Читать книгу Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь - Марек Хальтер - Страница 3

Ночь с 8 на 9 ноября 1932 года

Разумеется, она все помнила. Тогда была совсем юной, еще не было двадцати. Жуткие, голодные годы. Память все сохранила до малейших подробностей. Да и как избавишься от таких воспоминаний?

Она прибыла в Кремль как принцесса. На заднем сиденье служебного автомобиля рядом с Галей Егоровой. Уже стемнело, когда «Волга» затормозила у Никольских ворот. Стражи, окутанные паром от собственного дыхания, замерли в свете прожекторов – на плече ружья с примкнутыми штыками. Следующий пост был уже на самом въезде в Кремль. Из сторожевой будки вышел начальник караула. Он улыбнулся, обнаружив на водительском кресле шофера начштаба. А когда Галя приоткрыла окно, совсем уж разулыбался и козырнул.

– Товарищ Егорова…

– Бедный Илья Степанович, опять вы на посту в такую холодину!

– Меня греет чувство долга. К тому же на посту можно помечтать об ускользнувшей красоте.

Наклонившись, он положил руку в перчатке на приспущенное стекло. В машину проникал свет прожекторов. Мужчина внимательно, неторопливо рассматривал Маринино лицо с подкрашенными губами, свежей перламутровой кожей; пристально заглянул в ее бездонно синие глаза. Он различил в полумраке, что девушка покраснела, и, кажется, это его позабавило.

Караульный, не убрав со стекла руку, молча выпрямился и перевел взгляд на Егорову. Они разглядывали друг друга, не прерывая молчания. Она тоже была красива, но совсем другой красотой, зрелой, вызывающей. Стоило Гале вам улыбнуться, и вы еще долго не могли сообразить, что якобы таившееся в этой улыбке обещание – не более чем розыгрыш.

Она коснулась его пальцев. Галина кисть была в черных кружевных митенках, ярко сверкали пурпурные ногти. Это была единственная женщина в Москве, которая отваживалась на столь вызывающий аристократизм. И которой притом удавалось попасть в Кремль.

– Илья Степанович, когда вы меня побалуете своими новыми стихами?

Мужчина сдержал смешок. Отпустив стекло, он дал знак охране поднять шлагбаум.

– Стоит товарищу начштаба приказать, и я паду к вашим ногам, товарищ Егорова.

«Волга» тронулась, унося Галин смех. Поправив свои кружева, она закрыла окно.

– Правда, милашка? И все-таки он Сашу побаивается.

– Меня так разглядывал, но даже не спросил, кто я.

– К чему вопросы, милочка? Он и без того знает, куда мы едем.

Марину знобило. Ее плащ был слишком легким, а платье чересчур открытым. В точности, как у Егоровой. Однако ее знобило не только от холода.

Машина катила по широким кремлевским аллеям, где через каждые полсотни метров замер солдат в надвинутой на глаза ушанке. Свет фар, отразившись в просторных окнах Арсенала, плутал в таинственном лабиринте церковных куполов, пока не достиг золотой маковки Ивана Великого. Из мрака выступила церковь Ризоположения. Марина впервые оказалась рядом с этой жемчужиной русского зодчества. Да, истинная жемчужина Святой Руси! Но в своем полуобморочном состоянии Марина была не способна ею восхититься. Все произошло так внезапно.

Два дня назад Галина Егорова нагрянула в ее гримерку в Театре Вахтангова. Тем вечером Марина играла комиссаршу в «Оптимистической трагедии» Всеволода Вишневского. Но этот визит был полнейшей неожиданностью! Марина еще только начинала, а Егорова была уже известной актрисой, которую обещал снимать в своих фильмах Александров, пользующийся благосклонностью Сталина. И к тому же предметом различных пересудов. Ее муж Александр Егоров – начштаба Красной Армии, бывший соратник Сталина по польской кампании. Человек широких взглядов. Если верить молве, у его жены было больше любовников, чем ролей. Но, возможно, только единственный любовник? Такой, что стоил всех других, вместе взятых.

Прямо там, в этой тесной гримерке, Егорова буквально засыпала Марину восторгами и комплиментами… прежде чем сообщила истинную причину своего визита. Марина хихикала, продолжая стирать театральный грим.

– Ну, Галя, вы мне просто льстите!

