Читать книгу Тень Чуди - Максим Вячеславович Орлов - Страница 2

Сибирская застава встретила меня унылым однообразием. Деревянные столбы с двуглавыми орлами, грязная площадь, на которой чахлые лошади таскали возы с кирпичом. Застава – это не граница империи, это граница цивилизации. Дальше начиналась Сибирь с ее бескрайними лесами и тайнами. А здесь, в Перми, цивилизация была тонким налетом, который в дождливый октябрьский день стирался начисто.

Меня поселили в «Центральных номерах» на Сибирской улице. Комната с липкими обоями, клоповником под видом дивана и видом на бесконечные деревянные заборы. После Петербурга с его газовыми фонарями и блеском Невского – это была насмешка.

Дело о мертвом чиновнике висело в воздухе. Уездный врач, человек явно не отягощенный излишним рвением, написал в заключении: «Смерть от удара и последующего переохлаждения». На вопрос о странных ранах и вывернутых суставах пожал плечами: «Медведица, может. Или мужики пьяные потренировали. У нас, барин, народ суровый».

Суровый. Да, я уже понял. Суровость здесь была в самом воздухе, в тяжелых взглядах, в неохотных ответах. Я послал запрос в казенную палату – кто был погибший? Спустя два дня принесли бумажку: «Коллежский регистратор Алексей Петрович Суханов, 24 года, на службе два года, характер примерный». И все. Ни врагов, ни долгов, ни связей. Призрак.

Фигурка ящера лежала на моем столе, завернутая в платок. Я показывал ее каждому, кого удавалось вызвать на допрос: извозчикам, ночным сторожам, торговкам с соседнего рынка. Реакция была одна – вздрогнуть, отшатнуться, перекреститься. И молчать. Молчание было таким же густым, как и туман за окном.

Помог случай. Один из сторожей, старик с лицом, изрезанным морщинами, как карта Уральских гор, пробормотал, глядя на ящера: «Этого у Веретенова смотреть можно. Он по этим древностям».

– Какого Веретенова? Где он?

– В Народном доме, что на Разгуляе… Общество у них… – старик махнул рукой и поспешил удалиться.

Разгуляй. Ирония судьбы. Веселое название для холма, с которого открывался самый тоскливый вид в городе: бесконечные крыши, трубы завода, и всегда – свинцовая лента Камы на горизонте.

Народный дом оказался одноэтажным каменным зданием, бывшим купеческим особняком. Табличка у входа гласила: «Пермское общество любителей истории Прикамья под покровительством его превосходительства губернатора». Я вошел.

Внутри пахло пылью, старыми книгами и чем-то еще – сладковатым, травяным, как в аптеке. В небольшом зале за столом сидел человек и что-то зарисовывал. Это был **Петр Алексеевич Веретенов**. Высокий, сухощавый, с острым интеллигентным лицом и горящими, почти фанатичным блеском глазами. Он был погружен в созерцание нескольких таких же бронзовых фигурок, разложенных на бархате.

– Петр Алексеевич Веретенов? – спросил я, представляясь чиновником по особым поручениями при губернаторе (маленькая ложь для пользы дела).

– Он самый, – оторвался он от своих сокровищ, взгляд его скользнул по мне, оценивая. – Чем могу служить?

Я положил перед ним своего ящера, извлеченного из платка. Веретенов ахнул, не как человек, увидевший улику, а как коллекционер, нашедший редчайший экземпляр. Он схватил ее, поднес к глазам, почти поцеловал.

– Боже мой… «Ящер семибратый». Чудской работы, IX-X век, судя по патине… Где вы это нашли? Это же находка века! – его глаза горели.

– Ее нашли на теле убитого чиновника Суханова, – сказал я сухо, наблюдая за его реакцией.

Огонь в глазах Веретенова не угас, но сменился интересом другого рода – острым, аналитическим. Он осторожно положил фигурку на бархат, как хирург кладет скальпель.

– Убитого… – протянул он. – Так. Значит, слухи правдивы. Говорят, его Чудь забрала.

– Вы в это верите? – спросил я, не скрывая скепсиса.

– Верю ли я в духов? – он усмехнулся. – Я верю в силу легенды. В то, что она живет здесь, – он постучал пальцем по виску, – и здесь, – он широким жестом обвел стены, за которыми лежал город. – Чудь белоглазая – древний народ, ушедший под землю, когда пришли «новые люди» с крестами и железом. Они спят. Но если потревожить их сон, могилы, курганы… они могут проснуться. И забрать то, что считают своим.

Его речь была завораживающей. Это был не бред суеверного мужика, а убежденная, почти научная гипотеза ученого-романтика. Он говорил о «Чуди» с уважением, даже с благоговением.

