Читать книгу Туда, где фабрикуют облака. Фантасмагория - Максим Сергеевич Горбушин - Страница 3

– А мне все кажется, что люди совсем не такие, какими должны быть, – размышлял в слух Макс Хоук, пока машина мчалась по воздушному шассе, направляясь в участок. – Наверняка ранее мы не имели друг с другом ничего общего, а потому даже не пересекались. Пока однажды какой-то дурак не сказал, что красный фрукт на дереве – это долбанное яблоко. И вот все уже умеют разговаривать. Потихоньку мы создавали свободное общество. Только в итоге это не обобщало, а порождало тюрьму. Медленно, шаг за шагом. И теперь нам из нее не выбраться.

Эти мнимые идеи, минуя меня, улетали на улицу и падали в грязь, где погибали так же незаметно, как и появлялись. Почему, спросите вы? Потому, что этот дерзкий, длинный и пафосный слог постепенно подводил своего владельца к месту расправы, где должен был совершить предначертанное им правосудие. Но внезапно в самом конце, когда и тормозить было бы бесполезно, – останавливался и замирал. Потому как сознавая, где простилается черта закона – все в нем, достигнув апогея, мертвело, оставаясь незаконченным, неспособным расставить все точки над i.

И интересно, что на этот счет сознавал наш многоуважаемый Искусственный Интеллект? Если бы знал его лично, то непременно спросил: «Почему Вы позволяете этому быть? Почему не предотвращаете появление нашего человеческого Эго и закрываете глаза, когда оно уже молит вас о суровой каре? Почему не отправите на плаху того, кто своей феноменологией травит не только душу некоторого индивида, но и душу целостного общества?». Но ответ, почти наверняка, значился бы таковым: «Все в пределах погрешностей и констант». А константы, как уже многим известно, прекрасны только в безжизненном математическом исчислении, где невозможно найти точки соприкосновения с объективной реальностью.

В такие моменты начинаешь невольно осознавать, что жизнь – не более чем цирк, где кто-то жонглирует, кто-то смешит, кто-то идет по канату в надежде не упасть в порок и безумие, пока за всеми нами наблюдает публика и голословно восторгается представлением.

Машина, замедлив ход, повисла в воздухе. Внезапно на гигантском здании, располагавшемся в непосредственной близости от нас, появилась огромная голограмма нагой женщины, весело расхаживающей из стороны в сторону. Чуть ниже ее пролетали вывески с рекламой, освещая неоновым светом проходящих людей. А на светофорах проецировались голограммы с человеческий рост и подлетая, рассказывали о своих услугах, предлагая буклет с невообразимо огромной скидкой в два процента. Порою мне казалось, что я живу не среди гигантских архитектурных монументов, а среди бесконечного множества рекламы.

– А ведь эти программы возможно даже счастливее нас, – внезапно долетели до моих ушей слова Макса.

– О чем это ты?

– А разве не понятно? Каждому из нас андройды выдают смысл, но нам он не всегда импонирует или мы не всегда его понимаем. А они? – тут он указал на все эти рекламные голограммы. – Они не способны мыслить, как, например, ты или я, но они идеально выполняют требуемое с улыбкой на лице. Они не понимают, что существует жизнь, помимо той на которую их запрограммировали, от того и не нуждаются в копании среди собственных мыслей. А значит – те, кто вполне мог бы пережить нас, оказываются вынужденными существовать со стремлением к человеку, то бишь тому, кто будет задавать им цель. Но не этого ли хотим и мы сами? Иметь возможность лишь делать – быть в подчинении не у своих идей, а того, кто окажется выше?

Постепенно с неба начали падать горькие слезы затянувшегося неба, дабы оросить эту землю и омыть черствых людей от бытийных проблем и мыслей. Под нашей машиной, что располагалась не так уж близко к земле, но и не так высоко к небу, стали появляться прозрачные зонтики, по бокам оформленные разноцветными неоновыми лентами. Город расцвел и заиграл красками, когда за ним пришла тьма с надеждой поглотить все живое.

