Читать книгу Пригов. Пространство для эха - Максим Гуреев - Страница 4

– Пожалуйста, назовите свои имя, фамилию и отчество.

– Пригов Дмитрий Александрович.

– Когда и где вы родились?

– Пятого ноября тысяча девятьсот сорокового года в Москве.

– Какими заболеваниями страдали в детстве?

– Полиомиелитом.

– Раньше приходилось к нам обращаться?

– Да и сейчас не я к вам обратился…

– И все же.

– Нет, не приходилось.

– Хорошо, – на какое-то время врач замолкает, чтобы начать производить некие таинственные записи в медицинскую карту, которая больше похожа на блин.

Странно, но Дмитрий Александрович привык, что медицинская карта должна быть толстой, она должна быть не помещающимся на столе Талмудом, романом-эпопеей «Война и мир», исчерканным чернильными строками, неоднократно переклеенным бумагой и пластырем, с торчащими из него пожелтевшими справками и направлениями.

По крайней мере, так было в его детской поликлинике на Красина, куда он, уже учась в школе, ходил вместе с матерью, вернее, куда они брели через Садовое кольцо, он на костылях, горбились под порывами ветра, вздрагивали от автомобильных клаксонов, мать держала его за плечо, чтобы он не потерялся (хотя куда он мог деться – инвалид), оглядывались по сторонам, неотрывно смотрели, дабы удостовериться, что за ними никто не идет следом.

Нет, никто не шел тогда.

Сейчас же Дмитрий Александрович неотрывно смотрит на свои руки, сложенные на коленях, и думает о том, что у него короткие пальцы и круглые, напоминающие чайные блюдца ладони. Например, когда он аплодирует, то у него получается глухой чавкающий звук, как это бывает, когда со всей силы наступаешь резиновым сапогом в мелкую лужу, из которой тут же и выдавливаются пузыри в форме мутных подслеповатых глаз неведомой рептилии.

Переводит взгляд на подоконник, на котором стоит алюминиевый электрический чайник.

– А что вас сейчас беспокоит, Дмитрий Александрович? – врач откладывает в сторону медицинский блин.

– Переворот на Гаити беспокоит, убийство Улофа Пальме и, пожалуй, достижение кометой Галлея своего перигелия во время визита в Солнечную систему, кстати, второго по счету в ХХ веке, – и вновь натыкается взглядом на свои ладони, которые ползают друг по другу.

– Интересно, – врач придвигается к столу, – Дмитрий Александрович, скажите, а вы мнительный человек?

– Думаю, что да.

– А в чем это проявляется?

Дмитрий Александрович неожиданно наклоняет голову направо, почти ложится ухом на плечо, и может показаться, что он прислушивается к чему-то, что звучит внутри него. Затем, выждав, когда боль в затылке станет невыносимой, резко меняет положение головы. При этом рот его сохраняется открытым, но не выпускающим из себя ни единого звука. Гудение крови в затылке нарастает, отчего спина инстинктивно распрямляется, словно наполняется сжатым воздухом, словно готовится вытолкнуть наружу заранее приготовленные слова.

И вот, когда голова возвращается в исходное положение, происходит извержение:

– Наверное, это проявляется в том, что я прислушиваюсь к себе, к своим воспоминаниям, к звучащим внутри меня страхам, голосам… хотя, впрочем, и не только к голосам – к болям, неизвестным ранее ощущениям, к возникающим из мелочей переживаниям, постепенно переходящим в яростное возбуждение… А еще меня начинают заботить детали, отдельные, не связанные друг с другом предметы, они пугают меня, потому что их количество растет, и от этого я свирепею, но не в общеизвестном смысле, а в смысле творческого неистовства, даже экстаза, когда необходимо весь этот вал, поток, это стихийное бедствие отразить в тексте или в рисунке. Я понятно выражаюсь?

– Вполне. – Врач встает из-за стола, подходит к подоконнику и, уже совершенно приготовившись взять чайник, чтобы наполнить его водой из рукомойника и поставить греться, произносит: – Мне не понятно другое, любезный Дмитрий Александрович…

– Что же?

– Какое отношение перечисленные вами события имеют к вашему творческому экстазу, как вы изволили выразиться? Ну все эти перевороты на Гаити, гонка вооружений, борьба за мир, убийства… Вижу, что они будоражат ваше воображение, но с какой точки зрения они интересуют вас – с событийной, с политической, с гуманитарной или общечеловеческой?

– Исключительно с точки зрения уходящего времени и соответствия ему слова.

