Читать книгу Тень Робеспьера - Максим Зимин - Страница 20

Дантон гулял по дождливому Парижу в одиночестве. Попытка связаться с Дюмурье и утихомирить его провалилась. Конечно, в глазах народа он по-прежнему являлся героем, человеком десятого августа, способным свергнуть любой европейский престол. Но он чувствовал, что пристальное внимание якобинцев, жирондистов и «бешеных» заставляет его определиться с ролью в этой долгой и страшной пьесе. Его снисходительная политика явно не вписывалась в политику якобинцев, но сама фигура Дантона не могла вписаться в группу жирондистов, ибо их корабль уже устремил свой курс на скалы.

Он медленно шел в Конвент, который не выносил больше всего на свете. Конвент напоминал ему пороховую бочку. Он был готов стоять у порога, лишь бы не заходить в душный зал, где полным-полно говорливых членов Конвента, которым явно не помешала бы девица.

Не так давно у Дантона случилось несчастье, превратившее его в побитого зверя. Он помнил все, будто это произошло час назад. Это было до предательства Дюмурье. Вместе с Делакруа он обсуждал дальнейший план действий, когда зашел посыльный и отдал ему письмо. Дантона хватил удар. Нежная и единственная светлая женщина в его жизни, Габриэль, покинула его, оставив на его руках сына. Первые секунды Дантон тупо смотрел вокруг, не замечая людей, будто пытаясь найти выход. С одной стороны его зажимала политика, с другой – смерть любимой женщины, которая полюбила его, уродливого и громкого гуляку, и прощала ему все недостатки.

Он встал из-за стола и закричал на Делакруа:

– Лошадь мне!

Испуганный Делакруа дал ему свежую кобылу. Несколько дней Дантон гнал по грязным дорогам и глубоким лужам, меняя лошадей. Но пока трибун добирался до Парижа, несчастную женщину уже похоронили без последнего поцелуя мужа. Дантон явился к порогу своего дома как раз в тот момент, когда родственники вернулись с похорон. Папаша Шарпантье, его тесть, держа маленького внука, все рассказал зятю.

Дантон услышал страшное: она умерла по его вине! Жена ждала его все эти дни, начиная с четырнадцатого июля, она волновалась за своего мужа, была уже на грани нервного срыва. Ударом для нее стало десятое августа, когда бывший председатель кордельеров критиковал восстание против короля. Потом начались страшные сентябрьские убийства, за которые Дантон нес ответственность. Дантон ясно видел перед собой изможденную Габриэль, без румянца и с заплаканными глазами, которая ожидала его после очередного длинного дня.

Когда Дантон уехал в Бельгию, на фронт, прямо в эпицентр боевых действий, ее здоровье не выдержало. Она слегла в горячке, отстраняя от себя всех, и вскоре испустила дух.

Бедный муж, почти не спавший несколько дней, едва не сошел с ума. Он ходил по дому, не обращая внимания на плач сына и слезы матери умершей. Он словно опять что-то искал. Неужели тот самый луч, сопровождавший его все эти годы?

Но он с ней не попрощался. Взяв несколько бесстрашных работяг, он отправился на ее могилу. Никто из родственников не решился встать на пути трибуна. Рабочие раскидывали сырую и тяжелую землю, пока лопата не стукнула о деревянную крышку гроба.

– Доставайте! – жалобно просил вдовец, помогая им тянуть веревки.

Гроб положили на край раскопанной могилы, и тут рабочие замешкались, не решаясь осуществлять кощунство над умершей. Тогда Дантон отобрал лопату, сам снял крышку и увидел родное лицо Габриэль.

Опустившись на колени, он со слезами всматривался в ее черты, такие знакомые, но такие постаревшие. Этого он не замечал в последние месяцы ее жизни.

Через день он получил письмо с соболезнованиями от самого Робеспьера, с которым отношения не ладились – они держались поодаль друг от друга, бросая мимолетные взгляды в зале Конвента.

Письмо было таким теплым, словно Неподкупный писал лучшему другу. Это было странно, но сердце Дантона было радо этому изъявлению чувств. Он положил письмо в карман и пошел с ним на собрание Конвента.

