Читать книгу Via Combusta - Максим Шлыгин - Страница 13

Глава 3.

Отделение полиции.

Западный административный округ.

Москва. Начало мая.

Где-то три года назад.

В кабинет Романа Константиновича Смирнова, без стука, но с шумом, вошёл живот начальника отделения, а потом его остальная часть, держащая в руках новенькую и пока ещё тонкую папку с документами.

– Здравия желаю, Роман Константинович, – штатно поприветствовал следователя начальник. – Как у вас дела? Гляжу, вы тут обживаетесь потихоньку.

– Здравия желаю, Станислав Анатольевич, – так же без эмоциональной окраски ответил капитан Смирнов, отставив в сторону фотографию дочери и привстав со стула. – Да, спасибо, вчера ребята компьютер установили, телефон наладили.

– Отлично. Значит, пора приступать к службе. Вот я вам первое дело принёс, для разгона, так сказать. И вы разомнётесь, и нам будет понятно, какой квалификации специалист поступил к нам в распоряжение. Держите.

И тучный подполковник протянул капитану папку-скоросшиватель, принюхиваясь к специфической атмосфере затянутого табачным дымом кабинета.

– Роман Константинович, вы бы поменьше в кабинете курили, – с неодобрением произнес начальник, подавая подчинённому папку. – Я, хоть и сам курильщик со стажем и не особо строго за это спрашиваю, но всё же рекомендую вам дымить во дворе.

– Я не курю, Станислав Анатольевич. Совсем, – отрешённо ответил капитан, и, отклонившись на спинку шаткого стула, откинул рукой штору, представив перед взором начальника едкое облако за окном.

– А, эвон оно как, – ни сколько не смутившись парировал начальник. – Надо распорядиться, чтобы вам окно поставили в планы по замене. Напомните мне, пожалуйста, в конце месяца. Не забудете?

– Спасибо, Станислав Анатольевич, не забуду, – ответил Роман Константинович и отпустил штору. – Дело принял в работу, начну сегодня же изучать.

– Да, начинайте. Как будут вырисовываться основные детали, приходите с докладом. Дело, на мой взгляд, понятное, простое. Как раз для начала сойдёт. Честь имею.

И подполковник развернулся и пошёл к выходу.

– Чёрт, как же я разкабанел-то, – промычал начальник в усы, похлопав себя ладонями по животу перед зеркалом.

– Честь имею, – донеслось с места капитана уже вслед уходящему по коридору начальнику.

Роман Константинович положил папку перед собой, сел поудобнее и ещё раз взглянул на родное, улыбающееся ему с фотографии, личико.

– Извини, солнышко, что я тебя тут в прокуренном помещении держу, – прошептал он фотографии. – Но всё будет хорошо, папа тебе обещает. Вон, видишь, дядя приходил, сказал, что нам с тобой окошко поменяют скоро. А там, потихоньку, и остальное как-то образуется. Папа тебя очень любит, не забывай это, пожалуйста. А теперь папе пора поработать. Отпускаешь папу? Спасибо тебе, солнышко моё.

С этими словами Роман Константинович поставил фотографию дочки боком в направление к горшочному растению, взял в руки папку и открыл её. Не прошло и минуты, как мужчина, захлопнув папку, с ужасом швырнул её на стол и закрыл лицо ладонями.

– Твою мать… – гулко раздалось из-под сомкнутых в оцепенении на лице рук оперативника. – Господи, твою же ма-а-а-ть…

Локти мужчины опустились на стол, и, скользя по ладоням, голова сползла между рук, упершись лбом в столешницу с характерным глухим стуком. Под сомкнувшимися над головой руками капитана было не заметно, как искривилось в гримасе его лицо и широко раскрылся, словно в истошном беззвучном крике, рот.

– Мамочки мои, за что? – прохрипел мужчина в столешницу, судорожно подрагивая всем телом. – Димка, за что?!

Что-то исключительно болезненное предстало вниманию капитана со страниц раскрытой папки. Что-то острое и колючее ранило его в самую глубину души, после чего сдержаться было уже не возможно. Рыдающий навзрыд оперативник так и не заметил, что в приоткрытую дверь его кабинета заглядывают проходящие мимо коллеги и посетители. Всё его сознание было сосредоточено глубоко внутри самого себя, пронося его в ту минуту сквозь события последних месяцев его разорванной в клочья жизни.

