Читать книгу Асафетида - Максим Николаев - Страница 2

– Господи, помилуй.

– О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.

– Господи помилуй, – вместе с двумя певцами в церковных одеяниях бубнит Точкин. Затылком я чувствую его теплое дыхание.

Священник отец Алексий простужен. Он дотягивает тропарь и, не выдержав наконец, отворачивается и подносит к лицу белый платок, который словно по волшебству материализовался в сложенных щепотью пальцах.

Раба Божия Мария в своем красном гробу укрыта до подбородка саваном из прозрачно-белой ткани. Перед гробом выстроилось тети Зинино семейство: она сама, дочь с зятем и внучки – Уля и Юля.

Тетя Зина не хотела рассказывать подробностей, но, когда я спросил в лоб, всё же призналась, что похоронщикам пришлось корпеть целый день, чтобы восстановить бабушкино лицо. Раны заштопали бесцветной нитью и замазали слоем покойницкого грима. Черты будто скукожились, и само лицо чуть заметно съехало на один бок. Хотя бабушка при жизни не пользовалась косметикой, губы ей намазали алой помадой. Что под косынкой, точно неизвестно, но, по крайней мере, снаружи не видно, что череп был расколот на две половины.

– Упокой Боже рабы Твоя, и учини я в раи, идеже лицы святых Господи, и праведницы сияют яко светила.

Сколько себя помню, я спал крепко, но в то утро почему-то поднялся в пять, съел кружку отрубей, позавтракал вместе с бабушкой и закрыл за ней дверь. Когда я вернулся на кухню, то увидел в окно, как она ставит две большие корзины в багажник. Перед тем, как сесть в машину, бабушка подняла голову, заметила меня и помахала рукой.

За рулем старой «копейки» была Нина Сергеевна – соседка с первого этажа. Овдовев, она, вместо того чтобы отдать за бесценок старенький семейный автомобиль, накопила с пенсии на курсы вождения. Всю осень они ездили с бабушкой за грибами, а в выходные я часто бывал с ними третьим.

По расписанию у нас было пять пар. Домой я вернулся уже по темноте и с удивлением, переходящим в тревогу, отомкнул дверь ключом: из леса редко возвращались после обеда.

Бабушкин мобильный не отвечал. Через пятнадцать минут я повторил попытку и затем тут же позвонил на номер Нины Сергеевны. Женский голос на двух языках сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети. Маленькая стрелка на голубом будильнике в моей спальне подползала к восьми. Я вышел на балкон. Люди еще возвращались с работы: одни пешком, другие на машинах. Из пятиэтажки напротив выскочил на прогулку черный курчавый пес.

– Добрый вечер, – раздалось снизу. Перегнувшись через перила, я увидел Точкина. Сосед стоял на бетонной опалубке перед домом с задранной головой и широко улыбался мне из-под фуражки. – Вам не холодно? – Он поймал мой взгляд и приветливо помахал шваброй. В другой руке у него болталось пустое ведро.

– Нет, – только когда я сказал это, то понял, что успел замерзнуть, пока стоял на балконе. День был теплый не по сезону, но к вечеру погода переменилась. Со стороны детского садика «Золотой ключик» задувал пронзительный ледяной ветер.

– Мария Егоровна с грибов не вернулась еще?

– Нет.

Убирать подъезды Точкин выходил ни свет ни заря, а вставал, конечно, еще раньше, и увидел, наверное, из окна, как они уезжали.

– На телефон не отвечает?

– Нет, – повторил я в третий раз.

 Еще через час я набрал «02».

– Какие грибы в ноябре? – Первым делом изумился мужской голос из трубки. Но осень выдалась долгой, дождливой и теплой, и банки с солеными груздями и рыжиками уже не помещались на полках в кладовке.

Чтобы подать заявление об исчезновении человека, мне следует обратиться в ближайшее отделение полиции. Так мне сказал дежурный и добавил, что дело может подождать до утра.

Но медлить все-таки не хотелось.

Когда я уже застегивал куртку в прихожей, в дверь позвонили.

– Искать поедете? – На пороге стоял Точкин и озирался по сторонам.

Я ответил, что ехать мне не на чем, а иду я в полицию – подавать заявление.

– Бесполезно это. До завтрашнего дня в лучшем случае ориентировку на автомобиль разошлют, – отмахнулся он и, чтобы не тратить драгоценное время, предложил помочь с машиной. При мне он выудил из кителя телефон и дозвонился до какого-то Любимова, которого пришлось долго уговаривать, но в конце концов сосед, довольный, сунул мобильник в карман и объявил:

– Транспорт будет.

