Читать книгу Туда, где фабрикуют облака. Фантасмагория - Максим Сергеевич Горбушин - Страница 5

Замкнутый в себе человек создает бытие внутри бытия. Он перестает существовать как личность, зато начинает сосуществовать как образ. Для такого человека жизнь – всего лишь фитиль, зажженный при рождении, что когда-то дойдет до бомбы и взорвется. Потому, все, что он может, это быть эгоистом.

В те редкие вечера, когда мне доводилось быть дома, свет, что мог бы придать помещению живости и радости, всегда оказывался отключенным. Мне необходимо было вымещать свои чувства, а потому только темнота, представляемая изящной женщиной, оказывалась достойна ублажения и восхваления моим присутствием. Только ей было позволено слышать редкие всхлипывания, злобные крики и тишину.

Дом для меня был мнимым образом зашиты от общества, самодостаточной ловушкой, в которую хотелось верить. Место, свободное от рамок социума и его привилегий, созданное для того, чтобы можно было быть самим собой, где свобода выражений имела право на существование.

Впрочем, это не совсем верно. Действие не так важно, как его противодействие. Мое одиночество было следствием замкнутости системы, а себялюбие – бессмысленным бунтом в рамках свободы.

Действие: в наши дни уже не существует рабов по принуждению, так как мы все рабы по рождению. Общество – лишь цепь из таковых, скрывающихся под нарисованными масками так называемой элиты. Каждый из них просит себе кость, дабы показаться славным псом.

Противодействие: потому одинокий человек опасен. Он не нуждается в одобрении и награде. У него есть возможность вымещать свою злобу в куда больших объемах. Он имеет право быть услышанным.

Днем я молчал, не шел против кого-то на открытый конфликт, действуя по уставу, как того требовало терпение. Но терпение – это одна из самых пагубных привычек, влекущая за собой бездействие, безразличие и множество фальши.

Мне пришлось быть одиноким, любить себя за истинные, но скрытые отличия. Пока не наступал вечер, где позволялось во всей своей красе показать кто я.

Крики, крики и еще раз крики разлетались по сторонам, но возвращались вглубь меня самого, потому как действие это было бессмысленным. Мы сами бессмысленны, так как являемся скоплением слов, мыслей, взглядов и воспоминаний, которые даже не принадлежат нам самим. Так что же при этом я пытался понять?

После слов и слез незаметно для себя я впадал в сон, находясь с таинственной по значению тумбочке. Я всегда засыпал с ней, не рискнув открыть дверцу и получить желаемое. Только будильник, звенящий и автоматически открывающий жалюзи на окнах, мог нас разлучить.

– Сauchemar – тихо проговаривал я и шел на работу.

***

С начала расследования минула уже неделя. Каждый день мы все ближе и ближе подбирались к разгадке. Происходило это неосознанно, я бы даже сказал интуитивно. Дни сменялись друг за другом и казалось, все подчиняется единому закону времени – его неминуемой растрате на сущие мелочи. Пока, совершенно внезапно, когда и подсказок, казалось бы, уже не удастся найти, мы не наткнулись на необычные подробности:

– Беспечная Лиана! Умница! – подбежал ко мне вприпрыжку Макс. – Кто бы мог подумать, что действительно маленький и незатейливый человек оставит после себя что-то большее, чем черту меж двух дат. Читай!

”Имя: Лиана.

На момент смерти: 22 года. (2105-2127)

Внешние признаки: имеет черные волосы, внешность довоенной азиатки, атлетическое телосложение.

Комментарии: проститутка. Покончила жизнь самоубийством. Доказательств причастности к этому делу кого-либо другого не найдены. Среди вещей на жертве были: блузка, сумка, нижнее белье и бумажный самолетик.

Итог: дело закрыто из-за нехватки доказательств”.

– Но это же невозможно! – вытянул из себя я, поражаясь сходству с нашим делом.

– Всего лишь слова, – он вернулся к столу с улыбкой – Должно быть и еще что-то оставшееся от времени… Нужно найти!

С тех самых пор, не покладая рук, мы стали углубляться в иные дела и искать тонкие, как паутинки, связывающие нити.

С директором более встреч не происходило и не предвещались. Выцепить и поговорить с ним стало сложнее, так как, закрывшись в своем кабинете ото всех, что до этого никогда не происходило, он перестал общаться с персоналом. Ведь, все-таки, раньше фразы “уйти в себя” и “уйти в природу” значили одно и то же. Сейчас – все это заменялось запертой дверью и секретаршей, что, как груз на весах, стала появляться чаще в противовес возникшему явлению.

