Читать книгу Асафетида - Максим Николаев - Страница 7

На временном кресте на бабушкиной могиле – та же черно-белая фотография перед колхозным клубом, но только фон затушеван, и любимый мохнатый пес остался за обрезом овала. Под фотографией – железная табличка с датами жизни.

Когда заговорили о кладбище, то Орлецы тетя Зина сразу отвергла при моей полной поддержке. Главный псковский некрополь за тридцать лет сам разросся почти до площади живого города, да и численность «населения» соответствовала. Вряд ли погребенным могло быть уютнее, чем живым, на этом поле, продуваемом насквозь всеми ветрами, и где, откуда ни глянь, ряды могил уходят за горизонт, открывая наблюдателю метафорический вид на бескрайнее пространство смерти.

– Вот, другое дело совсем, – довольно пробубнила тетя Зина, когда нам показали участок на Богословском. – Деревья, кустики, благодать.

Одно из самых древних кладбищ в Пскове, с «ятями» на нескольких сохранившихся дореволюционных памятниках, до 90-х годов стояло заброшенным, как и церковь Иоанна Богослова на Милявице XVI века, которая в эпоху советского запустения была даже не складом, а бесхозной руиной. Восстановленный и не так давно открытый для богослужений храм белеет за голыми кронами столетних кленов и ясеней. По дорожке от главных ворот мужчина и женщина под руку идут на службу.

Бабушку должны были отпевать здесь, в кладбищенской церкви, но за день до похорон настоятель отравился грибами и попал в больницу. Об этом сообщил тете Зине батюшка Алексий из Василия на Горке: он позвонил ей сам и любезно предложил принять усопшую.

С собой на кладбище я принес мишуру и два матовых шарика: один синий, другой сиреневый. Убрав руками гнилые листья и ветки с могильного холмика, я сворачиваю мишуру клубком у подножья креста, шарики кладу внутрь. Творение напоминает гнездо карнавальной жар-птицы, которое тотчас разоряет налетевший вдруг из-за кустов хищный ветер. Я тяну руку за откатившимся к ограде сиреневым шариком.

– В земельку лучше закопай, Ванечка. Мертвым – в земельку лучше.

От внезапно прозвучавшего в тишине голоса у меня подкосились ноги. Я и сам не заметил, как опустился на край холмика с уложенными на нем тремя венками.

На лавочке перед могилой сидела бабушка. Одета она была как во время похорон: в серое платье, на голове повязан белый платок.

– Тяжко, Ванечка, когда рученьки связаны. Ох, горюшко, – она подняла перед собой руки. Кисти у нее, как и во гробу, были связаны крест-накрест, веревки впились глубоко в восковую плоть.

– Как ты там? – Спросил я первое, что пришло на ум.

– Да как в баньке, Ванечка! Только веники все терновые. Да кипяточек холодным не разбавляют. А иной раз и саму в печку вместо дров бросят. Доброе место адом не назовут.

– А за что тебя… туда?

– Да ни за что. Там – все ни за что. Неправдою суд стоит. Мне вот Архипка подстроил, кровопивец злородный. Зверь он лютый, а не целитель, – злобно забормотала она. – Спасибо Николаю праведному, что тебя хоть в обиду не дал. Дай ему, Боже, здоровья, – с этим словами бабушка сползла со скамейки и встала на четвереньки. – Знаешь как я по тебе, родненький, скучаю?! Знаешь как?! – Она истерически всхлипнула. – Побыла б еще, но не могу никак. Тяжек крест, да надо несть! Дай поцелую хоть на прощание! – Веревка на запястьях с треском лопнула, и мертвечиха рысью кинулась на меня.

Я вскочил на ноги, отпрыгнул на шаг назад и потянул на себя могильный крест, который на удивление легко выскользнул из сырой почвы. Когда ведьма атаковала меня снова, то получила деревянным крестом по спине. Она стала падать ничком, но напоролась обеими глазницами на пики ограды, и так повисла, не доставая коленями до земли и отчаянно суча ногами.

Не обращая внимания на дьявольский визг, я колотил ее по хребту, покуда оружие не выпало из обессилевших рук. Женка воспользовалась этой передышкой, подтянулась на руках на решетке, перевалилась через ограду на тропинку и была такова.

Очнулся я в позе распятого Христа на могильном холме. Крест стоял на своем месте, и настоящая бабушка, молодая, ласково глядела на меня сверху вниз из овала портрета. Колокола напомнили о том, что 31 декабря в этом году пришлось на воскресенье. Звон поднял в воздух стайку воробьев. Птицы немного покружили в воздухе и расселись рядком на кованых прутьях соседней ограды.

Кое-как я привел в порядок сначала могилу, потом свою одежду и двинулся к остановке. Мне повезло: белый автобус «Мерседес» подъехал почти сразу. Автобус свернул с Кузнецкой, остановился и раскрыл двери на остановке «Летний сад» перед памятником Пушкину и няне. В дальней половине «гармошки» среди зимних шапок и кепок на меху мелькнула парадная фуражка Точкина. Углядевший меня издали, он заулыбался и стал протискиваться через салон.