Потихоньку мы тронулись с места.

– Послушай, мне не так уж и трудно выслушивать тебя целыми сутками на пролет, говори ты хоть о людях, голограммах, андройдах… Не важно. Если только, вместе с этим, ты будешь упоминать что-то нужное и по делу.

– Согласен, если человек будет говорить только что-либо ненужное, он напрасно потратит свое время и словарный запас, – будто бы подтверждая мою мысль, произнес Макс. – Но и когда он начнет утверждать что-то нужное, плата останется неизменной.

Решившись промолчать, нас настигла недолгая пауза.

– Вижу, что ты со мной в очередной раз не согласен, но оно и немудрено. С мыслью человека будут солидарны, только когда придет анархия и люди смогут свободно выражать все, что их гложет. Только вот в этом строе уже не будет никаких мыслей и обсуждать окажется попросту нечего. Дилемма, ей-богу.

– Дело не в этом, – раздраженным и чуть дрогнувшим голосом отозвался я. – Куда важнее сейчас решить, как действовать в сложившейся ситуации! Пойми, убит человек, и у нас нету ни одной зацепки, за которую можно было бы ухватиться. А людям нужен результат и закономерная правда, которую, как ты знаешь, мы еще не придумали.

– Правда бесплодна, а значит рожденные мысли в наших умах не ее дети! – мы резко пересеклись взглядами. – Хотя, впрочем, мне стоит иногда к тебе прислушиваться. Всё-таки, взять себя в руки и искать хоть какие-то зацепки – тоже крайне важно.

– Спасибо, – саркастично произнес я и отвел глаза в сторону. – Разумеется, ты еще зеленый. Честно говоря, чую, что тебе это дело будет даваться еще сложнее, чем мне. Но следует обходиться дружелюбнее друг с другом. А в идеале – говорить и спрашивать, только когда в этом будет хоть какой-либо смысл.

– Но ведь ответ и вопрос всегда в равной степени бессмысленны, – чуть слышно вспорхнула колкая, словно с холодного лезвия ножа, фраза Хоука, которую он, скорее всего, даже и не собирался произносить.

– Хватит! Прекрати! Все, о чем ты твердишь, – безумие. Но я не понимаю для чего? – рассвирепел я. – Для чего ты язвишь и стараешься быть таким инфантильным?

– Не знаю – он пожал плечами. – Должно быть хочу когда-нибудь проснуться и понять, что это всего-лишь сладкий сон, который так нежно обманывал меня на протяжении стольких лет.

Настигшая нас пауза теперь была уже не такой дружелюбной как ранее, однако она оказалась последней. Слова, что пробежали по кончикам наших губ и разделили друг от друга двух участников беседы, вероятнее всего, задели или даже обидели Макса. Ибо на тот момент я не знал и, более того, даже не задумывался, какой сумасбродный мрак, прикрывающийся голосом разума, хранился в черепной коробке этого человека.

Стало тошно.

И, увы, мне, за этим событием, не представился случай уйти внутрь самого себя, выискивая возможность более никогда не контактировать с этим миром, (не подвластным моему сознанию), потому как, внезапно и удручающе зазвучал звук сирены, напомнивший о давно ушедших днях.

Как и следовало ожидать, этой реалией заинтересовался не только я, но и множество других людей, что были неподалеку. Все они казались мне жалкими и ничтожными, превратными и ленивыми, скупыми и глупыми. Причиной тому был район, где они жили, а если конкретнее, номер десятый, откуда я старался как можно скорее добраться в двенадцатый, полицейский.

