Читать книгу КНИГА ПЕРВАЯ: МОРЕ И ВОЛЯ - Максим Вячеславович Орлов - Страница 3

Октябрь 1798 года. Пролив Каттегат.

Балтика показала свой норов в первые же сутки, будто не желая отпускать своих детей в чужие, теплые моря. Ласковый осенний бриз сменился порывистым, злым ветром с запада – тем самым, что дул, по словам старых шкиперов, прямо из пасти Лютера. Он гнал низкие, рваные тучи цвета мокрого шифера и вздымал короткую, колючую волну, которая не качала, а яростно толкала корабли в бок.

«Симеон и Анна», тяжело груженный провиантом на полгода и литыми чугунинами ядер в трюмах, стонал всеми своими дубовыми связями. С каждым броском на левый борт казалось, что могучий набор корабля вот-вот не выдержит; тогда раздавался резкий, сухой треск, заставлявший сердце замирать, но это была лишь игра напряжений в испытанном лесе.

Зеленоватые водяные глыбы с ревом разбивались о бак, и тогда весь корабль содрогался, а соленые брызги, холодные как смерть, долетали до шканцев, где я стоял, вцепившись в поручни, чувствуя под ладонями липкую от соленой влаги смолу.

– Господин капитан, – доложил подошедший Лыков, снимая с лица воду рукавом просмоленного бушлата. Его обычно гладкие волосы, завязанные в черную ленту, выбились и прилипли ко лбу. – Ветер крепчает до семи баллов. Топселя и брамсели убрали. Боцман Дорофейч докладывает: сильная течь в носовом кубрике, швы разошлись. Две помпы работают, пока справляемся.

Я лишь кивнул, глядя на корму, где в полумиле, то взлетая на гребень пены, то проваливаясь в водяную пропасть, из которой виднелись лишь клочья парусов и верхушки мачт, виднелся фок-мачта флагмана. На гафеле «Святого Павла», несмотря на бешеную пляску неба и мачт, упрямо и ровно реял вице-адмиральский штандарт с синим Андреевским крестом. Никаких сигналов, кроме этого. Это и был главный сигнал для всей эскадры: «Я здесь. Следуйте. Держитесь». Ушаков не просто не сбавлял ход – он, казалось, бросал вызов самой стихии, ведя нас сквозь нее, как сквозь строй.

– Как люди? – перекрикивая вой в снастях, спросил я.

– Четверо с ушибами, один сломал руку, сорвавшись с вант при уборке марселя. Доктор Гибнер делает перевязку в кают-компании. Остальные… – Лыков мотнул головой в сторону бака, где у борта, привязанные леерами, как снопы, сидели бледные, осунувшиеся матросы, – привыкают.

«Привыкают». Верное, жестокое и единственно верное слово. Большинство нашей команды – выходцы с тверских или воронежских равнин, вчерашние пахари, впервые хлебнувшие морской болезни в чистом, безжалостном виде. Стоны, плач и запах в жилой палубе стояли такие, что и бывалого моряка могло вывернуть. Но железная дисциплина, вбитая Ушаковым еще в Ревеле – не палкой, а неумолимой системой учений, четких приказов и личным примером, – работала: вахтенные, зеленые как малахит, стояли на своих постах, сжимая зубы, чтобы не кричать; артельщики в адском пляшущем камбузе умудрялись варить в огромном котле пустую болтушку из сухарей, подбадривая друг друга похабными прибаутками, в которых сквозила животная тоска по твердой земле.

Вечером, когда свинцовые сумерки слились с таким же свинцовым морем, и только белые гребешки волн еще отсвечивали мертвенной белизной, с флагмана передали сигнал фонарями: «Эскадре лечь в дрейф. Капитанам собраться на флагмане в шесть склянок утра. Ф. У.» Просто, ясно, без объяснений. В этой ясности была опора.

На следующий день. Каюта адмирала на «Святом Павле».

Качка на огромном линейном корабле чувствовалась иначе – не резкие броски, а тяжелая, укачивающая волна. Нас собралось человек десять. Все – со следами бессонной ночи и качки на лицах: впалые глаза, тусклая кожа. Адмирал, напротив, выглядел свежим, даже отдохнувшим. Он сидел за прочным столом, привинченным к полу, на котором под стеклом была развернута карта Датских проливов. Его темно-зеленый мундир был застегнут на все пуговицы. Запахло не морской сыростью, а дегтем, хорошей бумагой и легким ароматом ладана от тлеющей в углу перед иконой лампады.

