюпон Дизиньи.

Осенью 1952 г. Зяп сосредоточил три дивизии на восточном берегу Красной реки, поставив перед ними задачу захватить стратегически важный опорный пункт на хребте Нгиало. Благодаря ночным марш-броскам и блестящей маскировке днем – солдаты передвигались «муравьиной цепочкой» так, чтобы каждый видел рюкзак впереди идущего, – они сумели осуществить переброску сил незаметно для французов. Операция началась 17 октября. В результате серии успешных атак вьетминевцы захватили несколько французских постов. Десантный батальон Марселя Бижара прикрывал отступление уцелевших подразделений в сторону Черной реки. Преследуемые вьетминевцами по пятам, они были вынуждены бросать своих раненых; впоследствии местные жители рассказывали кошмарные легенды о том, что путь отступления Бижара был уставлен кольями с отрубленными головами французских солдат. Когда майор и его оставшиеся в живых люди вышли в расположение французских войск, их встретили как героев; тем не менее отступление из Нгиало стало для французов значимым поражением.

В апреле 1953 г. коммунисты открыли новый фронт в Лаосе, чтобы заставить французов рассредоточить силы. К июню военные поставки из Китая выросли с 250 тонн в месяц в предыдущем году до 2000 тонн, включая советские грузовики и бульдозеры. Между тем французские войска испытывали острую нехватку офицеров и сержантов, бо́льшая часть рядового состава из числа североафриканцев была плохо обучена, а 110 000 призывников Национальной вьетнамской армии вызывали мало доверия. Летом 1953 г., вскоре после того как главнокомандующим французскими силами в Индокитае был назначен генерал Анри Наварр, Сайгон посетил генерал О’Дэниел по прозвищу Железный Майк, командующий силами США в Тихоокеанском регионе. С характерной для американцев самоуверенностью он посоветовал французам ужесточить хватку – перейти к более агрессивным военным действиям. Как показал опыт Корейской войны, при столкновении американских войск с легко вооруженными китайскими частями на открытой местности последние нередко брали верх. Но, когда американцам удавалось заманить противника на заранее подготовленное поле боя, где у них имелись хорошо укрепленные позиции с надежным прикрытием авиацией и артиллерией, они были практически неуязвимы. Почему бы французам не использовать ту же тактику? Наварр согласился. Он решил найти такое место для сражения, где французы смогут использовать все свои преимущества и нанести сокрушительное поражение вьетминевской армии, от которого та не сумеет оправиться. Его выбор пал на Дьенбьенфу.