Читать книгу Жиль - Максим Обухов - Страница 3

Молись, чтобы картина не вышла.

Линия возникает от четкого сильного нажатия. Далее вырастает до длинного кипарисового дерева. Движение руки уверенное. Примятая трава создается мазками. Нажим – дорога, расползающаяся под ярким солнцем.

Каждый человек видит предмет по-своему. Никому не дано видеть одинаково. Один разглядел серый дом, запрятанный в кипарисах. Второй – торчащую красную черепичную крышу.

Стены здания измазаны известкой. Выдавливаем краски, размазываем их кисточкой. Уверенными движениями раз, два – появились окна. Оттуда бьет тусклый свет. Черная дверь, за ней лица больных заполняют пустое пространство. Легкими движениями кисти создаем черные тучи, что скрыли солнце. Закрашиваем их по несколько раз.

Вокруг тусклая, примятая, смешанная с землей трава. Кусты и глаза. И пытающиеся дотянуться до картины руки. Фаланги кисти толкают художника, лезут в краску, трогают полотно. Шум, резкие разговоры, обсуждения.

Художник отбросил кисть и всмотрелся в рисунок. Его молодое лицо измазано краской. Серый пиджак висит на коренастом теле. Этого человека называют больным, а он себя считает – ткачом. И по возможности повторяет:

– Я тку из нитей свой взгляд на мир, но его тканые ковры не продаются, их обходят выставки. Они не висят у уличных продавцов. Ни один критик их не видел. Белые листы каталога их не знают. Ткачу это не важно. Главное творить. Он берет в руку кисть и водит ею по полотну.

Пишет природу, нанося мазки на холст. Люди смеются, говорят- слишком много мажет краски. Будто лепит скульптуру. Художник соглашается, мечтая, чтобы рисунок ожил.

– Разве мы живем в этом страшном здании? – Толстый грязный палец тычет в полотно. Он принадлежит Борьке, высокому парню, страдающему заиканием и проблемой подсчета до десяти.

– Прошу Вас, не мешайте, – поднял руки Художник.

– Портишь краски, мазня одна, – женщина, с отвисшей челюстью, толкнула художника в плечо, что он качнулся.

– Это мое виденье, я так вижу!

Оправдывающегося Художника окружала толпа. Они заглядывали через плечо, смеялись. Пациенты серого дома недолюбливали его. Сонные люди меряли метры шагами вокруг дома, постоянно оглядываясь, ища глазами Художника. Почему он не с нами? – повторяли они в один голос, натаптывая очередной километр.

– Агафья права ты – больной! – решила девчонка с белыми волосами.

– Прошу Вас, уйдите, не мешайте мне.

Но толпа смыкалась. Люди подходили все ближе дотрагивались, тыкали пальцами, смеялись. Вокруг художника образовалось сжимающееся кольцо, внутри которого невозможно продохнуть.

– Я тоже могу так нарисовать, – закричал Борька, и на его лице расплылась огромная улыбка, – так любой дурак нарисует. Тоже мне художник.

Он засмеялся громогласным голосом, закатив голову назад. Осмелев окончательно, Борька схватил кисть, махнув ее по краске, прочертил огромную жирную линию, что расползлась по всей картине.

– Что ты делаешь? Прекрати! – закричал художник и вцепился в его руку. Это только рассмешило детину.

– Псих! – закричала девчонка с черными глазами.

– Уйдите, прошу, уйдите! – Художник кричал от злости, удерживая громилу. Множество рук сковывали его движение. Они лезли в краску, к полотну, трогали, смазывали, сдирали. Художник в порыве гнева пытался их остановить, хватая руки, толкая. Брюнетка, что яростно выдавливала краски, с визгом упала на пол. Кто-то получил затрещину от деятеля искусств, кто-то пинок. Детина не остался в стороне и всадил художнику в ухо. Острая боль прокатилась по лицу. Не удержавшись, он упал на траву, свалив мольберт. Голова Художника закружилась, мысли разбежались, выскакивая в окно. Только мрачные кипарисы смотрели на него с презрением.

– Прочь! Всем прочь, – кричал ошеломленный художник, оправившись от удара и закрыв глаза, пока его не схватила сильная рука, сжав плечо. Агафья, главная медсестра этого дома. Она как будто вросла в серое здание и пустила корни. Схватив художник за руку, медсестра подняла его с травы. Художник подчинился, встал. Его взгляд остановился на огромном жирном следе, что красовался на полотне. Агафья схватила картину и сказала:

– Пошли.

– Отдайте полотно, – попросил Художник.

Она сжимала холст, смотря на Художника с ненавистью

– Твоя мазня приносит только одни проблемы! Все люди, как люди, а ты!

Она хотела сказать еще пару слов, но сдержалась.

– Я сидел спокойно ни кому не мешал, они сами подошли ко мне, – Художник показывал пальцем и принялся бить себя в грудь. Без толку. Он заранее в проигрыше.