– Ах вот оно что, – врач подходит к рукомойнику, открывает кран и через носик (потому что крышка уже давно приварилась к корпусу намертво) начинает заполнять чайник водой, – сейчас выпьем чаю, если не возражаете.

– Конечно, не возражаю.

– Стало быть, если я вас правильно понял, мы имеем дело с полистилистикой ваших речевых конструкций, которые, опираясь на цитирование, стилизацию и актерствование, переосмысливают время, доводя его восприятие до абсурда, извлекают некий первосмысл, за которым ничего нет. Пустота!

– Совершенно верно, – выдыхает Дмитрий Александрович. Впрочем, надо полагать, что это не выдох облегчения, а, скорее, знак того, что он с каждой минутой все глубже и глубже врастает в абсолютно непроходимые городские трущобы, в кущи собственных переживаний и воспоминаний. Начинает блуждать в них.

– Когда вы впервые ощутили эту способность в себе?

– Могу лишь предполагать.

– Извольте, – врач втыкает штепсель в розетку и вновь возвращается к столу.

Д. А. Пригов «Начала какого-нибудь длинного повествования»: «Помню, в детстве, вступая в темный тяжко-пахучий арочный проход от освещенной улицы к нашему грязновато-кирпичному пятиэтажному дому в глубине обычного густо застроенного затененного московского двора, я всякий раз невольно оборачивался на обступавшие шорохи и отчетливые звуки преследующих шагов. Кто это?! Что это?! Естественно, все оказывалось моими же собственными торопливыми малолетними шажками, многажды отраженными сводчатыми стенами и возвращенными мне, любезно взлелеянными местной атмосферой, аурой. Возвращались разросшимися до пугающего размера и отчужденности… Все здесь пустынно и огорожено вздымающимися краями густо поросшего оврага-котлована… Народ в округе все больше пожилой – пенсионеры, инвалиды, убогие да покалеченные. Они и населяют местные неказистые постройки. Раньше тут неподалеку в полуразрушенном монастыре дом инвалидов располагался. Подобных полно было по всей стране после войны. Но этот, говорили, особый… Рассказывали, будто здесь из людей электричество пытались получить. Господи, да что из этих истощенных и полностью выпитых существ можно получить?! Тем более такую тонкую и мощную материю, как электричество! Дрянь какую из них – и ту не вытянешь. Правда, иногда над монастырем вспыхивало что-то, на мгновение неярко озаряя всю окрестность».

Алюминиевый чайник начинает гудеть и плеваться кипятком.

Врач встает из-за стола и подходит к окну, за которым синеватые ноябрьские сумерки уже выползли со дна теряющихся за горизонтом Сокольников и нависли над Глебовским мостом через Яузу, по которому едет автобус. Здесь пассажиры приникли к запотевшим стеклам, а черная речная вода уже схвачена по краям грязным ледяным припаем.

Поднимается пар.

От чайника поднимается пар.

Разгораются уличные фонари, плывут друг за другом в этом пару, и откуда-то со стороны Преображенки доносится вой сирен.

Дмитрий Александрович прислушивается и сразу же безошибочно признает в нем вой милицейских машин, что пробираются к фабричному общежитию на Девятой роте.

– Да, места у нас тут беспокойные, что и говорить, – врач выдергивает штепсель из розетки, но чайник еще какое-то время продолжает бурлить и плеваться кипятком. Потом все-таки затихает. Вой сирен тоже постепенно затихает.

– А у нас в Сиротском переулке, это в районе Шаболовки, как-то ограбили сберкассу и убили милиционера. Ну, конечно, понаехали люди в штатском и в милицейской форме, с собаками. Мы все вывалили на улицу, чтобы посмотреть, что будет происходить. А ничего, знаете ли, и не происходило, только собаки лаяли и бросались на толпу, вели себя как-то совсем не профессионально. И в том, что убили именно милиционера, а не вохровца какого-нибудь, кассира или обычного прохожего, было что-то таинственное, загадочное и даже страшное. – Дмитрий Александрович принимает из рук врача стакан чая и, помолчав, добавляет: – По крайней мере, нам так казалось тогда… Благодарю вас.

Врач смотрит на часы, висящие на стене, и думает о том, что его смена вот уже как полчаса закончилась, а он еще в больнице, что он уже не встретит жену на Курской и по этому поводу дома опять будет скандал.

Дмитрий Александрович смотрит на граненый стакан в подстаканнике и думает о том, что, скорее всего, у той злосчастной сберкассы, когда шло ее ограбление, милиционер оказался совершенно случайно, просто объезжал вверенный ему участок на мотоцикле «Урал» с коляской. Услышал какие-то крики, звон разбитого стекла, насторожился, заглушил двигатель, оценил обстановку, принял единственно верное решение и поймал разбойника. И это уже на следующий день он был окружен подельниками грабителя, пожелавшими свести с ним счеты. Нет, он не испугался, но достал из кобуры пистолет ТТ и сделал шаг навстречу своей смерти.