Часы шли, механизм работал.

Несколько дней кряду сон стал нашим последним желанием, уступая место безвозмездному труду, пока, наконец, наши усилия не были вознаграждены:

«Имя: Мартин Лютер.

Возраст: 40 лет. (2087-2127)

Внешние признаки: чуть толстоват, имеет русые кудри, грубые руки.

Комментарии: смотритель природы (садовод, выращивающий плоды на благо общества); небольшая зарплата. По совместительству жил с Лили Браун, помогавшей ему делить квартплату и цену за имущество. Ранее не был замечен за преступлениями. Покончил жизнь самоубийством. Среди вещей оказались: костюм, визитка и бумажный самолетик.

Итог: дело закрыто из-за нехватки доказательств.»

– Знаешь, что является антитезой фальши? – словно бы продолжая какой-то диалог, произнес Макс и уставился на раскрытое дело.

Я отрицательно покачал головой в недоумении: о чем конкретно меня спрашивают.

– Большая фальшь.

Наши поиски продолжались еще двое суток. Подолгу отказываясь от еды, мы уделяли время мнимому, несуществующему где-либо образу подсказки, что ускользал с каждой новой бумагой, опечатанной “Дело”. Как и многие, потеряв свои цели и радости в живом, мы начали искать их в мертвом.

– Это бесполезно! – наконец выкрикнул я. – Мы перерыли сотни, если не тысячи дел, и вряд ли нам удастся найти еще хоть что-то, кроме этих двух подсказок!

Хоук удивленно взглянул на меня. Его глаза ничуть не выражали усталости, а даже наоборот, пылали огнем буйства действий и удовлетворения. Для него все это являлось чем-то вроде увлечения, интересного времяпрепровождения.

– Тогда пора, – он взял в свои руки мобильный телефон с еще большим рвением желая разобраться в деле, явно не страшась ошибиться. Единоличничество убивало в нем страх перед новым и неизведанным.

Затем – тишина. Звонок, что должен был назначить встречу, улетел как свободная птица в даль, не оставляя после себя никаких новостей. Либо личность на другом конце провода не хотела брать на себя ответственность, выслушивая правозащитников; либо страшная тяжесть невзгод упала на плечи свидетеля происшествий, после которых отстранение стало единственной отрадой. Оставалось лишь назло схватиться за единственную появившуюся зацепку и, против воли ее обладателя, насильственно разгадать. Потому как настоящую личность можно упрекать во многом, но действительно тяжкий грех заключен во всегда остающейся от нее информации.

Спустившись по ступенькам полицейского участка и направившись к машине, что красовалась неподалеку, мы были полны энтузиазма. Нам хотелось, чтобы все возымело привычку начинаться с нового, чистого листа и оставляло воспоминание лишь от внешнего вида, а не от чувств, оставленных после.

Перед ногами пробежал старый, некрасивый пес, которого я уже где-то встречал. Его вид оставлял желать лучшего: то и дело по сторонам болтались провода, а лапы раз за разом прихрамывали, когда в очередной раз их предстояло поднять. Несколько людей оглянулись, но никому не пришло в голову предложить помощь. Словно человечество сделало несколько шагов назад для разбежки, но сразу упало от одышки, глядя на предстоящий им путь обучения эмпатии.

– Эй! – оборвал меня на половине размышления Хоук. – Ты идешь?

Я многозначительно кивнул.

***

Дом, где проживала Лили Браун, распластался в районе под номером 6, что почти провалился в пучину бедности, но еще нерешительно покачивался на краю среднего класса, оставляя после себя некую неопределенность во всем. Хотя вполне возможно, что люди, живущие здесь. не обращали на это никакого внимания, считая подобное чепухой. Они понимали, что отвлечение от важного на яркое – мысль неправильная и в корне не выполняющая свою главную роль – решение проблем.

Все в этом месте насильно заставляло поверить в различие между вами и людьми другого звена, что оставляло яркий вкус отвращения к собственному имени. Однако, я испытал совершенно противоположное тому, что должно быть, чувство, – безразличие. Ко мне пришло осознание, что места, дома, машины, растения – были лишь фоном, а я, как хамелеон, принимал нужный цвет, прячась там, где придется. Эта особенность часто касалась людей. Им нравилось, они знали меня в той мере, которой хотели, но в критичный момент – я становился ничем. Лишь моментом в цепи безумия этого мира.