Агафья остановилось, и посмотрела на него.

– Ты бездельник. Все люди делом занимаются, чего-то хотят, к чему-то стремятся, а ты страдаешь ерундой. Мне твои выходки вот где!

Она наглядно продемонстрировала свои эмоции, поднеся руку к горлу.

– Я с тобой возиться не буду, сегодня отниму твои картины и кисточки, в башке будешь рисовать.

– Вы это не сделаете!

– Что меня остановит? Ты скажи, я посмотрю.

Главная медсестра в стенах серого дома пользовалась непререкаемым авторитетом. У нее был дурной характер, отмеченный многими. Художника она невзлюбила с первого взгляда, без объяснения причин. Всегда на него причитала, ругалась, колола едкими короткими фразами, находясь в дурном расположении духа.

– Сегодня все отберу до последнего карандаша. Дам распоряжение, чтобы за тобой следили, чтобы даже на стене не смог ничего намалевать!

Эти слова прозвучали, как приговор, вынесенный безапелляционно. Она давно на это покушалась и только искала повод. Забрать, отнять, запугать – главный девиз сонного дома. Этот лозунг должен быть написан на стенах, выбит в камне, чтобы его никто не забывал.

Художник, смотрел на Агафью, мысленно прорисовывая ее образ в голове. Измазанные в красках руки, приделанные к толстому не пропорциональному телу. Кисть вырисовывала неваляшку, с круглым скомканным лицом. Одной сплошной чертой были нарисованы глаза. Хватит.

– Все люди, как люди делами занимаются, но всегда найдется кучка уродов. Везде лезут, что-то пишут, – говорила она со злостью.

Слова у художника вырывались наружу, но тут же на выходе застревали в горле. Агафья шлепала по дорожке и ее ноги утопали в весенней грязи. Они остановились рядом с серым домом. Откуда сонные люди смотрели на Художника искоса и думая про себя, что он сумасшедшее их.

– Иди, – Агафья посмотрела на него, он в свою очередь на картину.

– Нет, твоя мазня поваляется на чердаке, соберет пыль. Сколько ты красок с бумагой извел, сейчас бы вмазать тебе за все!

Художник покорно склонил голову, вошел в палату и сел. Окно метр на метр, вытягивало его из серого дома, умоляя бежать. Через несколько минут, в его палате три на пять метров, произошел обыск. Сотрудник серого дома собрали все карандаши, бумагу, унесли даже ластик. Агафья смотрела на Художника глупой самодовольной улыбкой, скрестив свои толстые руки на героической груди. Вскоре они ушли, оставив молодого человека одного в его клетке. Он мог выйти прогуляться по коридору, полежать в кровати. Одеться потеплей и побродить по эвкалиптовой роще. Подышать воздухом и полежать на зеленой траве. При этом не иметь права рисовать.

Агафья права – картины не продавались. Они бесполезно висели в интернете. На выставках от него отмахивались. На всей планете так и не нашелся ни один человек, готовый купить его картину.

Люди говорили, что они слишком тусклы, мрачны. Они повторяли хором:

– Сейчас такое время надо рисовать – сочно, ярко. Люди хотят видеть просвет в тумане. Они должны верить, что их ждет безоблачное будущее. Вы им преподносите страшные картины, они это видят каждый день.

Художник лег на кровать. От лунного света появилась тень, что образовалась на стене. Ему показалось, что это Агафья пришла его опять мучить. Может она принесла ему краски.

– Я прошу, отдайте мне мои краски и полотно. – Он протянул руку.

Агафью до конца проглотил странный дом. Он не прощал слабости, а больше всего ненавидел отличия. Ты должен быть одинаковым и не выделяться.

Художник дотронулся до стены, и тень перебралась на его руку.

– Отдай краски, – он потребовал от тени. Та лишь колыхнулась и заново замерла, смеясь над художником.

– Делай, что хочешь. Все равно рука больше не слушается, а краски тускнеют. – Он повернулся на бок. Потом встал.

Художник сделал пару шагов к включателю, и яркий свет разбежался по комнате, распугав толстых, как чернослив тараканов, что забивались в свои щели и молча шевелили усами.

Голова кружилась от бесконечных нелепых событий. Наконец Художник уснул. Проснулся только утром под звон половников и тарелок. громких выкриков главной медсестры и стоящего в коридоре шума.

Наш художник – Петр Алексеевич, жил в палате один, она напоминала тюремную камеру для одиночек. Пять на три метра, с одним окном, что выходило в сад, на плотный строй деревьев. Кроме кровати и тумбочки, на стене висел крючок. На подоконнике стояла принесенная другом ваза. Прохаживаясь вокруг дома, он срывал полевые цветы и ставил в вазу, на подоконник. На окне висели облезлые ставни, что ужасно скрипели. В них бил черный ветер, просился внутрь. Облупленные стены с огромными дырами, как у сыра и горелая проводка довершали картину.