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Я с ужасом, но и неким восторженным замиранием сердца ожидал, как он уложит их всех в рядок меткими выстрелами. Потом подойдет, с сожалением склонится над каждым, пощупает пульс на шейной жиле, вздохнет и отлучится, чтобы вызвать санитарную или же прямо гробовую перевозку. Однако он все медлил. Группа сдвигалась вправо… Откуда мне было знать, что в пистолете Милицанера не существовало патронов, так как предполагалось, что он должен парализовать, обезвредить любого одним своим видом, являющим всю силу, волю и величие не одолимого никакими силами государства».

А потом были его похороны на Донском кладбище – венки от сослуживцев, неутешное горе вдовы, оставшейся с двумя детьми, 6 и 10 лет соответственно, залп из самозарядных карабинов Симонова в высокое Московское небо и, наконец, траурные речи, из которых запомнилась вот эта:

И далее:

На этих словах воспоминания о похоронах милиционера и заканчиваются, потому что более сказать о нем уже нечего.

Врач допивает чай до дна одним весьма впечатляющим глотком, словно это не чай вовсе, а дорогой армянский коньяк, затем решительно возвращается к столу, распахивает медицинскую карту, делает в ней несколько записей так называемой врачебной скорописью, более напоминающей энигматическое блуждание шариковой ручки в поле желтоватого оттенка бумаги, затем поднимает взгляд на Дмитрия Александровича и произносит:

– Давайте все-таки подведем итог нашей встрече.

– С удовольствием.

– Все это время я общался с очень интересным собеседником, которого отличает неординарный ум и совершенно уникальный взгляд на мир. Не вижу в ваших речах и поступках ничего предосудительного и имеющего отношение к нашему ведомству. Ваше нахождение здесь, безусловно, является ошибкой. Посему прошу вас немедленно покинуть больницу, а все необходимые бумаги будут выданы вам незамедлительно.

Дмитрий Александрович благодарит врача и выходит на лестницу, вдыхает здесь крепчайший запах карболки, а руки его тут же и прекращают движение, холодеют, намертво вцепившись в перила.

Так он стоит какое-то время в задумчивости.

Затем начинает спускаться на первый этаж корпуса, где направляется в регистратуру.

Тут Дмитрий Александрович слышит прелюбопытный разговор, который происходит между гардеробщицей и электриком, восходящим по лестнице-стремянке к потолку для замены перегоревшей лампочки.

– Вот скажи, Сергей Михалыч, какая вода святее – Крещенская или Богоявленская?

– Озадачила, так озадачила, – усмехается электрик и упирается руками в потолок, как в небо, совершенно уподобившись при этом сыну Иапета и Климены, брату Прометея, Эпимея и Менетия – Атланту, – думаю, что Богоявленская.

– А вот и нет, Крещенская! Это мне наш поп Сергеев сказал.

– Так и сказал? – доносится откуда-то сверху.

– Да, так и сказал – знай, раба Божия Надежда, Крещенская вода святее, потому что она называется Великая Агиасма!

– Не знал, – Сергей Михалыч держит в руках перегоревшую лампу, потом начинает ее трясти, дабы убедиться в том, что нить накаливания оторвалась от электродов. Так и есть – оторвалась и дребезжит.

– Вот видишь, не знал, а теперь будешь знать, – не унимается гардеробщица.

– А что там еще тебе твой поп Сергеев сказал? – электрик извлекает из кармана новую лампу и, ласково поглаживая ее, вставляет в патрон. Начинает аккуратно завинчивать.

– Он сказал, что Крещенскую воду надо пить натощак, а также сказал, что, обмакнув в ней марлю, можно этой марлей протирать глаза перед сном, и они никогда не будут слезиться.

– Вот оно что, – электрик вновь упирается руками в потолок, – а у меня после того, когда я подолгу смотрю на электрический свет, очень часто глаза слезятся. Мне врач прописал какие-то капли, но они не помогли.

– Делай, что я тебе говорю, и все пройдет, – звучит из недр гардероба.

Наконец, отпустив потолок, электрик приступает к спуску на землю:

– А святая вода не может протухнуть?

– Да ты что, Сергей Михалыч, совсем одурел? Нет, конечно, она ведь на то и святая.