– Садитесь, господа, – сказал он без предисловий, и мы, заскрипев сапогами по полу, опустились на прибитые к полу табуреты. – Погода скверная. Но готовьтесь: в Английском канале будет хуже. Штормовая пауза – не для отдыха, а для ума. Надо беречь людей не для отчета, а для боя. Приказываю: увеличить винный паек на полчарки в день до выхода в океан. Выдавать по куску сала с хлебом утром. Больных, кто может держаться на ногах, – не гноить в кубрике, пусть дышат воздухом на палубе, под присмотром, работу по силам давать. Хуже от свежего ветра не будет. Сгниют внизу – станут обузой всем.

Это была типичная ушаковская забота: суровая, практичная, без сантиментов, вытекающая из холодного расчета. Он не говорил о «любви к матросу», как это делали некоторые столичные теоретики, он просто принимал меры, чтобы сохранить боевую единицу – корабль. И эта прагматичная ясность в бушующем хаосе была лучшим утешением.

– Теперь о главном, – он положил ладонь на карту, пригвоздив ее к стеклу. – Через сутки будем на траверзе Хельсингёра. Дань Зунду заплатили, датчане пропустят, но без радости. Далее – встреча с первыми союзниками. Английский фрегат «Мортон» должен ждать нас у выхода из Каттегата. Капитан Джеймс Форсайт. Будем координировать дальнейший проход к их берегам.

В каюте повеяло холодком, не хуже сквозняка из скрипящего иллюминатора. С англичанами у нас были отношения… сложнее любой навигационной задачи. Мы им завидовали отчаянно, с бессильной яростью новичков – их флот был сильнейшим в мире, их традиции – многовековыми, их адмиралы – национальными героями.

Они же нас презирали – как выскочек с заснеженных равнин, осмелившихся лезть в их, королевскую, вотчину – Мировой океан. Союз против Франции был браком по расчету, где каждая сторона уже на пороге церкви точила нож.

– С ними, Федор Федорович, надо держать ухо востро, – мрачно заметил капитан «Захария и Елизаветы», седовласый Тихон Андреевич Баранов, чье лицо было похоже на старую морскую карту, испещренную шрамами-фарватерами. – Помните, как в Архангельске их купцы нагружали нас? «Московитские медведи», да и только. У них в голове одна мысль – чтобы мы тут, в Средиземноморье, за них каштаны из огня таскали, а славу, барыши и базы себе оставляли. Нельсон в Александрии сидит, а нас на авантюру посылают.

– Это их мысли, Тихон Андреевич, – спокойно, но с такой твердостью, что старик невольно выпрямился, ответил Ушаков. – Наши мысли – исполнить долг перед государем и освободить от безбожников острова греческие, кои издревле православные. Будем вежливы, как требует приличие, но тверды, как требует долг. Капитан Воронов.

– Я, ваше превосходительство!

– Вы из породы грамотных, французский знаете, и с аглицким, сказывали, управляетесь. Когда сойдемся с «Мортоном», поедете с визитом к капитану Форсайту. Переводчик-итальянец с флагмана поедет с вами. Но ухо – ваше. Передайте ему этот пакет.

Он протянул мне плотный, кремового цвета конверт, запечатанный сургучом с оттиском его личной печати – два адмиралтейских якоря на щите. Я знал, что внутри, помимо официальной ноты на французском, будет короткое, ясное послание, написанное его собственной рукой по-русски, для перевода на месте. Без лести, без угроз. Констатация фактов и намерений.

День третий. Рандеву с «Мортоном».

Английский 44-пушечный фрегат «Мортон» оказался творением иной морской философии. Длинный, низкобортный, выкрашенный в агрессивный черный цвет с ослепительно желтой полосой по линии орудийных портов, он напоминал не корабль, а стилет. Он лег на параллельный курс с такой небрежной, виртуозной легкостью, будто не ветер управлял им, а он сам играл ветром, как дирижер. Вскоре с него спустили аккуратный восьмивесельный катер под вымпелом.

Полчаса спустя я, в полной парадной форме (золоченые пуговицы пришлось чистить с утра), с палашом на портупее из лакированной кожи, поднимался по отполированному до зеркального блеска трапу «Мортона». Даже скобы были медными и сияли. Меня встретил молодой лейтенант в синем, идеально сидящем мундире с тончайшими золотыми нашивками. Его лицо было безупречно, а взгляд – холоден и прозрачен, как воды фьорда.