Разъясняю – все районы делились между собой по значимости живущих там людей и по опасности, которую могут принести эти же люди Республике. Всего номеров было двенадцать, где с первого по пятый существовали немощные, больные и зараженные радиацией люди, чья жизнь была обречена еще до рождения и за которыми необходим был хороший присмотр. С шестого по девятый – копошились загруженные вечной работой и развлечениями обыкновенные трудяги, чей смысл заключался в интернете и телевидении, а значит и надзор за ними нужен был средний. В десятом и одиннадцатом – обосновались люди, чьей задачи было сидеть в офисах и заниматься политикой, и где между собой делились как власть, так и финансы. Смотрели за ними нечасто – они и сами неплохо справлялись, донося друг на друга.

Естественно, блуждать по этим зонам разрешалось лишь в убывающем порядке номеров, где никто бы и словом не обмолвился, увидя, как некто, (пусть даже вы), пересекает черту десятой зоны, направляясь в первую. Но вот обратный процесс оказывался значительно сложнее, ибо вопрос о возвращении в собственную обитель являлся долгим и трудоемким, а потому мог занимать умы вышестоящих органов неделями или даже годами, если вы вызывали подозрение или забывали взять все необходимые, подписанные документы.

Привилегиями не мог похвастаться даже отдел полиции, поэтому приблизившись к блокпосту, разделявшему зоны, нашу машину остановил и окружил взвод экипированных солдат. Их форма частично напоминала ту, в которой, у места преступления, был полицейский. В руках каждого имелось необычное оружие, похожее на довоенный автомат, чьи пули вводили в кому, дабы не ранить и не убить.

– Слава Искусственному Интеллекту! Слава Победе! Ура!

Ряженый в черный мундир с бесчисленным количеством наград красных оттенков и в начищенных до блеска сапогах капитан вышел из этой группы и закрывая половину лица, в качестве формального приветствия, повторил слова:

– Слава Победе!

Мы с Хоуком знали, что традиции порочили развитие во времени, но ничего не предприняв и не отдав честь в ответ, могли показаться крайне подозрительными.

– Слава Победе! – громко и наигранно последовал наш салют всем стоящим солдатам. Однако оружие от этого они не убрали, а даже наоборот – навострились, как бы следя за всеми действиями, словами, мыслями.

Пристально вглядываясь в кабину нашего автомобиля, будто выискивая то, за что можно было бы нас задержать, капитан протянул ладонь, намекнув на выдачу необходимых ему документов. В темноте его глаза блеснули ярким голубым отсветом, и в моем сознании вспыхнуло пугающее, жженое и терпкое слово «андройд».

Переполошившись, я достал паспорта и бланки из пыльного и грязного бардачка, аккуратно передав ему все, что было. Капитан начал неспеша знакомиться с кипой, пока остальные ждали приказ к очередному действу.

– Прошу прощения, сэр, – начал я, но андройд остановил меня поднятой рукой. Только после того, как он дочитал предложение и взглянул в мою сторону, мне было дозволено продолжить свою мысль. – Маяк включается только при крайне важных обстоятельствах, и я не слышал ранее, чтобы он вообще работал. Почему же именно сегодня все переменилось? Что произошло?

Я замолчал – капитан перевел взгляд на формальные бумаги и многозначительно вздохнул.

– Сбежал один из нулевых.

От столь легко произнесенного заявления, я пришел в смятение. Нулевыми, или по-другому забытыми, называли тех людей, чей мозг не справился с огромным числом процедур стирания памяти, и их мысли, позывы, слова, действия перемешивалось в один большой несуразный коктейль. Все, о чем они помнили, будь то запахи или целые отрывки из жизни, – все вызывало необъяснимую агрессию к людям и андройдам, что находились рядом. Потому безумцев и запирали в камерах-одиночках, где они были вынуждены доживать свои дни без общения, света и свободы. А самое страшное было то, что разгадать до конца человеческий мозг было невозможно, из-за чего нулевыми могли стать как после первого стирания памяти, так и после двадцатого. По крайней мере так разъяснялось в интернете главнокомандующим андройдом, но собственными глазами я до сих пор нулевых не видел. Встреча с ними мне казалось противоестественным миражом, который не должен стать явью.