Дмитрий Александрович меж тем уже получил все необходимые бумаги, но он не торопится уходить из больницы, потому что непременно хочет дослушать, чем закончится этот прелюбопытный разговор.

Гардеробщица подходит к выключателю и со словами «сейчас проверим твою работу» нажимает на отполированный сотнями прикосновений эбонитовый тумблер. Щелкает неоднократно, но свет не загорается.

– Не работает, – в голосе звучит недоумение и разочарование одновременно.

К тому моменту электрик уже сложил стремянку и собрался удалиться восвояси, но нет, этому свершиться не суждено.

– Черт, как же так-то? – недоумевает Сергей Михалыч. – Все ж вроде правильно сделал.

– Давай, полезай обратно и почини по-настоящему!

Электрик вновь устанавливает лестницу, делает это крайне угрюмо, и видно, что настроение его уже безнадежно испорчено.

Д. А. Пригов «Открытое письмо (к моим современникам, соратникам и ко всем моим)»: «Друзья мои, как мы неуловимо ускользаем друг от друга по натянутым в неведомых нам направлениях нитям живого времени – и это неизбежно, и это печально, и это прекрасно, так было всегда, так будет, так надо. Давайте же любить друг друга, станем же диамантами сердца друг друга, но не только сердца плоти, а сердца души, сердца духа, сердца созидания и творений духа! Давайте же писать друг про друга, сделаемся же героями произведений друг друга… Все это не должно пропасть втуне для потомков, но должно стать общим, всеобщим достоянием, высокими примерами подражания и тайного удивления».

– Проверяй! – доносится из поднебесья.

Гардеробщица вновь щелкает тумблером переключателя, вследствие чего ярко вспыхивает электрический свет, а Сергей Михалыч с криком летит вниз и падает к ногам Дмитрия Александровича.

Тут же поднимается всеобщая суматоха, в которой слышны крики медсестер, наперебой вызывающих по телефону «Скорую помощь», гул закипающего в регистратуре алюминиевого чайника, далекие голоса рабочих с «Красного богатыря» и с 37-го завода, Федосееве и единоверцев из Никольской общины, пришедших поглазеть на то, как милиционеры арестовывают хулиганов из фабричного общежития на Девятой роте, лай собак, женские вопли.

Дмитрий Александрович наклоняется к электрику и видит, что глаза его закатились и он уже полностью окоченел. Щупает пульс на шейной жиле, и становится окончательно ясно, что он мгновенно умер от удара электрическим током, и ничто уже не сможет его оживить, ни реанимация, ни потоки Богоявленской воды, изливаемой на труп Сергея Михайловича сердобольной гардеробщицей Надеждой, которая голосит во всю мощь и ширь своего неохватного тела, туго спеленатого сто раз стираным-перестиранным в хлорке белым халатом.

В окно видно, как к корпусу подъезжает карета «Скорой помощи», освещая фарами шеренгу елок, посаженных пациентами больницы.

Елки напоминают стариков, что, особенно зимой, переминаются с ноги на ногу, опираются на посохи, некоторые же курят по старой привычке, а еще вспоминают, о том, что здесь в районе Потешной и Девятой роты было до того, как их переселили в новостройки на Первомайскую. А хорошо ведь было, чего уж там говорить! Например, многие из них держали тут голубятни, потому что были уверены, что голубь есть символ Святого Духа.

Впрочем, в этой уверенности они пребывают и по сей день.

«Скорая помощь» замирает у входа в корпус, и елки тоже замирают, как рота почетного караула, а Дмитрий Александрович идет мимо этого строя, напоминающего расческу, к больничным воротам, над которыми горит прожектор.

Вспоминает, что так и не допил чай.

И это уже потом стало известно, что электромонтера Сергея Михайловича Плаксина похоронили на Черкизовском кладбище недалеко от могилы Ивана Яковлевича Корейши, проведшего в заточении в неподалеку расположенной Преображенской психиатрической больнице 44 года. Также Ивана Яковлевича в Москве знали под именем «студент хладных вод». Откуда возникло это прозвище, сказать трудно. По одной версии, его придумал сам себе Корейша, любивший подолгу смотреть в едва подвижные и мутные воды Яузы. По другой, так его стали называть за проницательный ум и мудрые поучения, которыми он наставлял приходивших его навещать в Преображенскую больницу.

Д. А. ПРИГОВ «15 МУДРЫХ ПОУЧЕНИЙ»:

«1 Живя, живи правильно, вставай утром, работай днем, отдыхай вечером, спи ночью, или вовсе не живи.

2 Работая, работай честно, трудолюбиво, вдумчиво, люби свою работу, или вовсе не работай.