Егорова улыбнулась своей колдовской, завораживающей улыбкой.

– Вовсе не льщу, милочка. Иосиф хочет с тобой познакомиться.

– Со мной?

– Дядя Авель уже неделю торчит в зале. Ты его потрясла…

– Дядя Авель?..

– Ну да, Авель Енукидзе. Грузин, большой поклонник театра и балета… Юных красоточек, которые готовы… Собственно, это единственное, в чем он хоть немного разбирается. У Иосифа он вроде шута. Но в данном случае Авель прав на все сто: ты и впрямь восхитительна! Сегодня я в этом убедилась. Честно говоря, и роль твоя дурацкая, и вся пьеса дурацкая, хотя, признаю, сейчас актуальная. Но ты блистательно вышла из положения…

Марина хотела возразить, но Егорова приложила палец к ее губам.

– Молчи, я знаю, что говорю. Не смотреться идиоткой в бездарной роли – свойство настоящей актрисы. Тебя ждет большое будущее, дорогуша! Товарищ Енукидзе обожает юные дарования. Его можно понять, когда они такие красавицы…

Галина взяла ватку и сама стерла с Марининого лица остатки грима.

– Не волнуйся, мы поедем вместе. Будет вечеринка у Клима Ворошилова. Наш герой удостоен роскошной квартиры в Кремле. Соберется вся верхушка с женами, конечно. Сначала там бывает скучновато, но потом вожди еще как разгуляются.

Конечно же, Марина, как и вся страна, знала, что Климент Ефремович Ворошилов, простой шахтер, стал во время Гражданской войны крупным военачальником, а потом наркомом по военным и морским делам. Репродукция его портрета висела в фойе театра рядом с изображением Сталина. И попасть в Кремль! К нему в гости!

– Галя, это невозможно…

– Не будь дурочкой.

– Что мне придется делать? Сыграть сцену, прочитать стихи? Надо что-то выучить?

– Да нет же!

Егорова потрепала Марину по щеке, как ребенка, будто чтобы стряхнуть с ее лица недоуменное выражение.

– Не надо готовиться, ты все сообразишь. Иосиф ясно дает понять, что ему требуется. К тому же я тебе гарантирую, что еды будет вдоволь. Наешься от пуза.

Это был решающий аргумент. Марина даже и не могла припомнить, когда в последний раз наелась досыта. А чтобы сосчитать всех граждан страны победившей революции, которые попросту умерли от голода, не нашлось бы ни единого смельчака от Украины до Сибири.

Кто бы отказался от подобного приглашения?! В любом случае игра стоила свеч. И вот она здесь, в Кремле. Автомобиль свернул налево к зданию Сената. Фары высветили почти нагие деревья, окаймлявшие аллею. Галины кружева коснулись ее шеи, и она расслышала воркованье:

– Трясешься?

– Эх, Галя, не стоило мне соглашаться, – пролепетала Марина, – так живот свело, что теперь не до ужина.

– Это пройдет, Мариночка!

Егорова самодовольно хмыкнула.

– Убеди себя, что тебе предстоит премьера. Выйти на сцену в новом спектакле ничуть ни легче. Все будет отлично. Иосиф – великий режиссер.

Впереди был очередной пост, но в этот раз автомобиль не остановился. Разглядев флажок на бампере, солдаты тут же вытянулись в струнку. Егорова продолжала нашептывать:

– Иосиф обожает танцевать, не отказывайся. Только предупреждаю, что от него так разит табаком, словно он прочищает трубку своим френчем. Это противно. И еще запомни: его жена полная дура.

– Надежда Аллилуева?.. И она там будет?..

– Еще бы! Надя следует за ним по пятам.

– Она красивая?

– Такая цыганистая коммунистка. Самая большая ревнивица из всех фанатичек святого Владимира Ильича.

Водитель заглушил мотор, одновременно заглох и шепот Егоровой. Автомобиль стоял метрах в двадцати от здания Сената. Святая святых большевистской власти мерцала в свете прожекторов. Охрана в парадной форме образовала коридор, ведущий к массивной красной двери: сабли на боку, в руках, словно спящие дети, – ружья со сверкающими сталью штыками.

Егорова коснулась губами Марининой щеки.

– Помни: завтра ты выйдешь на сцену королевой.