– Хоук, – обратил на себя внимание Макса андройд, – здесь сказано, что ты работаешь только год на этом месте. Весьма мало, чтобы добиться успеха, но весьма много, если для тебя эта работа была временной. Мы можем изменить его… Дабы оно не ушло впустую…

– Что есть год по сравнению с жизнью и что есть жизнь по сравнению с годом? Забавно, но понятия разнятся, если только поменять местами два слова. Нужно осознать, что год большой ошибки заменит жизнь, стоящую из мелких, так что я предпочту остаться, – ответил Хоук и опять отвернулся. Капитан же спокойно что-то черкнул у себя в бумагах.

Немногим позже он занялся досмотром у нас багажа на наличие запрещённых материалов вроде книг, фильмов, музыки, но убедившись, что все в порядке, дал приказ пропустить вперед. Опустив оружие, солдаты рассредоточились и отсалютовали в последний раз. Наша машина взлетела и с большой скоростью помчалась в участок.

Правда, особенно в тех случаях, когда мы не знаем ее истоков, часто кажется нам той вещью, что ответит на все вопросы, бушующие где-то в глубине души. Но в реалии она-лишь позиция одной из сторон, у которой и своих нерешенных загадок предостаточно. Спросил ли я тогда у Хоука, что значит этот диалог? Нет. Укрывшись будто неким одеялом от посторонних мыслей, что бродили вокруг, я начал разбирать по косточкам один единственный вопрос: «Имею ли я право существовать, если тот, у кого больше власти способен без колебания уничтожить мое бытие? Важна ли наша жизнь тому, кто выше нас по праву?” Ну, разумеется, нет, ведь мы детали одной конструкции, где каждый взаимозаменяем. Этому учат даже дошколят. Получается, что жизнь не стоит и гроша, пока нас легко заменить. Убить нас не могут, пачкать руки сегодня тоже не гоже. Да и зачем, когда место быстрой смерти заняла жестокая, длинная жизнь? То бишь для верхушек мы граждане с разумом бестолковой марионетки и мыслями, как у барана, – никчемные и безрассудные. Борьба за бытие своего рассудка не имеет права быть! Но и оканчиваться она по моей воле тоже не может. Я обязан стране, где черным по белому мелким шрифтом написано: «Жить должен, это приказ». И потому распоряжаться своей жизнью я просто не имею прав, как и своим бытием. Но хорошо, что всегда есть тот, кто ниже. Его-то уж можно ткнуть носом в закон и без проблем сказать: "Жри!", забирая те же права, что и у меня когда-то, (во славу будущего и стоицизма).

От обуявшего меня напряжения внутри появилась ненависть, пожравшая совесть. Чуть слышно, пока Хоук не смотрел в мою сторону, я произнес трижды: «Прости, создатель, за мысли мои скверные». И на душе стало сразу проще. Оттого с внутренней легкостью, я подлетел к участку.

С приглушенным щелчком, как это бывало при открытии довоенных замков или баночек с газированными напитками, Макс достал из упаковки треугольную, разукрашенную всеми цветами радуги таблетку и сразу ее проглотил.

– Это что? – с недоумевающим видом обратился я к нему, но тот невозмутимо поскорее спрятал содержимое обратно в карман.

– Ничего, тебе показалось.

Он резко открыл дверь и вышел.

Сам я уже не стал ни о чем его спрашивать или уточнять – затея это была бесполезной. Потому как подобным образом, отречено и кратко, мог ответить только человек отчаянно скрывающий что-то от других.

«Еще не время», – мимоходом проскользнуло у меня в голове, и я зашагал следом за Максом в участок. – “Еще не время.”

***

У самого входа нас ждала Роза. Перебирая в руке какие-то бумаги, она побежала к нам на встречу.

– Стен Смит! Стен Смит! Я бы хотела вам кое-что рассказать о расследовании, мистер Смит! – от ее стрекотания со всех сторон стали возникать смешки и укоризненные взгляды.