Подъехав к нужному месту, находящиеся там люди засуетились и разбежались в разные стороны, будто прижав хвосты от будущих побоев; несколько человек закрыли окна и спрятались внутри дома – словно занавески были одеждой, прикрывающей их истинную наготу.

– Они настороженны, – вымолвил я, поднимая дверцу машины, – или охвачены страхом настолько, что им не нужна наша помощь.

Ничего не ответив, Макс следом вышел из машины, и мы проследовали внутрь чуть покосившегося здания, выполненного настолько хорошо, что в этом месте казавшегося отвратным. На входной двери красовалась выгравированная вывеска: "Плодотворное ношение идеи – карается законом. Не порочьте обучение!"

Открыв ее и зайдя внутрь, нашему взору представился случай рассмотреть разрисованный подъезд изнутри, то и дело демонстрирующий необычайные изречения. Например, под окном, что открывал вид на близлежащий крематорий, была надпись: "Смотрите – в руках у нас есть целый мир, но за пределами он хотя бы настоящий"; или чуть дальше, где под автоматически настраиваемой лампой, (включающей необычные оттенки цветов в зависимости от вашего настроения), приманивающей мотыльков, располагалась надпись: "Уши и глаза закрыты – властвовать словам не над кем".

Люди будто бы не старались оставить после себя свое бренное тело, а наоборот, с большой упертостью, бросаясь идеями и мыслями, желали стать чем-то большим – возможно, духом этих мест. Они верили двум вещам: силе голоса и свободе.

Обернувшись на обильное число этих запрещенных мыслей, бушующих как в океане ничто, можно было сказать о величии этих идей. Ведь чем ниже пал человек, тем громче он кричит; великаны переговариваются шепотом.

Но о свободе и говорить не приходилось. Раз за разом мыслепреступников вылавливали и стирали память, стены закрашивались и охранялись, пока не появлялся еще один человек, что напишет на стене свои мысли, и все начнется сызнова. Казалось, будто это уже не люди общаются со стенами, а стены, накопившие в себе столько идей, сами стали разговаривать с нами, обреченными на вечное бичевание разума. Словно свобода – это не об отсутствии границ, а об их сужении и расширении.

Дверь с номером 45-1 практически не выделялась от рядом стоящих: те же контуры, те же углы и сенсоры, проверяющие всех входящих и выходящих для защиты от преступлений. Разница лишь в цифре, что помогала найти свое пристанище среди бесконечного множества других; и в открытости входа, что серьезно выделяло дверной проем Лили Браун.

Изнутри доносились странные звуки, которые свободно гуляли по коридору, будто являлись обыкновенными жителями: то раздастся всхлипывание, то пробежит смех, то появится какое-то завывание – в сумме не дававшее ничего конкретного о том, что происходило на самом деле.

Одной рукой я аккуратно обхватил кобуру, а второй постучал по двери:

– Мисс Браун, это вы? Мы можем поговорить?

Наступила тишина. Казалось, тот, кто был внутри испарился или по крайней мере, очень надеялся на нашу в это веру. Но, окончательно убедившись в настырности и беспечности пришедших, спустя несколько минут послышались чьи-то шаги.

– Кто это? – донесся женский голос.

– Полиция Республики, мем. У нас несколько вопросов по поводу строго дела, касаемого самоубийства бывшего сожителя.

В дверном проеме показалась красивая женщина в ночной сорочке; глаза ее были голубы, как море, но спокойствия это не приносило, так как оно может быть тихим и нежным, а может бушевать, сокрушая скалы, снося все на своем пути.

– Каламбур и только, – ответила Лили и вздрогнула. – Никакого предупреждения, звонка и даже назначения встречи… Вы меня поражаете своим невежеством!

– Мы вам звонили, но так и не застали в нужный час, – спокойным тоном ответил я. – Почему вы так встревожены?

– Встревожена? Вздор! – в ее голосе и осанке появилась твердость. – Вы врываетесь и просите разговор по столь давнему делу, когда меня с ног сносит от забот, что липнут как мокрые листья. Где приказ или разрешение на мой допрос? Если его нет, то, думаю, мое решение для вас будет ожидаемым.