– Или сегодня провалюсь, и тогда не миновать визита пары кожаных плащей из ГПУ…

– Да нет, Мариночка! Ты умная, ласковая, все будет хорошо.

Здание Сената оказалось настоящим лабиринтом. Коридоры, лестницы, залы, вестибюли, снова коридоры, лестницы… И охранники чуть не на каждом шагу. Тут уж только улыбкой не отделаться, Егорова всякий раз предъявляла пропуск.

Наконец они попали в длинный гулкий вестибюль. Людской гомон, доносившийся из единственной туда выходившей двери, им послужил ориентиром. Горничные встретили их ледяным взглядом. Женщины оказались в круглой прихожей, где все диванчики были завалены верхней одеждой. Они тоже скинули плащи… И очутились будто в другом мире.

Гостиная Ворошилова поражала своими размерами. Благодаря множеству ламп и настенных бра там было светлей, чем днем. Проемы стен между книжными стеллажами фанерованы красным деревом. Сквозь огромные окна с двойными рамами виднелись зубцы кремлевских стен и освещенная верхушка Мавзолея. Перед стеллажами – глубокие бархатные кресла с металлическими пепельницами на подлокотниках. И еще оставалось довольно места для гигантского овального стола. Марине никогда не приходилось видеть подобной роскоши. Будь эта белоснежная скатерть простыней, ее хватило бы на десяток кроватей. Искусно ограненные хрустальные фужеры и графинчики сверкали, как алмазы. Все тарелки и блюда – с золотой каемкой. Целые вороха роз и георгин в огромных расписных вазах. Щедрые ломти в серебряных хлебницах.

Марина, непривычная к такой красоте, блеску, дразнящему желудок изобилию, замерла на месте, близкая к обмороку. Кровь колотилась в висках. Егорова стиснула Маринину руку. Гомон смолк. Теперь их разглядывали в упор два десятка товарищей обоего пола.

Собственно, не их, а только ее одну!

Изучали всю с головы до ног. Наблюдали, не дрожат ли руки. Отмечали, испугана или нет, и, кто их знает, что еще.

Галя была права: это напоминало театральный дебют.

Марина освободила руку. Она же не маленькая девочка! Марина была готова от голода впиться зубами хотя бы в ломоть хлеба, но сумела изобразить улыбку. Ее взгляд перебегал от одного мужчины к другому, каждый из них только и ждал ее промаха. Сталина ей довелось видеть издали во время одного или двух из бесконечных парадов на Красной площади. И конечно, видела множество его изображений в газетах, журналах, на плакатах. Как и большинства присутствующих. Но она ведь понимала, что плакаты обычно далеки от жизни.

Товарища Сталина среди гостей не было точно. У некоторых похожие усы или прическа – зачесанная к затылку волнистая кавказская шевелюра, черная, жесткая. Но Марина убедилась: Сталина здесь нет.

Зато она сразу узнала Ворошилова, героя Гражданской и хозяина дома. Марина ему кивнула. А рядом с ним не кто иной, как старик Калинин, «всесоюзный староста»! Большой театрал, всем искусствам предпочитавший балет. В гримерках его прозвали Папашей. Одевался он старомодно: неизменный костюм с жилеткой, на которой поблескивала цепочка от карманных часов. Седоватая бородка, грушевидный нос, птичьи глазки за круглыми очками.

И вот еще знаменитость – Вячеслав Михайлович Молотов, Председатель Совнаркома. Его портрет красовался в общей гримерке их театра. Пожилые актрисы обожали Молотова. Они его считали самым элегантным мужчиной в Политбюро и норовили украсить сердечком или цветочком белый воротник его рубашки. Молотов был очень похож на свой портрет. Костюм европейского покроя, галстук – темно-синий в красный горошек, белоснежная сорочка с длинным воротничком. Ироническая улыбка под аккуратно подстриженными усами. Сильные очки подчеркивали неподвижность и чуть отстраненность его взгляда.

Остальные же… Безликие благонравные мамаши в черных платьях, грудастые, толстощекие, с прилизанными волосами, не знающие косметики. Куда им до Егоровой!

А мужчины?.. Затянуты в полувоенные френчи или военные мундиры. Грубые лица, изрезанные морщинами. И все до единого изображавшие некоторую брезгливость к этой ими завоеванной аристократической роскоши.