– Бабушку навещали? Я тоже к своим съездил. Новый год – семейный праздник, – сказал он, пожимая мне руку. – Вы представляете, «восьмерку» час ждал! Хоть бы отдельный автобус в Орлецы пустили!

Я посетовал, что добраться в район Ипподрома в выходные – тоже дело не из быстрых.

– А у вас тут цветок застрял, – Николай тонкими пальцами извлек у меня из-за шиворота пластмассовую розу.

Не задумываясь, я сунул ее в куртку:

– Это из венка, наверное.

– Нехорошо с кладбища ничего брать, – предупредила с одиночного сиденья рядом с нами старушка в берете.

Я вытащил розу, покрутил ее в руке и, не придумав лучшего, спрятал обратно в карман.

– Мне тут еще кое-кого посоветовали. Женщина в нашем районе, – сообщил Точкин доверительным шепотом. – На любовных делах специализируется. Эротические кошмары как раз по ее части будут.

Я промолчал в ответ.

Везде на улицах были огромные разноцветные снежинки и золотые шары. На кольце Октябрьской площади автобус объехал по кругу главную городскую ель: искусственную, в виде нисколько не похожего на настоящую елку конуса. Фонарные столбы на мосту через один были украшены одинаковыми фигурами гигантских снегирей из гирлянд, лампочки зажигались по вечерам.

На «Маяке» на Завеличье мы вдвоем вышли из автобуса.

– Вы, наверное, с институтской компанией отмечать будете?

– У нас почти все иногородние: дома будут отмечать, – ответил я на ходу и вспомнил парну́ю из своего недавнего кошмара.

– А я у Андрея Любимова обычно встречаю, но они в круиз новогодний по Балтийскому морю уплыли: Таллинн – Стокгольм. Татьяна, супруга его, уговорила. Так что я один совсем остаюсь.

Я испугался того, в каком направлении движется разговор:

– Ко мне одногруппница в гости придет.

Точкин понимающе кивнул.

Попрощались мы, когда перешли Рижский проспект, у дверей магазина «Дикси».

– С наступающим! Удачи вам!

Я пожелал ему того же и помахал рукой.

Толкучка в продуктовом добила меня окончательно. Когда я ввалился домой с бутылкой шампанского, то сразу плюхнулся на обувную тумбу в прихожей. Даже дойти до кухни и выпить воды не было сил.

Я стянул с себя потную одежду, немного отдышался и взялся зубрить Эхта. Одну лекцию по естествознанию я пропустил, когда ходил в собес, и взял у Оли отксерить. Теперь, когда я вытащил копии из прозрачного файлика, то с удивлением обнаружил, что кроме тетрадной клетки и «серого шума» ксерокса на листах ничего нет. С небольшой досадой я оставил непомеченными четыре вопроса в списке и стал повторять пройденное, а потом взялся за православную культуру.

На своих колесиках стол перестал ездить еще в общаге. В девять вечера я вытаскиваю его волоком на середину комнаты и нахожу в кладовке поглаженную тетей Зиной после поминок скатерть.

На улице уже вовсю свистят ракеты и грохочут петарды. В телевизоре, как обычно в Новый год, советская классика.

– Отвечает невпопад на мальчишеский вопрос Нина Бродская. За окном и правда дождит.

Ровно в 22:00, будто ждала перед подъездом и отсчитывала секунды по своим золотым часикам, Оля звонит в домофон. Под пальто у нее блестящее платье на бретельках. Тут же, в прихожей, худенькие плечи покрываются мурашками, хотя топят у нас жарко, по-зимнему.

– Тапок не надо, – отмахивается гостья.

Она приехала в туфлях. На высоких шпильках перед дверью Оля стоит почти вровень со мной. Вместо обычного хвостика на голове у нее вечерняя прическа. Волосы, кажется, стали темней на пару тонов.

– Покрасилась?

– Покрасилась, – улыбается Оля, ей приятно, что я заметил.

Она ставит на тумбу контейнеры с едой в двух прозрачных пакетах и вручает мне блестящий сверток.

Это книга. Я развернул глянцевую бумагу и прочитал название на кожаном переплете. Пушкин, «Песни западных славян», подарочное издание с иллюстрациями.

– С Новым годом!

Оля целует меня: целится в щеку, но случайно попадает в уголок рта.

– Нравится?

– Шикарно.

Уговор про «никаких подарков» исполнен ровно наполовину. Я не знаю, куда деть себя от стыда, принимаюсь прямо в прихожей сдирать с переплета прозрачную пленку, и потом тут же распахиваю книгу наугад.

Иллюстрация к балладе о «Феодоре и Елене» не связана с сюжетом и изображает дюжину голых женщин. Как месяцы Маршака, все они разного возраста, так же расселись кругом вокруг костра в лесу, и, судя по всему, исполняют некий языческий обряд. В роли фетиша – небольшое полешко. У юного «января» с простоватым и неказистым лицом широко расставлены ноги. Девушка то ли примеряется засунуть, то ли только что вынула из себя деревяшку. «Февраль» рядом с ней с бледными веснушками и двумя русыми косицами уже тянет руку к полену. Видно, оно должно пройти полный круг.