Часа через полтора во двор вкатился армейский ГАЗ-66 и просигналил два раза. Навстречу нам с Точкиным, выходящим из подъезда, наружу из кабины неловко выбрался мужчина в форме десантника.

– Андрей… Анатольевич, – прибавил он, протягивая ладонь. Рукопожатие было крепким.

На вид Любимов был ровесником Точкина, то есть вряд ли намного старше тридцати, однако торчавший спереди из-под берета ежик темных волос заметно отблескивал серебром. На погонах в свете уличного фонаря тускло сверкали по четыре капитанские звездочки.

К транспорту прилагался поисковый отряд. В крытом кузове на деревянных скамейках сидело человек пятнадцать солдат в таких же, как у капитана, голубых беретах. Под брезентом было темно и сильно трясло. Когда до всех дошло, что дорогу смогу показать только я, меня пересадили в кабину.

С бабушкой и Ниной Сергеевной мы ездили в одно и то же место километрах в пятидесяти от Пскова – глухое и почти не посещаемое городскими. Покойный муж соседки знал о нем, только потому что сам был родом из Спасовщины – деревни неподалеку. Ориентироваться на ночной трассе было нелегко, и я едва успел заметить съезд за крохотной речкой Лочкиной.

Красная «копейка» Нины Сергеевны стояла на обочине дороги в лесу: двери закрыты, внутри – никого. Руководить поисками взялся сам Андрей Анатольевич, ему помогал молодой парень по имени то ли Валерий, то ли Виталий – командир взвода, который Любимов одолжил для поисковой операции у знакомого майора.

Вооруженные армейскими фонариками десантники прочесывали ночной бор и, даже рассеявшись между деревьями, каким-то образом умудрялись кричать «Ау!» в унисон. Мы вдвоем с Точкиным сквозь черничник двинулись к бывшей звероферме. Концентрация грибов в этих развалинах всегда была больше, чем где-либо еще. Ночью здесь так же остро ощущалась концентрация застарелой смерти. Луч фонаря, общего на двоих, выхватывал из черноты ряды узких клеток и деревянные сооружения, одно из которых сейчас показалось мне похожим на миниатюрную лагерную вышку.

Мы бродили вдоль и поперек, аукали до хрипоты и обыскали, наверное, каждый квадратный метр поверхности, но никого и ничего не нашли. По пути назад мне почудился трупный запах. Сперва я списал это на мрачность места и общее свое истерическое состояние, но тут голос подал Точкин:

– Земля воняет.

Скотомогильник. От бабушки и Нины Сергеевны я знал о том, что он – неподалеку от фермы. Когда собирали грибы, мы всегда обходили его стороной.

Десантников было не слышно. Как выбираться отсюда, я не имел ни малейшего понятия. Точкин пытался определить направление по звездам, но у него это не получалось. Запах мертвечины скоро исчез, под ногами теперь чавкало болото.

– Заблудились! – Наконец вынужден был признать сосед и с досадой взмахнул руками, в одной из которых держал фонарь. Раздался тупой удар и звон стекла. Мир вокруг погрузился во мрак. – Теперь еще и без света, – добавил Точкин с горечью в голосе и тут же принялся исправлять положение. С третьей попытки ему удалось влезть на несколько метров на тонкую сосну и разглядеть огоньки вдалеке.

До десантников по лесу мы добрались почти на ощупь, и только луна, кстати выглянувшая из-за облака, уберегла нас от травм. Что больше мне не увидеть бабушку живой, я прочитал на мелькнувшем в луче фонаря лице капитана Любимова. Чувство было такое, как будто в левой части груди у меня кто-то пробил дупло, и в него задувает ледяной ветер.

На следующий день из города Острова приехала тетя Зина. С бабушкой они были как сестры, и какие-то малознакомые даже искренне изумились однажды, обнаружив их неродство. В конце 90-х тетя Зина через свои связи в госорганах помогла бабушке найти работу с жильем в Пскове, и в первый класс я пошел уже в областном центре. Но мое дошкольное детство прошло в Острове в маленькой квартире без удобств. Каждое воскресенье мы ходили к тете Зине, как это называлось, в баню. Ее муж дядя Леша регулярно заезжал в гости: колол дрова, носил ведра воды с колонки. Сами они обитали на Семи Ветрах – новом районе, построенном в чистом поле перед рекой Великой. С нашей Калинина по воскресеньям мы добирались к ним пешком по висячим мостам через тот самый остров, что дал название городу.