Редко в палату наведывался доктор, высушенный старик, с парой волосёнок на голове, на носу которого сидели толстые круглые очки. Он спрашивал, как у пациента здоровье и, не дождавшись ответа до конца, исчезал в полутемном коридоре.

После его прихода вползала она – медсестра, принося с собой желтые капсулы ненависти и ужасный холод.

– Художник, ты – лентяй! Только что не придумают, как только себя не назовут, лишь бы не работать. Художник! Обломов ты. Только лежать и в окно пялиться, чтобы не трогали.

– Тьфу, – она плюнула и растворилась в коридоре.

Потом возвратилась, придумав очередную гадость.

– Знаешь, я тут подумала, лучше бы ты пил. Хоть какой-то от тебя толк. В глаза людям можно сказать – алкаш. Все сразу стало ясно. То люди не понимают, здоровый крепкий парень и не пьет! Невдомек им кто такой художник.

– Хватит, – Петр не выдержал. Она не дрогнула, улыбнулась, вышла и закрыла дверь. Агафья еще долго бренчала в коридоре, видимо кто-то попался ей под горячую руку.

– Хорошо, что она отобрала краски. Не надо себя винить, – подумал Петр и сел напротив окна. Если бы было полотно с красками, обязательно довел себя до нервного срыва. За не постоянство линий, кривизну лиц. Сколько не выдавливай и не смешивай краски все бесполезно. Они бледнеют прямо на глазах.

Совсем недавно картины были яркими, живыми, а после начали тускнеть. Петр перепробовал множество вариантов, добавлял желтый, красный цвет, но картины блекли, прямо на глазах. Становясь еще мрачней страшней, грустней. Будто они заразились некой опасной болезнью. Средство их вылечить потеряно или еще не изобретено.

Вслед за красками тускнела жизнь. Становясь серой и однообразной. Петр лежал на кровати всматривался в потолок, вспоминая женщину, что украла краски. Именно она – виновница всех потерь. После того, как он перестал набирать ее номер телефона. Картины побледнели, линии разъехались, как шов на старой куртке, дар выскользнул из его рук.

Петр засмеялся, вспомнив, как Агафья, больная женщина, клялась изорвать его полотно в мелкие крошки. Она много чего обещала в порыве ярости, тем самым развлекая Петра. Ее душила злоба за невозможность понять искусство.

Грязные зеленые стены убивали, запах сырости впивался, держась до конца. Холод проникал через щели и как хозяин носился по комнате. Деревья плотным строем приближались к больнице, окружая ее со всех сторон. В эту ночь сильный дождь стучал по карнизам, и раздавались раскаты грома. По коридору неслось шептание, слышались отдельные голоса, что переходили в гул и замолкали. Полусонные люди толпились возле окон и потом пропадали в темноте. Сонный дом ложился спать. Лишь в глубине молчания слышалось тяжёлое дыхание Агафьи.

Ближе к часу мертвую тишину разорвали в клочья, дав понять, что никто сегодня не уснет.

– Я найду эту чучело и откручу ее дурную башку. Ух, обещаю, она дождется. Чучело-мяучило! – кричала Агафья, за ней следовала свора, которая все бурила глазами в поисках беглянки.

Они не давали спать всему дома. Жильцы палат приложили уши к дверям и слушали, что происходит. Петр не спал, ворочался в ожидание Морфея. Глаза слипались, рука хватала невидимую кисть, что просилась в руки. Встав ночью, он рассмотрел ночные деревья, освещённые тусклым светом луны. Капли дождя скользили по стеклу, обиженно скатывались вниз.

– Агафья! – раздавался голос из коридора, баба Нюра кричала, как сумасшедшая. Носясь с тазиком, собирая падающие капли и проклиная свою ночную смену.

Петр встал, прошелся по комнате, захотел включить свет, но вспомнил про запрет главной медсестры.

«Включать свет после десяти строго настрого запрещено».

Если писать слова черной краской, они бы въелись в бумагу и чернели. Как от злости тараканы, застрявшие в щелях. Глаза стали закрываться сами собой. Хотелось спать.

Не давая никому объяснения, тусклые краски ожили, сделав стены ярче и светлее. Деревья наполнились черно-зеленым светом.

Глаза слипались, Петр готов был спорить, что уже спит. Он лежал на кровати, укрывшись одеялом, как вдруг почувствовал дуновение ветра. Весенний запах и теплое дыхания нескольких холодных капель, что упали на лицо. Художник почувствовал прикосновения мокрых волос.

На секунду он открыл глаза и увидел голубую бездну в виде глаз, небольшой нос и пухлые губы. Большой палец, приставленный ко рту, просил тишины.

– Кто ты? – спросил испуганный художник, но женская рука прикрыла ему рот.