Память возвращала мужчину к тому разговору на даче у друга.

Дача Дмитрия в подмосковном садовом товариществе. Дмитрий волоком тащит туда Романа, не особо церемонясь с ним. Роман не упирается, а просто безвольно тащится, падая и вставая. Дмитрий поднимает упавшего друга, трясёт его за плечи, но в обезумевших глазах Романа стоит такая бездонная пустота, от которой Дмитрию глубоко не по себе и становится страшно. Ноги Романа не слушаются, заплетаются, тело обмякает. Слышно, как Дмитрий пыхтит, рычит и цедит сквозь зубы.

– Не, друг, я тебя всё равно дотащу, хочешь ты, сука такая, или нет. Русские на войне своих не бросают. Вставай, скотина! Ромка, вставай! Падла, что ж ты тяжёлый такой.

Опустив обмякшее тело Романа на диван, Дмитрий бегает по даче, что-то включает, и в помещении становится светло и, потихонечку, теплее. Достав из холодильника бутылку водки, Дмитрий наливает два больших гранёных стакана и ставит их на журнальный столик перед диваном, проливая по дороге добрую часть их содержимого трясущимися от перенапряжения руками.

– Пей, Ром.

– Я не пью, Дим.

– Я тоже не пью, Ромка, но надо. Сейчас надо. И тебе и мне. Пей!

Дмитрий берёт Романа за нижнюю челюсть и вливает ему в горло всё до дна. Роман сперва упирается, хрипит, но, понимая, что друг от него не отвяжется, морщась от каждого глотка, начинает пропускать в себя прозрачную и резко пахнущую спиртом жидкость. Убедившись, что всё лекарство попало в друга, Дмитрий залпом опрокидывает свой, наливает снова и подаёт уже в руку Роману второй стакан.

– Между первой и второй перерыва нет вообще. Пей.

– Дим, твою мать, чего ты от меня хочешь?

– Да так, Ром, разговор к тебе есть. Пей, сказал! Во-от. Огурец дать? Нет. Ну, захочешь, попросишь. А теперь говори, ты чего, друг, творишь?!

– Дим, ты здесь ни при чём.

– Рома, а вот я считаю, что я, твою маму, очень даже при чём! Повторяю свой вопрос – ты чего творишь?!

– Да какое твоё дело, Димка? Это моя жизнь!

– Ах, какое моё дело?! А я тебе, друг, скажу, какое моё дело. А дело моё, твою маму, в том, что я тебя своим другом считаю. И не просто другом, а лучшим другом. Лучшим. Другом, который меня вытащил когда-то из самой жопы жизни, из самой её трясины!

– Чего ты придумываешь? Ничего я такого не делал.

– Делал, Ромка, делал. Сам того не понимая, делал. Я ж рос болявым и болезненным, у меня в школе даже погоняла только одна была «болявый Иисус». Ни отца, ни деда, ни друзей, никого, кто бы поверил в меня, защитил. Ни одна баба в мою сторону смотреть не хотела, на болячки мои диатезные по всей роже. И был бы я самым чмыримым на свете задротом, если бы в девятом классе не перевелся бы к вам в школу и не встретил тебя.

– Чего ты мне про отца своего сочиняешь? Ты-то как раз с отцом рос всю жизнь.

– С отцом, говоришь?! Ты это ему скажи, напомни этому алкашу, что его зовут Василий, а отчество у старшего сына, моё отчество – Сергеевич! И что ни один из его остальных троих детей не носит его отчества. И что записаны они все, блин, просто на добрых людей, кого мама только упросить смогла, а не на родного папку. Потому-что папка родной – говно, грозившее выкинуть маму с детьми из своей квартиры, если она в свидетельствах о рождении укажет его данные. И ему как было насрать на жену и детей, так и до сих пор глубоко насрать.

– Дим, я тебя не понимаю, чего ты мне этим хочешь сейчас сказать?!