Ничего не изменилось со дня его учреждения и, возможно, с самого дня появления Учредительного собрания. Не успел зал наполниться, как духота вновь и вновь заставляла депутатов расстегивать верхние пуговицы камзолов и рубах.

Друг против друга сидели сильнейшие движения во Франции: справа – жиронда, слева – якобинцы. Они смотрели друг на друга и ждали часа, когда поцелуй гильотины одарит «счастливых» своей серебряной плевой!

Дантон бросил взгляд на других, в «Болото», где сидели депутаты, которые не имели четких взглядов и метались то к правой скамье, то к левой, не задумываясь о чести, лишь бы не потерять голову.

Раньше Дантону была необходима их поддержка, но теперь он хотел привлечь силу одной из партий, и пусть это окажутся якобинцы. Дантон сначала решил сесть так, чтобы выглядеть независимым и нейтральным, так, чтобы лишь после выступлений жиронды и якобинцев самому начать действовать в открытую. Ему казалось, что его обсуждают за спиной. Видимо, депутаты боялись старого кордельера, а значит, на его стороне осталась и сама власть, которой он мог воспользоваться и поправить свое положение.

Собрание началось. Дантон наблюдал за яростной словесной борьбой фракций.

– Вы стремитесь к креслу диктатора, что так украшало Мраморный зал в Риме! – кричал Верньо, истинный дух республиканизма в котором не утихал.

– Но статуя Помпея почему-то стоит над вами! – ответил Марат, одевшись еще небрежнее, чем раньше. – Таким государственным мужьям не помешала бы красная тога! Чтобы санкюлоты ясно видели, кого следует колоть кинжалами!

– Убийца, мы не просим тысячи окровавленных голов на шестах, мы просим вместе с нами построить республику! – закричал Инар.

– Не забывайте, что вы с нами проливали кровь швейцарцев и короля! – ответил Сен-Жюст, пытаясь сдерживать свой юношеский пыл.

– Не забывайте, что наш гнев ничуть не хуже вашего, стоит только нам направить его против вас, как вы вместе с Парижем будете испепелены! – взорвался Инар, привстав.

Все ахнули в один голос, даже жирондисты, не ожидавшие такого грубого выпада. Сен-Жюст удивленно смотрел на своего противника, но через несколько минут он слегка улыбнулся.

– Вы взяли под контроль весь Комитет общественного спасения, – вступил Робеспьер. – Вы со своими санкюлотами потрошите истинных патриотов. Разве мы требуем расправы вместо справедливого суда, разве вы хотите мира и благополучия, когда смело отправляете своих комиссаров в армии и требуете жестокого сопротивления пруссакам? Но кто именно кричал о необходимости войны? – Робеспьер повернулся к Бриссо. – Бриссо, я к тебе обращаюсь, разве не ты ввел Францию в ненужную войну?

Бриссо угрюмо посмотрел на Робеспьера – как на хищника, пожирая маленького человека своими небольшими и пронзительными глазами. Он встал на месте, поднял руку, указывая в сторону якобинцев, и закричал:

– Не обвиняй меня в преступлении, которого не было!

– Тысячи убитых – вот ваше преступление! И умысел, и действия, и последствия! – закричал Марат.

– Не вам считать жертвы. Между прочим, никто из вас не стал сопротивляться нам, а может, я просто не расслышал твоего писклявого голоса, Робеспьер!

Максимилиан покраснел от наглости Бриссо и издал неестественный крик:

– На гильотину преступников! Вы затронули естественные права граждан!

Он нервно размахивал помятым листком с несказанной речью. В зале поднялся гул, послышался надрывный бой маленького колокольчика в руках временного председателя.

– Тихо, граждане, нам нужна тишина! – пытался перекричать всех председатель.

Кто же остановит какофонию, спросил себя Дантон, которому хотелось зажать уши. Он боялся привлечь к себе внимание, но кто, если не он?