– Капитан Форсайт ожидает вас в своей каюте, сэр, – сказал он по-французски с легким, музыкальным акцентом. – Прошу.

Капитан Джеймс Форсайт был воплощением того, что мы с иронией и завистью называли «линкольн-инской породой». Высокий, стройный, с бледным, словно выточенным из слоновой кости лицом аристократа и внимательными, слишком спокойными голубыми глазами.

Его салон был не каютой, а будуаром джентльмена: панели из красного дерева, полки с книгами в цельнокожаном переплете, серебряный сервиз на столе, барометр в бронзовой оправе. Воздух был пропитан ароматами дорогого табака, свежего кофе и воска для полировки. Ничего лишнего, ничего русского: ни икон, ни простых лавок. Совершенная функциональность, обернутая в роскошь.

– Капитан Воронов, – сказал он, слегка кивнув, не предлагая руки. Его французский был безупречен, парижский. – Добро пожаловать на борт корабля Его Величества «Мортон». Чем обязан чести?

Я вручил ему пакет. Он вскрыл его не перочинным ножом, а изящным лезвием из перламутра и серебра, аккуратно, не портя бумагу. Пробежал глазами сначала официальную ноту, затем – русский листок, который его переводчик, щуплый человек в очках, тут же начал шепотом переводить.

Лицо Форсайта оставалось маской вежливой нейтральности. Но в уголке глаза, когда он читал о «решительных действиях в Ионическом море», дрогнула почти неуловимая тень – то ли иронии, то ли пренебрежения.

– Адмирал Ушаков просит меня сопроводить вашу… эскадру, – произнес он, чуть заметно, на одно дыхание, задержавшись перед словом, будто подыскивая более точное. «Армаду»? «Флотилию»? – Это будет исполнено. Мы получили донесения, что в Северном море активны французские приватиры из Дюнкерка. Примитивные, но наглые суда. Следуйте в кильватер. Мои впечатления о состоянии ваших кораблей и… готовности экипажей, – он сделал легкий акцент на слове, – я, разумеется, доложу лорду адмиралу Нельсону.

В его тоне сквозила не просто снисходительность, а холодная, отточенная веками уверенность в своем праве оценивать, инспектировать, ставить отметки на полях. Кровь ударила мне в виски, и я почувствовал, как ладони в перчатках стали влажными. Я вспомнил залитый кровью и потом бак «Симеона», стоические лица наших ребят.

– Наши корабли, капитан Форсайт, прошли проверку балтийскими штормами и шведской картечью, – сказал я, выдерживая паузу и глядя ему прямо в глаза. – Экипажи готовы к встрече с любым неприятелем. Что и было неоднократно доказано.

– На Балтике, – повторил он мягко, и в этот раз тонкая, ледяная улыбка тронула его губы. – Разумеется. Нынешняя погода, должно быть, стала для ваших людей некоторым… испытанием. Северное море – не тихий пруд. Надеюсь, они окрепнут к Гибралтару.

Он говорил так, будто мы были не союзниками, а учениками, которых берут на стажировку. Я понял, что дальнейшие уверения лишь укрепят его высокомерие.

– Русский моряк ко всякой погоде привычен, – отрезал я, вставая. – Благодарю за содействие. С позволения капитана, я вернусь на свой корабль.

Он кивнул, не настаивая, не предложив ни вина, ни кофе. На прощание, когда я уже выходил на шканцы, я увидел, как он подошел к иллюминатору и стоял, глядя на нашу качающуюся на волнах эскадру. Его профиль был строг и неподвижен. В его позе читался не просто интерес, а холодный аналитический расчет, словно он рассматривал шахматные фигуры, чью ценность и ходы он уже оценил и записал в умственный журнал.

Возвращаясь на катере, который мелко и противно трясло на зыби, я сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони. Его высокомерие жгло, как ожог. Но больше всего грызла его последняя фраза. «Доложу Нельсону». Мы еще даже не увидели врага, а нас уже судили. Нас не считали равными партнерами по оружию. Нас рассматривали как инструмент, диковинный и немного неудобный, чью пригодность еще предстояло доказать их, английскому, трибуналу.

Вечером я докладывал Ушакову в его аскетичной каюте. Выслушав мой сухой, но, видимо, выдавший внутреннюю ярость отчет, он молча доел кусок черного хлеба, посыпанный солью.

– Что, Алексей Игнатьевич, – спросил он вдруг, отложив хлеб и глядя на меня своими серыми, пронизывающими глазами, – сердце закипело? Обиделись, что свысока смотрит?