– А я хочу сказать тебе, дружище, что если бы ты тогда в меня не поверил, не протянул бы мне свою руку, то я бы окончательно сам веру в себя потерял к чертям собачьим. Смыл бы своё человеческое достоинство в унитаз и пошёл под «волокушу» бросился. Поэтому, хочешь ты или нет, а для меня, в глубине души, ты был тем человеком, который мне глоток воздуха дал в самый сложный момент жизни, когда её ценность для меня не представляла уже никакого значения. И я ухватился за эту соломинку. И благодарен тебе безмерно. И буду благодарен по гроб жизни. Именно поэтому мне ни хрена не безразлично, чего ты сейчас чудишь. Я вижу, что тебе так хреново, как, может быть, никому на свете. И, хочешь ты, или не нет, а я имею полное право тебя спросить за это и плечо своё подставить. Усёк?

От эмоционального диалога, или под действием второго стакана водки, у Дмитрия на глазах показались крупные слёзы, скатившиеся по небритым щекам за ворот белой форменной рубашки. Дмитрий и Роман смотрели друг другу глаза в глаза, и на нижних веках Романа непроизвольно выступили такие же крупные солёные капли.

– Димка, дружище, ты сам не понимаешь, что ты говоришь! – глотая комок и практически рыдая, прокричал другу Роман. – Чем ты мне можешь помочь? Главное – как, Дим? Если друг у тебя дурак такой? Вот чем? Ты мой брак с Машей восстановишь, который я сам и пустил под откос своими руками? Ты время назад можешь отмотать? Ты Катю и маму мою сам будешь лечить?

– Ромка, я не волшебник. Я просто человек, который считает тебя своим лучшим другом и который тебя сегодня, под свою ответственность из изолятора вытащил. Какого хрена, товарищ майор, ты на подследственного залез?! Ты же его чуть не задушил насмерть, кадык ему проломил, кожу порвал на горле.

– Тебе меня судить, товарищ полковник, да?! Тебе? – вспыхнул ожигающим потоком не пойми откуда взявшейся едкой злости Роман. – А ты обрывки колготок своей дочки видел на бампере внедорожника, в крови?! А ты видел, полковник, как из маленьких белых поломанных ножек, твоих родных ножек, торчат через прорезы здоровенные металлические штыри? А ты видел, друг, лицо ребёнка в моменты болезненных медицинских процедур? Знаешь ли ты, Дима, что детки кричат в такие моменты? Они кричат, Дима, что им очень, очень-очень больно. И зовут, Дима, маму и папу! Мамочку, Дима, и папочку! А знаешь, почему это всё? Потому что такие вот скоты пьяные гоняют по улицам и им абсолютно по фигу, кого они собьют. Им вообще всё по фигу. Ты меня за что хочешь осудить-то, я не понимаю? Что я его, ублюдка, в кутузке нашёл и сам, своими руками порешил?! Да-к я в ста случаев из ста так поступлю и даже глазом не моргну. Благодаря таким, как ты, таким сознательным, которые меня оттащили, эта свинота будет теперь жить и радоваться жизни каждый день. И ему абсолютно насрать, что он ноги перебил моему ребёнку, что если они теперь неправильно срастутся, то их ей заново будут ломать, что мама моя с травмами и инфарктом в больнице, что моя жена после этого случая прокляла меня и всю мою семью, подала на развод и запретила мне и маме даже близко приближаться к дочке. Этому утырку будет всё равно. А его профессиональные адвокаты так его на суде отмажут, что ещё не понятно, кто кому окажется должен в итоге. Я не прав, товарищ полковник?! Я, твою мать, где-то не прав?!

Последнюю фразу Роман прокричал другу уже в истерическом исступлении, и, обессилев, уставился остекленевшим взглядом в пустоту небольшой комнаты садового рубленого домика. Даже не пытаясь утирать капающие градом горячие капли с неподвижно застывших, не моргающих глаз, убитый горем мужчина зажал ледяные ладони между ног и стал раскачиваться взад-вперёд, словно в трансе, плача и повторяя, как заклинание, одни и те же слова.