3 Женившись, женись по любви, уважай в жене человека, не гуляй на стороне, обеспечь ей и детям сносное существование, или вовсе не женись.

4 Кушая, кушай суп ложкой, второе – вилкой, пей из стакана, или вовсе не кушай.

5 Воруя, воруй со смыслом, обдумай все заранее, не зарывайся, бери нужное, думай о последствиях, или вовсе не воруй.

6 Предавая, предавай целиком, не оглядываясь, не требуя снисхождения или понимания, или вовсе не предавай.

7 Убивая, убивай сразу, до конца, не рассчитывая на случай, не надеясь на оправдание, или вовсе не убивай.

8 Выбирая, выбирай, или вовсе не выбирай.

9 Протестуя, протестуй, или вовсе не протестуй.

10 Уезжая, уезжай, или вовсе не уезжай.

11 Гуляя, гуляй, ходи, смотри по сторонам, замечай что-нибудь, размышляй о чем-нибудь своем, или вовсе не гуляй.

12 Думая, думай о причинах и следствиях, о сущности и проявлениях, об истине и лжи, или вовсе не думай.

13 Веруя, веруй полностью, не давай себе послабления, не оговаривай причин, или вовсе не веруй.

14 Умирая, умирай сам по себе, а не кому-то там в укор или на пользу, с чистой совестью и с чувством исполненного долга, или вовсе не умирай.

15 Читая эти наставления, читай их осмысленно, не цепляйся за поверхностный смысл, вникай в их тайную суть, или вовсе не читай».

Потом Дмитрий Александрович долго ехал домой в метро, коротая время за просматриванием тех медицинских бумаг, которые ему вручили при выписке из больницы. Впрочем, разобрать здесь хоть что-либо было совершенно невозможно, потому как сшитые скоросшивателем листы формата А4 были мелко исписаны так называемой врачебной скорописью, исполнены энигматического блуждания шариковой ручки.

Улыбнулся и вспомнил, как лет пять назад чуть не отравился чернильной пастой.

Тогда всю ночь провел за работой, сидя за детским столом, украшенным хохломской росписью, – штриховал пространство, точка за точкой, штрих за штрихом погружая его во мрак, ввергая в хаос, который согласно космогонии является первичным состоянием Ойкумены, бесформенной совокупностью материи и пространства, некоей бездной, из недр которой являются божества, не могущие ни видеть, ни слышать, ни говорить.

Работа продвигалась медленно, и казалось, что время остановилось, вернее сказать, полностью зависит от того, когда картина будет завершена, и лишь после этого оно (время) продолжит свое движение.

Однако до завершения было далеко.

Напряжение нарастало.

Черная дыра, изображенная на бумаге, как бы затягивала в свои недра, и попытка закончить работу была своего рода сопротивлением этому затягиванию, всасыванию в фиолетовую пустоту.

Дмитрий Александрович от напряжения кусал ручку и даже не заметил, как дошел до стержня. Понял, что произошло, лишь когда паста склеила губы и стало невозможным открыть рот, чтобы возопить от возбуждения и страха. Впрочем, тем самым полностью уподобился медиумам, которые появляются из бездны и не могут ни говорить, ни слышать, ни видеть, но источать великую электрическую энергию.

Тут же побежал к рукомойнику и принялся отмывать лицо, испытывая при этом крайнюю дурноту от терпкого химического запаха ядовитой чернильной пасты, которая вместе с водой стекала в раковину.

В ту минуту, когда почувствовал этот химический запах на запертых устах, испугался даже не смерти от бытового отравления, а того, что не сможет выкрикнуть в разверзшую перед ним пустоту заранее приготовленную мантру:

Из книги Д. А. Пригова «Живите в Москве»: «Однажды, оставшись один в классе, я долго искоса поглядывал на чернильницу, укрепленную в специально для нее образованном отверстии в парте. Незаметно для самого себя я каким-то неведомым способом, даже не передвигая ног, словно подплывая, вернее придвигаемый самим сдвигавшимся в том направлении пространством, стал приближаться к ней. В невменяемом состоянии плавным движением правой руки я вынул чернильницу из ее логова и опрокинул в себя… Я взвыл и стал биться об пол, выблевывая из себя отвратительную лиловую жидкость… Какими-то рывками меня вынесли в коридор, понесли на спине вдоль него, по лестнице вниз, на нижний этаж, в вестибюль уже опустевшей школы… Из меня лезла кровавая пена и густая желчь, неравномерно раскрашенные лиловыми разводами… С тех пор один взгляд на чернила, даже воспоминания о них моментально передергивают меня».