– И кто, по-вашему, потревожил их сон? Суханов?

– Алексей Петрович, – поправил меня Веретенов, – был нашим членом-корреспондентом. Выдавал разрешения на раскопки. Был добрым, увлеченным юношей. Он… – Веретенов сделал паузу, подбирая слова, – помогал нам. А теперь вы говорите, нашли это на нем? Странно. Очень странно.

– Что это может означать?

– Предупреждение, – просто сказал Веретенов. – Или знак принадлежности. «Он наш». Так делали в древности – клали в могилу тотем, чтобы дух узнал своего. Или чужого.

Меня покоробила эта поэтизация убийства.

– Господин Веретенов, это уголовное преступление, а не археологическая загадка. Суханов что-то искал? С кем-то конфликтовал?

Ученый развел руками.

– Нет. Он только помогал. Ездил с нами на раскопки в Мотовилиху, интересовался… – Вдруг он оживился. – Погодите. Перед самой смертью он спрашивал об одном месте. О старом медном руднике за рекой, его еще «Чертовой ямой» зовут. Говорил, слышал там ночью странные звуки. Я отсоветовал туда ходить – место опасное, обвалы. Вы думаете, он не послушал?

Я записал в блокнот: «Мотовилиха. Чертова яма. Раскопки».

– Кто еще из вашего общества мог знать об его интересе?

Веретенов задумался.

– Да многие. Мы – сообщество. Вот, к примеру, Семен Игнатьевич Туров, наш меценат, купец. Или наш художник, Аркадий, он все зарисовывает… Но поверьте, все они люди почтенные.

Я поблагодарил его и уже собирался уходить, когда Веретенов окликнул меня:

– Господин следователь! Будьте осторожны. Легенда – это не просто сказка. Она… активна. Особенно здесь. Особенно сейчас.

На улице уже смеркалось. Туман снова сгущался, зажигая в окнах домов тусклые, желтые огоньки. Я шел по грязи Разгуляя, и слова Веретенова звенели в ушах: «Он наш». Холодная фигурка в кармане будто жгла мне бедро.

У гостиницы меня ждал человек в полицейской форме – не городовой, а пристав, судя по нашивкам. Коренастый, с умными, уставшими глазами и рыжей, седеющей бородой. Он приложил руку к козырьку:

– Пристав Гордеев, ваше благородие. Местный. Слышал, вы по делу Суханова изволите хлопотать. Позвольте проводить.

Мы пошли рядом по темнеющей улице. Он молчал, но чувствовалось, что ему есть что сказать.

– Ну что, пристав? – спросил я наконец. – Медведица?

Гордеев хмыкнул:

– Медведицы у нас в городе, слава Богу, не водятся. А вот двуногих – предостаточно. И не все они от мира сего, ежели понимаете.

– Веретенов про Чудь говорил.

– Петр Алексеевич – человек ученый, – осторожно сказал Гордеев. – Он мыслит книгами. А я тут сорок лет живу. Отец мой рассказывал, дед… – Он понизил голос, хотя вокруг не было души. – Чудь – она не дух. Она – память. Память земли. И когда землю ранят – лопатами, или кровью, или неправдой – она отвечает. Через таких вот… исполнителей.

– То есть вы считаете, убийца – человек?

– Человек ли, нет ли… – Гордеев остановился и посмотрел на меня прямо. Его глаза в сумерках казались совсем темными. – Но мотив у него не человеческий. Не грабеж, не месть. Деньги у Суханова при нем нашли. Девиц он не волочил. Мотив… другой. Как в старину бывало: принеси жертву, чтобы остальных уберечь. Или чтобы силу получить.

Мы подошли к моей гостинице. В тумане она выглядела как призрачное судно.

– Завтра, ваше благородие, поедем в Мотовилиху? На «Чертову яму»? – спросил Гордеев.

– Поедем, – кивнул я.

– Тогда совет один, – он наклонился ко мне, и от него пахло махоркой и овчиной. – Возьмите с собой серебра. Хоть пятак. И соль. Наши предки знали, как от нечисти обороняться. Ученые ваши – нет.

Он отдал честь и растворился в надвигающейся ночи.

Я поднялся в свой номер. Зажег свечу. Выложил на стол блокнот, фигурку ящера и револьвер. За окном Пермь тонула во тьме и тумане. Город молчал. Но это была не тишина. Это было ожидание. Я чувствовал это кожей. Здесь, на краю империи, законы пишутся не только в столичных канцеляриях. Здесь есть иные законы, древние, как Уральские горы. И кто-то начал по ним судить.

Дело начиналось. И первой уликой была не записка, не отпечаток, а легенда. Холодная, как бронза, и живая, как страх в спине у одинокого человека, прислушивающегося к звукам ночного города.