– Прошу прошения, Роза и Макс, но сейчас я спешу, – наотрез отказавшись от диалога, пригласил их вместо этого, зайти к себе в кабинет. Они охотно согласились и разместились на уютном диване напротив стола, а я тем временем вышел, сказав напоследок что-то вроде: “Чувствуйте себя как дома.” Затем, понимая, какой серьезный выговор могу получить за опоздание, быстро зашагал по коридору, придумывая оправдания на любой случай.

Подойдя к самой обычной и ничем не примечательной двери, обремененной разве что табличкой «Директор», выполненной из иридия, я остановился и вздрогнул. Прокашлявшись, снял шляпу, привел в порядок волосы и костюм. Только после проведения этого чопорного ритуала от всякой неудачи, постучался. До меня донеслось: "Входите, открыто".

Обстановка внутри была и так не из самых приятных, так еще ситуацию усугублял жуткий холод, что встречал всяк сюда входящего.

Повсюду были полки с законниками – дорогими изданиями, набитыми правилами и годами, которые выносить из этого кабинета категорически запрещалось. За их просмотр нужно было платить баснословные деньги, а взглянув на их обилие в этом кабинете, меня поражало количество денежных средств, получаемых нашим директором от простых граждан, что это читали. Хочется отметить, что воров наказывали в точности, как и мыслепреступников, а потому: осмеливавшихся на прочтение чего-либо без оплаты оказывалось немного.

На стенах висели фотографии, но выполнены они были так уродливо и безвкусно, что смотреть на них просто-напросто не хотелось. Изображены там были люди, управляющие сейчас Республикой и андройды, консультирующие их в этом.

И, наконец – проектор. Он наполнял безжизненный экран видеофрагментами войн, смертей, наказаний и прочей страшной правдой жизни. После каждой такой сценки появлялся знак Республики – перевернутый рисунок глаза, означающий присмотр, защиту и веру, что подарил нам великий ИИ, которому каждый из нас должен быть безмерно благодарен.

– Эта погоня прошлого за счастьем и благополучием каждого – та еще заноза… – внезапно произнес директор, прикусывая зубами кончик душек очков. – Для меня это бессмысленная клоунада, которая смердит и выглядит чересчур отвратно. Средства же для достижения этой цели слишком кровожадны и оставляют вкус холодной слезы, там, на щеках. Так зачем людям такое счастье?

Неожиданно я растерялся.

– Прошу простить за то, что отвлек вас от дела, а также зашел не поздоровавшись, – сразу заговорил я и поклонился в качестве извинения.

– Ничего страшного, – спокойным и уверенным тоном произнес директор, а затем указал на стену легким кивком – Сейчас как раз начнется моя любимая часть.

Внезапно пугающий глаз Искусственного Интеллекта закрылся и исчез, а вслед за ним стали проявляться старые, но знаковые видеофрагменты прошлых лет. Раздался взрыв такой оглушительной силы, что камера перевернулась, пленка потихоньку начала выгорать. Когда же экран стал практически белым, крупным планом показали жертву трагедии. Ракурс не менялся, ветер не убаюкивал пепел, время мимолетно шло вперед. Что-то сжалось у меня в груди, но я сдерживал свои эмоции, продолжая стоять.

– Вижу, вижу… В твоем возрасте меня тоже завораживала смерть этой девушки, – директор подошел ко мне поближе – Шелковые волосы, прекрасные глаза, тело только-только начало разлагаться, так что нежные черты еще различаемы в этих складках кожи. Порою мне даже не верилось, что та была мертва. Вполне возможно у нее были цели, амбиции, счастье и десяток другой любовников, но запомнят ее только как безжизненное тело, вынужденное быть показанным каждый день на экранах.

Я удивился: с какой долей иронии и чувственности были произнесены те слова! Казалось, будто что-то пробудились в этом черством человеке и теперь рвалось наружу.