Внушительное зрелище! Они ведь участники революции. Даже не просто участники, герои! А Марина вообще беспартийная.

Ей нет двадцати, она всего-то пару лет в Москве. Жила исключительно театром, только о нем и думала. О политике вспоминала, лишь когда она касалась театральных дел. Что Марина знала о революции? Не так уж много – как и любой обыватель. Помнились брошенные в зал политические лозунги, революционные монологи, роли в большевистских пьесах, сегодня разрешенных, назавтра запрещенных. А вне сцены «политикой» становились бесконечные пустозвонные собрания. Марина их терпеть не могла. Это были словно турниры или даже побоища ораторов, готовых болтать сколько угодно, так ничего и не сообщив. Уж не говоря о том, что «политика» включала в себя и ГПУ, и голодуху.

И вот она здесь, мышонок в заповеднике самых грозных политических хищников.

Что они от нее ждут? Где мышеловка?

И эти мысли, и ее растерянность наверняка отразились на Маринином лице. Стоявшая рядом Егорова рассмеялась. Следом за ней и остальные. Чувствовалось, что мужчины смеются доброжелательней, чем женщины. К Марине подошел белозубый кавказец в черном френче и сапогах. Он-то наверняка понял ее состояние, потому возгласил:

– Драгоценная Марина Андреевна, вы сегодня королева бала!

Взяв Марину за руку, он представил ее гостям:

– Эта молодая актриса играет в «Оптимистической трагедии» Вишневского нашу незабвенную Ларису Рейснер. Разумеется, Лариса там совсем юная. Я посмотрел спектакль и сказал Гале Егоровой: «Нельзя скрывать от товарища Сталина такой бриллиант!»… И вот она здесь.

«Дядя Авель»! Егорова подтвердила это взглядом. Он превозносил свою находку, как торговец на рынке расхваливает товар. И мгновенная реакция: женщины дружно отвернулись, а мужчины сгрудились вокруг Марины. Енукидзе их представил одного за другим. Целый парад знаменитостей: товарищи Лазарь Каганович, Анастас Микоян, Семен Буденный, Серго Орджоникидзе, Николай Бухарин…

Марина кивнула каждому, всякий раз бормоча: «Для меня большая честь, товарищ такой-то». И тут же забывала, кто есть кто. Наконец старик Калинин протянул ей руку помощи, избавив от хватки дяди Авеля. Поблескивая очками, он утопил ее кисть в своей ласковой, мягкой ладони.

– Товарищ Марина, а вам известно, что я был знаком с прообразом вашей героини Ларисой Рейснер? Еще как! Очень близко…

– Не ты один, Миша. При всем к тебе уважении должен заметить, что все присутствующие были очень близко знакомы с красавицей Ларисой, – усмехнулся Буденный.

Затянутый в кавалеристский мундир, с сочными губами под казацкими усищами, он разразился громоподобным хохотом.

– Семен прав, – подтвердил Ворошилов.

Жизнерадостный, казавшийся малюткой в своем мундире командарма, он прорвал окружение Марины.

– Я-то ближе, чем ты, был с ней знаком, товарищ Председатель Центрального Исполнительного Комитета. Знавал и ее мужа, Федора Раскольникова. Лариса была с ним, когда он сидел послом в Афганистане. Мы там такое закрутили! Ваша пьеса об этом, Марина?

– Не рисуйся перед девушкой, Клим! – проскрипел старик Калинин, помешав Марине ответить. – Не ты лучше всех был знаком с Ларисой… – И он бесцеремонно растолкал Буденного и героя Ворошилова.

– Полина… товарищ Жемчужина, иди сюда…

Супруга Молотова была внушительной дамой, элегантней других жен. Вздымавшийся на груди кружевной воротник немного смягчал суровость ее облика. Она подошла с поджатыми губами.

– Полина, ты помнишь Ларису?

– Как же не помнить, Миша? Мы с ней были товарищами по партийной работе…

– Хе, не упустите возможность, Марина Андреевна, – воскликнул Дядя Авель, – сейчас можете разыграть сцену из пьесы Вишневского!

– Вы серьезно?

Полина Жемчужина критически оглядела Марину.