Тот же предмет я встречаю и на другом рисунке, где сухопарый священнослужитель с будничным видом содомирует им маленького богатыря. Витязь раскорячился на четвереньках в профиль к зрителю: в кольчуге, латах и шишаке на голове. На физиономии его написано выражение полного блаженства.

Священник участвует в событиях на доброй половине иллюстраций: почти везде – в роли растлителя, изувера, убийцы. Воздаяние ждет его на одной из последних страниц. В небольшом помещении злодей подвешен на дыбе, челюсти зафиксированы и разведены особым пыточным зажимом. Над жертвой возвышается нагая и прекрасная мучительница с формами Афродиты Книдской. Кузнечными клещами она готовится вырвать ему язык.

На аккуратном столике рядом с дыбой разложен богатый инструментарий: чугунный утюг, иглы, спицы, всевозможные ножи. Но прежде всего этого взгляд зрителя падает на причудливый штопор длиной в половину человеческого роста. Как она применит его, страшно даже гадать.

– Ужас какой! Оно запечатано было, продавщица открыть не дала!

Я не лгу, когда уверяю Олю, что графика в книге великолепная. Почти Билибин, честное слово.

– Но Пушкин-то тут при чем?!

Хоть на последней лекции профессора Елеазарова мы сидели вместе, я объясняю ей, что такое постмодернизм в искусстве. Оля внимает мне и одним глазом следит за экраном. Там уже закончился «Иван Васильевич» и началось «С легким паром».

– Вань, а музыки нет нигде?

Я нажимаю несколько раз кнопку и на одном из каналов натыкаюсь на какой-то «голубой огонек». Шампанское стоит на столе. Я обдираю тонкими полосками фольгу и долго сражаюсь с проволокой. В конце концов бутылка открывается с тихим грустным хлопком.

Мы чокаемся. Она заправляет за ушко темно-русую прядку со лба.

– Положить что-нибудь? – Оля не ждет ответа и по-хозяйски шлепает мне на сервизную тарелку ложку оливье. Кроме оливье, из салатов – с крабовыми палочками и селедка под шубой. В довесок к этому – бутерброды с икрой, шарики из тертого сыра и колбасно-мясная нарезка. Настоящий пир на двоих.

Я беру бутерброд и кладу его на край тарелки. Внутри клокочет выпитое шампанское.

– Ты в порядке? – беспокоится она, когда я икаю со страдальческим выражением на лице.

Второй бокал заходит легче. Пузырьки из желудка разбегаются по сосудам. Такое чувство, как будто под кожей прорывают ходы маленькие личинки, копошатся и щекочутся изнутри. Она не унимается:

– Тебе точно не плохо?

Я в порядке. Мне хорошо. Кушай салат, Оля.

– Лера из Гамбурга «ВКонтакте» фотки выложила. Видел?

– Да похуй вообще на эту блядь, – отвечаю я. Сам не понял, как с языка сорвалось.

– Ну почему ты так? Она же тебе нравится, – заступается за одногруппницу Олечка. – И вот сейчас ты еще раз это доказал.

– Нравится? С чего ты взяла? Мне вообще только ты нравишься! – Мой взгляд опускается в ее декольте.

Щекотка добирается мне до низа живота. Оля замечает мой стояк и знает, что я знаю об этом.

– Ваня, ты знаешь, тебе вообще нельзя пить… Нет, не надо, – шепчет она и поправляет лифчик. – Убери, – слабеньким движением отлепляет мою ладонь от своей маленькой груди, в глазах у нее фальшивый испуг. Но я-то вижу, что ей надо.

Куда собралась?!.. Сиди, бля!..

– Я думала, что ты хороший, а оказалось, гнилой внутри!

А я думал, что у тебя на манде волосики…

Гостья расправляет между ног порванное платье и вылетает в прихожую. Я слышу, как она обувается.

Замок защелкивается вместе с ударом стальной двери. Как только на лестнице стихает быстрый стук каблучков, из-за двери раздается голос Точкина:

– Иван, у вас всё нормально?! Иван?! – Он несколько раз давит на кнопку звонка.

Вместо желаемого: «Сплю я», – мой речевой аппарат выдает невнятное полуматерное: «Сбля», – похожее на звук рвоты.

– Иван! Откройте, пожалуйста! Вам нужна помощь!

– Ёбаный Боже! Тебе самому помощь нужна! Психиатрическая! – Я сам удивился тому, что без единой запинки выговорил эту непростую лексему. – Спать иди! Дебил контуженый!

Шагов не слышно, снаружи тихо. Видимо, он остался дежурить у двери.

Делать нечего, я наливаю еще шампанского и уныло гляжу в экран поверх нетронутой еды на столе. Там всё тот же «голубой огонек», но только публика за столиками поменялась. Никого из этих новых я не видел раньше, кроме единственной старухи – знаменитой эстрадной певицы, народной артистки СССР. Правда, кажется, она умерла еще в прошлом году. Или я путаю с кем-то? Чтобы проверить, я беру смартфон, но не могу набрать ватными пальцами шесть цифр пароля. На экране старуха поднимается на новогоднюю сцену и подходит к микрофону.