– Но, сэр, разве смерть достойна того, чтобы ее упоминали? – вылетел из меня неожиданный протест. – Если вам интересно, то мне она кажется обычной, безнравственной и ничтожной, а потому уход одного человека не должен задевать остальных! Ведь подобное ознаменовывает грядущие перемены!

Легкая улыбка коснулась губ директора.

– Разумеется это так. Просто смерть подобна женщине – прекрасна тем, что своевольна. В этом и есть ее истинная притягательность, красота.

Еще какое-то время мы молча смотрели оставшиеся отрывки из кинолент, пока электронные часы не пробили двенадцать.

– А! Вы сегодня вовремя, – заметил директор и уже с сухостью в голосе добавил, – Что же, было бы глупо не поблагодарить вас за экономию чужого времени. Тогда, может, чаю?

Отказаться от столь великодушного предложения я не мог, да и не сильно-то хотелось. Продукты питания для обычных граждан почти всегда были искусственно выведенными, безвкусными и в малых количествах, а работа на верхушке власти подразумевала удивительнейшие преимущества: так, например, у директора всегда был сладкий вкусный и, что самое важное, настоящий чай! Однако, пил он его редко и чаще всего старался не выделяться среди окружающих.

Поставив сервиз на стол, он открыл банку с ароматом солнца, отчего помещение окуталось в запах лета. Казалось, что даже вечная мерзлота, царившая в этом кабинете десятилетиями, стала потихоньку сходить на нет.

– Мало кто знает, – произнес директор, заливая водой листья чая, – но нельзя слишком сильно торопить события, если хочется увидеть и прочувствовать всю глубину вкуса. Вода должна быть горячей, но не настолько, чтобы обжечь листья. Появится горечь, от которой станет неприятно как вам, так и вашему собеседнику. Вода должна литься медленно, плавно обволакивая стенки посуды, специально предназначенной для этого напитка. Но и листьев должно быть немного, иначе послевкусие сможет показаться неприятным, – тут директор убрал все лишнее, поставил сахарницу с сахарозаменителем и сел напротив меня, – но если сделать все правильно, то результат оправдает все вложенные в него ожидания.

Я улыбнулся, не зная, что ответить на необычную и настораживающую речь директора. Но стоило мне попробовать напиток, как все мысли, словно подхваченные ветерком, унесли меня вдаль.

– Вижу: вам понравилось, – заметил директор с улыбкой. Произнес он это черство, будто переходя к делу так плавно и незаметно, что если бы не мое чутье, то мог застать меня врасплох. – Такой вкус не появится от пакетированных чаезаменителей, хотя в них тоже есть какой-то шарм. Все как с людьми – в одних ты вкладываешь силы и идеи, отчего они становятся стоящими, а других, которых пруд-пруди, не трогаешь, ибо и впоследствии ничего кроме горечи они не вызовут.

Я спокойно сидел и кивал головой в такт словам будто бы понимая, о чем речь, но сам только и дожидался, когда, наконец, будут те самые, необходимые мне разъяснения.

– Вы наверняка наслышаны про этот случай с Эллой, – на одном выдохе произнес директор. – Бедная девочка.

Я удивленно на него покосился.

– Впервые слышу! Да, мы несколько раз виделись, так как находимся в одном отделе, но ничего более меня с ней не связывает. Только приветствие и прощание, само собой, для вежливости и корпоративности, а большего и не нужно для слаженной работы, сэр.

Мой ответ удивил и даже покоробил директора, но на большие эмоции его не пробило.

– Чудно, чудно, – ответил он и показал жестом, что его это не касается. – Но вы должны были заметить, какая у нее бойкость и активность! Ее несколько раз награждали за старания и желание работать, а в скором времени она должна была получить новую награду – билет к самому Искусственному Интеллекту!

– Вот как, – с ухмылкой произнес я, – должно быть она действительно заслуживала такого подарка, раз вы о ней так лестно отзываетесь.