– И он, сука, даже не остановился. Даже не остановился. Даже не остановился…

По всему было видно, что сбивчивый и эмоциональный рассказ друга, каждое его слово, предлог или междометье, каждая его пауза между словами припечатывали шокированного Дмитрия к дивану диким ужасом понимания произошедшего. Мучительно взвыв, он подсел к качающемуся в прострации другу, опустился перед ним на колено, схватил здоровенной шершавой ладонью за затылок, и, упершись лбом в лоб друга, простонал.

– Ромка, прости меня… Ромка, только прости меня. Богом молю, прости. Я не знал ничего. Мне ребята знакомые из дежурки позвонили и сказали, что ты к какому-то хрену в обезьяннике на шею бросился и стал ему горло голыми руками рвать с таким остервенением, какого мои бойцы даже от рецидивистов никогда не видели. Сказали, что ты, похоже, с катушек слетел. А что, куда, почему, я ж не знал ничего, Ромка, ей-богу ничего не знал. Я же не знал…

– Теперь знаешь, – безразлично ответил Роман, глядя сквозь глаза друга в пустоту. – И чего?

– Ты меня не обижай, Ромка, – очень болезненно восприняв ледяной ответ Романа, прорычал ему в лицо Дмитрий. – Не обижай. Не гневи бога. Ты меня сам выбрал, сам попросил Катеньке крёстным быть. Да, может, и не получилось у нас с Леной ещё детишками разжиться, бог не дал пока, просим, надеемся. И не знаю я, как детишки папку и мамку зовут, не прожил ещё этого. Но ты меня этим не обижай, друг. Я Катюшу за свою родную считаю. Я тебя с Машей за своих родных считаю, да за таких родных, что поближе иной кровной родни будут. Я за Катеньку кому угодно горло перегрызу, ты меня знаешь. Вцеплюсь бульдогом намертво, что хоть режь меня на ремни, не выпущу. Я просто ничего не знал. Ты можешь мне нормально объяснить, по-человечески, как всё произошло?

– Водочки налей мне, Дим, – обняв друга за плечи и захлёбываясь слезами, прошептал Роман. – Это ты меня прости. Это моя вина, я виноват…

– Держи, Ромка, держи. Пей. На тебе огурчик, Лена закрывала по лету, свойский, солёный. Ешь, родной, ешь. И я с тобой, – выпив залпом полный стакан, Дмитрий схватился за рот ладонью, словно не пуская горькое содержимое обратно и, проглотив, проревел в кулак. – Господи, горе-то какое…

– Похоже, я виноват, Димка. Всё из-за меня…

– Рома, ты ни в чём не виноват!

– Виноват, Дима, виноват. Их там вообще не должно было быть. Мамы с Катей, – немного успокоившись и вытерев слёзы, произнёс Роман. – Мама уже старенькая, а Катюха шустрая, тяжёлая. Мама вела её из садика домой. А Катя на пешеходном переходе вырвалась от мамы и понеслась, чтобы быстрее бабушки дорогу перебежать. Соревновалась она так с бабушкой. А эта сволочь пьяная, по встречке, решила ждущие перед переходом машины обогнать. Мама успела в последний момент Катюшу толкнуть из-под подлетавшей машины, и только это спасло, а то бы подмял он её, перемолол бы своим гробом на колёсах. Мама с черепно-мозговой, переломами руки и инсультом в больнице. Кате в госпитале в ножки какие-то штифты вкрутили, чтобы ноги правильно срастались. Я приехал туда, а там Маша. Вцепилась мне в лицо ногтями, визжит, царапает в кровь. А я стою, как истукан, на дочку гляжу, как она мучается, бедная, и поделать ничего не могу. Никак я ей, Дима, помочь не могу. И от этого скотского состояния, когда ты бессилен защитить своего ребенка, облегчить его страдания, невозможно дышать. А Маша дубасит меня своими кулачками, как боксёрскую грушу, орёт на меня, что это всё я натворил. Что как мне только в голову взбрело маму просить Катю из садика забрать? Почему я сам за ней не поехал, ведь она именно меня просила, а не маму. Она меня лупит, царапает, кусает, словно всю накопленную за годы жизни со мной злость и ненависть спускает, а я стою и пошевелиться не могу, слова ей никакого в ответ сказать не могу. Нет слов. Виноват по всем фронтам.