До самой ночи тетя Зина перебирала бабушкин гардероб и искала какое-то бордовое платье, в котором бабушка была у нее на юбилее и которое теперь она хотела отдать в похоронное агентство. Платья нигде не было – и тетя Зина выбрала другое, темно-серое. Пока засыпал, я слышал, как она плачет в бабушкиной постели в соседней комнате.

В самую рань в дверь позвонила незнакомая красивая женщина. Она представилась дочерью Нины Сергеевны. Тетя Зина предложила ей чаю, но гостья отказалась и вместо этого принялась расспрашивать меня обо всем, пытаясь хоть как-то уместить в голове случившееся. Пока сидели в гостиной и плакали, я пропустил первую пару. Останки матери дочь забрала с собой в Москву.

Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали вместе с родителями в последний день: с маршрутки – прямо на отпевание.

– Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, – тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов, – отец Алексий подсыпает ладана в кадило. В церкви, где и без того душно, становится совсем нечем дышать.

Кончиками пальцев Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу, на которую, чтоб горячий воск не капал на кожу и на пол, нанизан листок белой бумаги. Сосед одет, как всегда, в парадную форму ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.

Со стороны алтаря вдруг доносится порыв горячего воздуха. В тесной каменной церкви пахнет гарью. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как и остальные присутствующие.

– О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.

– Господи помилуй.

– Господи помилуй, – шепчет Точкин, уставивший глаза на иконостас.

Следующим жарким дуновением с бабушкиного тела сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, почти невесомый, зависает на долю секунды над гробом.

Я со своего ракурса замечаю ее ногу в черном чулке:

– Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… – И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. Куда-то делись Юля с Улей, которые только что стояли передо мной и вдвоем усердно крестились, остальные живые тоже исчезли. На пустом полу перед гробом лучи солнца из окна вычерчивают бледно-желтый прямоугольник, разбитый на клетки фигурной решеткой.

Свеча с бумажкой выскальзывает из моих рук и, опускаясь вниз, вертолетиком медленно кружится в воздухе словно в замедленной съемке. На полу храма огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.

В гробу происходит движение. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.

Выбравшееся наружу существо на голову ниже бабушки ростом, судя по телосложению, – девочка-подросток. То, что я сначала принял за чулок, было коркой обугленной кожи. Не только ноги, но и бо́льшая часть тела обезображена огнем. На лице у нее почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.

По маленькой церкви заметались какие-то тени. Обернувшись, я вижу на месте стоявшего за моей спиной Точкина голую безобразную старуху. Она хватает меня за плечи. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в рыхлую, как тесто, грудь другой старухи. Ее толстая рука, из которой выпирает обломок кости, свисает плетью. Второй, целой, она хватает меня поперек груди.

Еще одна женщина, с ожогом в половину лица, в это же время приобняла меня, просунула язык между своих гнилых зубов и облизывает мне щеку. Чьи-то пальцы возятся с ширинкой на джинсах. В ноздри бьет омерзительный запах прокисшего шашлыка. Я пытаюсь вырваться силой из толпы холодных женских тел, волдыри лопаются под моими пальцами, и скоро они становятся липкими от гноя.

Девочка-подросток с выгоревшими глазницами, которая перед этим на моих глазах выбралась из бабушкиного гроба, протиснулась ко мне и впилась в рот поцелуем. Зажмурившись от омерзения, я бью кулаком вслепую и слышу короткий вскрик: хоть и на высокой ноте, он звучит почему-то отчетливо по-мужски.

Открыв глаза, я вижу перед собой Точкина. Он, кажется, делал мне искусственное дыхание и теперь растирает ушибленную скулу. Во рту еще стоит солоноватый вкус горелого мяса. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.

Из середины круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных голов, сверху на меня глядит бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин протягивает руку и помогает мне усесться на паперти, потом отряхивает колени своих форменных брюк. Тети Зинина внучка Юля присаживается ко мне рядом на белую холодную ступеньку и со смущенным выражением на лице легонько приобнимает за плечи.

Пологий холм, на котором стоит церковь Василия на Горке, спускается к детскому парку с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, радующимися первому скудному ноябрьскому снежку.

Скрип тяжелой двери заставляет меня и Юлю обернуться. На паперть выходит Алексий с кадилом в руке и с требником подмышкой. Бросив на меня тревожный взгляд, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида окончена и можно выносить тело.