Он сделал невероятное усилие, чтобы встать и без разрешения председателя направиться к трибуне, за которую уже дрались несколько человек. К удивлению Дантона, его не замечали, словно вердикт «не нужен молодой республике» был вынесен ему. Он создал ее, а теперь пусть покинет собрание Конвента и даст дорогу новым людям, которые смогут построить новое государство.

Председатель увидел рябое лицо Дантона, протискивавшегося к высокой, крепкой деревянной трибуне.

– Внимание, Дантон просит слова! – выкрикнул кто-то из зала.

Магия имени старого кордельера сделала свое дело. Все в один миг замолчали и уставились на льва революции, уставшего льва, желавшего вернуться в свою постель, будучи уверенным в завтрашнем дне. Но этот день все не наступал, будто четырнадцатое июля никогда не прекращалось с заходом солнца.

Дантон взошел на великое место, где произносились великие речи. Окинув всех грозным взглядом, тряся своей рассеченной губой, он выпалил, не щадя свою глотку, обладающую высоким тембром от природы:

– Мне неясно, кто из вас патриот?

Он помолчал.

– Мне неясно, ради чего мы устраиваем позор на всю страну. Теперь Вандея и пруссаки не видят веских причин оставить нас в покое, они просто не видят в нас государей! Только сплошную вошь, которая ворошится от каждого прикосновения! Посмотрите на себя, вы зашли так далеко, что не хватит воздуха вдохнуть в этом зале, своими зловонными парами уничтожаете здесь свободу!

Пока голос Дантона высился над головами, остальные депутаты расселись по местам и уставшими глазами следили за трибуном.

– Откуда у вас столько злости? – повысил тон Дантон, будто обращался к своим детям. – Вы не видите в соотечественниках благодетелей, только врагов! Остановитесь и исправьте вместе свои ошибки! Да-да, дорогие Робеспьер и Бриссо, вы тоже не без греха! Ты, Бриссо, позволил нашему слабому оружию подняться над сильными государствами, а ты, Робеспьер, проявил недостаточно энергии, чтобы прекратить войну, раз уж народ единым фронтом пошел на Бельгию, где случилась позорнейшая катастрофа! Но вы оба – патриоты. Вы вместе строили республику! А теперь грызетесь, как настоящие крысы за жалкий кусок хлеба! Да, сейчас Франция выглядит как кусок прогнившего хлеба с вандейцами, пруссаками и предателями! Встаньте, пожмите друг другу руки и посейте новые ростки союза!

Дантону аплодировали стоя. Оба врага подошли друг к другу и пожали руки. Но Дантон понимал, что это будет длиться лишь несколько дней. Дело не в Робеспьере или в Бриссо, а в Марате, который взбаламутил весь Париж и построил Комитет восстания против жиронды.

Энергия трибуна иссякла. Он стал медленно спускаться со ступенек и желал бы покинуть Конвент, но его вынесли на руках.

«Как же все жалко выглядит», – подумал он.

В чем-то он оказался прав. Когда-то братские сцены выглядели пафосно и лирично, и вполне возможно, что художники, изображающие их, ничуть не искажали картины событий.

Дантона терзало и другое обстоятельство. Все меньше становилось настоящих революционеров, которые и устроили это все! Где же Барнав, Дюпор, братья Ламеты, которые первыми возглавили Учредительное собрание? Куда пропал Мирабо, который пытался остановить революцию на нужном месте и оттуда строить конституционную монархию? Где же воинственный Лафайет, который на самом деле не хотел стрелять в свой народ на Марсовом поле? Где они?

Лафайет сбежал со своей свитой офицеров в лагерь австрийцев, Мирабо скончался от продолжительной болезни, а этот триумвират растворился, будто его никогда не существовало. Революция пожирала своих детей – на улицах, руками врагов; болезнями, терзавшими в постели целыми сутками; на фронте, где любая пуля поцелует солдата. И кто же остался? Жирондисты и якобинцы! Остальное – новоявленные недоросли, которые толком не знали, что творилось до этого. И когда они встанут на место погибших, настоящих революционеров, то страна подвергнется настоящим изменениям. Никакой революции и не было.