– Так точно, Федор Федорович! Смотрит, будто мы с медведями на кораблях приплыли! Ихняя учтивость хуже прямой брани!

– И пусть смотрит, – адмирал отпил из медного походного ковшика простой воды. – Англичане – моряки отменные. Это факт. Гордыня, спесь – их главный грех и их слабость. Они считают море своей законной вотчиной. Нам же нужно не самоутверждаться перед ними, а дело делать. Запомни: лучший ответ высокомерию – действие. Победа. Не на словах, а в железе и огне. Когда мы возьмем первую французскую крепость, о которую они, может, и зубы обломали бы, их тон изменится. Не станут друзьями, но станут… осторожнее. А пока… – он достал из стола лист хорошей голландской бумаги, разгладил его ладонью, – пока надо писать. Садись, продиктуй писарю, а я проверю.

Он начал, глядя не на меня, а в темный, залитый дождем иллюминатор, за которым гудел и выл наш истинный противник – море и ветер.

«Его Превосходительству господину Капитану Джеймсу Форсайту, командиру фрегата Его Величества «Мортон».

Приношу благодарность за оказанное содействие в проводке через пролив и за предоставленные сведения о неприятельских каперах. Российская эскадра следует согласно согласованному маршруту и готова отразить любые нападения.

Прошу вас передать адмиралу лорду Нельсону, что эскадра под моим командованием, следуя высочайшей воле моего Государя, намерена действовать против сил Французской республики в Ионическом море с решительностью и в полном согласии с союзниками, дабы достичь скорейшего освобождения угнетенных народов и укрепления общего мира.

Ожидаю возможности для личного взаимодействия во славу общего дела. О дальнейшем маршруте буду уведомлять своевременно.

С совершенным почтением, Вице-Адмирал Российского флота Федор Ушаков».

Он замолчал. Я записал последнюю фразу.

– Видишь, Воронов? – сказал он тихо. – Ни тени обиды, ни тени заискивания. Твердо, ясно и по делу. Они ждут от нас либо раболепия младшего партнера, либо вызова варвара. Мы не дадим ни того, ни другого. Мы дадим им факты. А факты – упрямая вещь. Теперь иди. Завтра нам огибать Скаген. Мыс Рока у них, а у нас – Скаген. Там самый свирепый крестный ход ветров и течений. Прикажи людям обвязаться леерами на палубе. И сам не забудь.

Возвращаясь на свой корабль в кромешной, густой тьме, разрезаемой только тусклыми фонарями на корме флагмана, я думал об этом. О действии как ответе. О достоинстве, которое не доказывают, а просто несут в себе, как свой крест. Наш катер бросало, как щепку, и соленые шлепки волн хлестали по лицу.

Впереди был Скаген, легендарная могила кораблей, а за ним – бескрайнее, незнакомое Северное море. А потом – океан, Гибралтар, война, слава, смерть. Но здесь и сейчас, в этой темноте и воющей стихии, решалась незримая, первая битва похода – битва за уважение. И наш адмирал вел ее без единого выстрела, лишь силой своего спокойного, непоколебимого духа, подобного гранитному фундаменту под бушующими волнами.

На палубе «Симеона и Анны», скользкой от влаги, меня ждал Лыков. Его фигура, приземистая и широкая, казалась частью корабельного набора.

– Ну как, Алексей Игнатьевич? – спросил он, и в его голосе была не просто любопытство, а тревога командира, чувствующего настроение своего капитана.

– Как и ожидали, Артемий, – ответил я, с трудом снимая промокшие насквозь перчатки. – Блестят снаружи, как новый пятак. А внутри – сталь, закаленная в двухстах годах владычества на море. Готовь команду. Впереди Скаген. Покажем и морю, и всем этим учтивым наблюдателям, на что способен русский корабль, когда за его штурвалом стоит не просто капитан, а воля.

Где-то в темноте, на западе, маячил, как насмешливый, уверенный в себе призрак, стройный силуэт «Мортона» под убранными парусами. Он ждал. Мы же не ждали. Мы готовились. Мы шли тяжело, упрямо, преодолевая каждую волну, как препятствие, но мы шли вперед. Первая, но не последняя проверка перед настоящим огнем. И я впервые с предельной ясностью осознал: наш самый страшный враг в этом походе – может, и не француз. А равнодушное, высокомерное сомнение всего цивилизованного мира в том, что мы здесь вообще что-то можем. И это сомнение нужно было разбить, как хрустальный бокал об дубовый борт.