– Разумеется, – резко ответил директор, будто мой комментарий был излишен, а затем поднялся и стал расхаживать по кабинету. – Она начала расследование о самоубийстве, но в конечном счёте сама стала жертвой этого же происшествия…

Голос директора дрогнул, но он попытался скрыть это легким покашливанием. Однако я смог заметить и понять, что в этом человеке была скорбь о размерах, которой можно было только догадываться. Рассказать эту историю кому-то другому он вряд ли бы осмелился, так как прекрасно знал, что только я умею держать язык за зубами. А значит только я был свидетелем того, как наш лидер падает в собственных глазах.

– И вот эту девушку, ту, в которую я вложил столько усилий… – тут директор понял, что переходит границы формального разговора и, поправив костюм, снова вернулся в кресло. Посидев какое-то время спокойно глядя в потолок, он не произнес ни слова, а затем резко выхватил из-под стола папку и кинул ее мне, – в общем теперь у нас вот «это» – замена.

На лицевой стороне картона, сложенного пополам и заштампованного типичным словом "дело", была надпись: "Макс Хоук". Внутри этой папки не было ничего кроме стальной пружины, придерживающей всю тяжесть бумаг, что должны быть тут.

– Пуста, – с удивлением покосился я на директора и тот многозначительно кивнул. – Но это невозможно…

– Если папка пуста, значит, Хоука не существует, – пролетело в моей голове. – Он ходячее ничто!

– Верно, – ответил директор и скорчил гримасу отвращения. – Он нас не знает, мы его не знаем… Весьма удобно устроился, но этому не бывать! Когда я только пришел сюда работать, то увидел девушку, глаза, которой были живы, а тело мертво. Именно ту, что я показал вам сегодня на стене. Я заинтересовался ею, она была так близка и в то же время отторгала меня всем своим видом… А затем пришла Элла, и она была словно противоположностью той девушке. Глаза мертвы, но тело живо… Я сразу понял, что ее нужно закалять, дабы сделать лучше! Но где она теперь? Теперь она такая же мертвая, как и ее близнец в телевидении.

Директор замолчал и всем своим видом начал показывать, что мысли его находятся где-то там, в отстраненном и выверенном от чувств месте, потому мое присутствие было разумеющимся, но не значимым, как, например, наличие ручки или бумаги на столе.

– Ты боишься? – тихо произнес он, но вопрос этот был задан скорее не мне, а ему самому.

– Нет, – я почувствовал себя не очень уютно. Казалось, что давний холод возвращается и мерзлотой окутывает меня сзади. По спине пробежали мурашки.

– Жаль. Страх удивительно полезная вещь, если используется по назначению. Хотя… Создатель им судья… Они говорят, что мне остался месяц, максимум два. Больше организм не выдержит…

– Что? – я удивленно стал разглядывать человека, сидящего, напротив. Как именно реагировать на произошедшее, мне не подсказывали ни совесть, ни знания, так как те вцепились друг другу в глотки и сражались за право быть мною ощутимыми. – Что вы имеете в виду?

– Ты все слышал. И не нужно делать такое лицо, иначе станешь той же бутафорией, как и все остальное в этом кабинете. Расстраиваться из-за сказанного я не собираюсь – тот, кто скорбит при жизни, не оплакивается после смерти. А тебе и подавно не стоит, так как лидера необходимо менять куда чаще, чем рабочих.

– В таком случае, что вы хотите? У нас слишком короткий срок, чтобы хоть что-то решить или сделать. Остается только поймать время и не дать ему идти против нас!

– Время – песок, ускользающий сквозь пальцы, а потому его и правда можно поймать. Но лишь для того, чтобы впоследствии тот упал еще кому-нибудь в руки. Не стоит лишний раз переживать из-за всех слов, что были сказаны мною сегодня. Задание, которое я хочу тебе поручить – простое. Право выполнять его после моей замены переходит полностью тебе. До тех пор – придется подчиняться.