Дантон вспомнил одну из самых лучших сцен революции – 23 июня 1789 года, когда Бастилия еще оставляла тень над Сент-Антуанским предместьем, когда народ только-только собирался взяться за оружие, а Пале-Рояль казался самым тихим уголком в стране. Несколько недель назад, после собрания Генеральных штатов, депутаты от третьего сословия создали Учредительное собрание, на которое возлагалась задача определить будущий путь Франции. Королю не понравилась эта затея, как и всему двору. Они закрыли зал Версаля, где и зародилось революционное движение, закрыли на ремонт. Депутаты понимали, что это – просто попытка помешать собранию, прямой вызов пламенным и свободолюбивым сердцам.

Депутаты негодовали и решили собраться в другом месте. Кто-то, вероятно, молодой и амбициозный депутат Мунье, крикнул, что неподалеку есть зал для игры в мяч, где и можно провести собрание. Кто-то крикнул, что нужно произнести клятву о должной работе собрания, пока оно не примет конституцию. Депутаты ликовали, энтузиазм переполнял их умы и сердца. В едином порыве они, словно сплошная морская волна, устремились в недостроенный и пустующий зал, где пахло свежесрубленной древесиной и краской.

Внутри здания были лишь стол и стул, в одиночестве стоявшие у входа. Двое из депутатов взяли их и перенесли в центр помещения. Сквозь большие окна лились лучи утреннего солнца, освещавшие площадку, где произошел один из знаменитых эпизодов Французской революции.

Робеспьер в компании нескольких депутатов набросал текст клятвы и передал Мунье. Тот поднялся на стол, вытянул правую руку (левая держала листок с клятвой) и громко, будто римлянин, оглашающий великую победу Цезаря, зачитывал текст, и прибавлял: «Клянемся!» Остальные кричали хором: «Клянемся!» В момент единение, желание бороться и общее ликование достигли апогея. Покрасневшие и вспотевшие люди целовались друг с другом, руки скреплялись крепкими рукопожатиями, каждый депутат желал всего наилучшего соратникам.

Сверху, на балконе, находились зрители, которые видели сцену своими глазами, слышали почти весь текст и сразу разнесли новость по всему Парижу: «Собрание не сдается!»

Дантон с улыбкой вспоминал то великое время. Сейчас настал период террора, когда каждая из сторон уничтожала своих противников до конца.

Пока Дантон пребывал в грезах о былой жизни, Луи бродил со своими людьми и Люсьеном. Они следили за небывалыми волнениями в Сент-Антуанском предместье, где и началась революция. Там – ее сердце, стучащее и выделяющее кровавые ручейки, стекающие по Сене, а дальше – растекающиеся по всей Франции.

Люди ликовали и требовали расправы над жирондистами. После предательства генерала Дюмурье все как один собрались с вилами и пиками, чтобы требовать головы своих врагов.

Эти люди вызывали отвращение у Луи. Однако было подозрительно, что не произносится имя Марата, хотя он-то может спровоцировать такое же движение в любых уголках Парижа, который он знал как свой дом.

Произносили совсем другое имя: «Эбер!»

Луи не понимал, откуда появился этот журналист, да с таким триумфом. Он подошел к какой-то пожилой гражданке и спросил, что происходит.

– Нашего Эбера хотел судить трибунал, да он не дался этим уродам! – и она повернулась к своему кумиру, помахивая ему.

Сам Эбер выглядел изнуренным и неопрятным, вероятно, его вытащили на руках прямо во время судебного процесса. Он с ликующей улыбкой смотрел на людей и отвечал благодарностями им, поскольку они сыграли решающую роль в его жизни. Хотя известность в дальнейшем сыграет с ним злую шу тку.

– Ясно, – раздраженно отозвался Тюренн о настроении жителей предместья и обратился к своим информаторам: – Слушайте внимательно: пока здесь будет стоять шум, следите за ним и прочими личностями, что будут с ним ошиваться. Поняли меня?

Они кивнули.

– Отлично, послания приносим в то же место и без промедлений.

Он покинул неприятное место, однако гул толпы и отдельные фразы все равно врывались в его сознание.