Я кивнул, хоть и не согласился даже с половиной из сказанного директором. Вспоминая курс "общения с почти замененными" я перебирал слова, что могли бы помочь мне сохранить спокойствие, но все только коробило мое эго еще сильнее.

– Чем больше мы живем, тем больше у нас появляется правил, – подумал я.

– Человек, за которым тебе стоит пристально наблюдать, заигрывает с судьбой, – директор ткнул пальцем на папку Хоука. – А судьба в свою очередь любит за это мстить. Держи ухо востро и не забывай, что у тебя нет друзей. Уж не знаю кто он, но тебе предстоит это выяснить. Узнай, почему о нем ничего неизвестно даже в базах данных ИИ и самое главное – задумайся, что с ним делать. Словами здесь не разрешить проблему – а там, где язык бесполезен, удивительно полезны глаза и уши, что принадлежат самому ближайшему человеку – тебе.

После таких слов я громко засмеялся, заставив вздрогнуть директора.

– Шутите? Или утрируете? А, впрочем, все без толку и все едино… – я вновь посмотрел на него, но не заметил на лице ничего кроме удивления. В какой-то момент я понял, что смеюсь против воли, но то счастье было таким естественным! Незачем было от него отказываться. Я почувствовал свободу! – Сделаю ли я это? Хорошо. Но не для вас, директор, а для себя – ведь мне стало куда интереснее разобраться в деле. Расследование будет полностью в моих руках.

– Слова различны, но суть одна, – произнес тот и повернулся ко мне спиной. – Разговор окончен.

Покорно встав и поклонившись, я направился к выходу с приподнятым настроением.

– Сколько еще условностей мне предстоит перетерпеть, – утрируя, подумал про себя, но затем добавил – впрочем, условности – это загадка и решение всех проблем человечества. Потому нечего об этом и думать.

Выйдя из кабинета я почувствовал, что стал толи таким старым, отчего не было больше сил поднимать свои конечности, толи таким молодым, отчего забыл, как это делать. Счастье, что родилось от осознания открывшейся клетки, вспорхнуло и улетело на свободу, оставив тело за стальными прутьями.

Какое-то время я шел и вовсе не замечал, не слушал, что происходит рядом, но неприятное зрелище само нашлось и показалось. У двери стояла и дрожала всем телом Роуз. Люди освистывали, что-то кричали. В этом потоке слов разобрать причину было невозможно. Жуткая атмосфера агрессии и вечно излюбленного подавления наполняли помещение скорбью, не давая спокойно дышать.

За секунду до того, как та, наконец, сорвалась с места и побежала – мне захотелось окликнуть ее, позвать к себе. Но на то мне не хватало уже ни сил, ни мужества.

– Нет. – прошептал я. – Веселье – это то, что разделяют со всеми, а вот горечь… Горечь – блюдо одиноких вечеров. Здесь мое присутствие будет излишним.

Значительно позже, когда все уже разошлись, мое тело, ожило и понесло меня внутрь кабинета, где царила безопасность и неприкосновенность. Здесь все так же на кресле сидел Макс.

– Что произошло с.... – но не успел я закончить фразу, как услышал ответ телевизора.

– Тварь, дрянь, да таких как ты, давно пора исправлять! – с особой ненавистью до меня доносились слова Анны. Казалось, будто ее чувства были не наигранными, а настоящими, что маловероятно подходило бы для такой пустой оболочки, как она.

Макс, в свою очередь, просто смотрел, не выражая никаких эмоций.

Для меня хладнокровие было бездействием, ведь даже на ненависть нужно затратить силы. А он словно амеба безжизненно принимал все как обыденность, не впитывая и не отрицая данное ему настоящее.

– Здесь не о чем думать. – произнес Хоук и занял рабочее место, когда я злобно на него покосился. – При жизни ее не поблагодарят и не скажут спасибо. В конечном счёте лучшие награды это те, что выданы посмертно, так что давай работать, отдаляя ее от этого дня…

Я кивнул и больше к этой теме мы не возвращались.