– Эта пьеса какая-нибудь наверняка театральщина. Не очень-то вы похожи на Ларису… И цвет волос у нее другой, и глаза темные. Была очень интеллигентная. Совсем другой типаж. Уж не говоря, что она никогда бы не надела такого платья…

Полина запнулась, вперившись куда-то Марине за спину. Да и все остальные разом потеряли интерес к их беседе.

Вот и он! Марина почувствовала это спиной.

Оказался маленького роста. Марина думала, что он выше. Одет в простой китель защитного цвета. Галифе, заправленные в начищенные до зеркального блеска сапоги. Так же сверкали и его желтые тигриные глаза, притаившиеся под густыми бровями. Марину поразила его бледность. Мертвенная бледность! Цвет лица, свойственный бюрократам, никогда не покидающим своего кабинета. К тому же оказался рябым. Так вот он какой! Бледное лицо с дурной кожей. Плакаты и фотографии его явно приукрашивали. Но выглядел он моложе, чем на плакатах. И гораздо живей, несмотря на мертвенную бледность. Его шевелюра лоснилась в электрическом свете, как шерсть великолепного хищника.

За ним следовала его жена Надежда Аллилуева. Марина ее заметила не сразу, поскольку вокруг Сталина тут же засуетились многочисленные мундиры и френчи. Но к ней рванулась Полина:

– Надя, Надюша, ты сегодня просто красотка!

Улыбающаяся Надя пробиралась вдоль огромного стола. Черное платье, узкое в талии и свободное в бедрах, подчеркивало стройность ее фигуры. Целомудренное декольте, заколотое брошью, только самую малость приоткрывало грудь. А нежная шея целиком открыта – никаких бус. Ее лицо не было утонченным. Слишком крупный нос, широкий рот. Но когда она улыбнулась Полине, ее длинные ресницы плеснули, будто ласточкины крылья. Ее сумрачный взгляд просветлел, а губы сложились как-то по-детски, даже обаятельно.

В ее прическе алела искусственная роза. Волосы были распущены, что, наверно, и восхитило Жемчужину. Остальные жены тоже не остались в долгу. Все опять дружно загомонили. Марина было собралась подойти к Аллилуевой и тоже сказать что-то приятное.

– Стой!

Галины коготки впились ей в руку.

– Погоди! Сначала с ним поздоровайся.

Егорова следила за кучкой мужчин, уже поредевшей. Сталин усмехался в усы какой-то остроте Ворошилова, но Марина чувствовала, что он за ней наблюдает из-под полуприкрытых век. Своим тигриным взглядом.

Он оказался рядом с ней так быстро, словно скользнул по зеркальному паркету. Принес невыносимый табачный запах, о котором предупредила Егорова.

Сталин глядел снизу вверх, изучая Маринино лицо. Она неуверенно кивнула. Егорова напомнила про пьесу Вишневского. Он бросил:

– А это Лариса!

И кивнул головой:

– Отлично, отлично!

И больше ни слова. Казалось, Марина его нисколько не интересует. Надежда, слушая Полину, не спускала с них глаз. Сталин сел за стол, подав пример остальным.

Марину усадили между Калининым и Микояном. Анастас был интересным мужчиной с уверенной повадкой любимца женщин. Чуть смуглый, породистое армянское лицо с чувственными губами и усиками сердцееда. Его глаза так же сверкали, как пуговицы на его френче.

Аллилуева сидела недалеко от Марины – напротив мужа и рядом с Бухариным. Николай Иванович был полной противоположностью Микояну. Открытый лоб, осунувшееся лицо, серое от усталости и постоянного курения. Он улыбнулся Марине. У Бухарина не хватало одного зуба, но это была улыбка интеллигентного человека.

Или таковым казавшегося. Кто их разберет?

Потом долгие годы вспоминая эту вечеринку, Марина осознала ее полную абсурдность, как и того, что за ней последовало. Все происходило точно, как в спектакле. Его участники разыгрывали чувства, изображали эмоции, обменивались репликами согласно своей лучше или хуже выученной роли. Может, поэтому ее и пригласили? Раз театр, нужна актриса.

Но за билет взымалась непомерная плата.

Спектакль начался балетом официанток, приносивших разнообразные блюда. Красный борщ, колбасы, угорь, язык с хреном, пельмени из смеси говядины и свинины… Бесконечные пирожки, салаты с майонезом и солеными огурчиками, плошки с икрой. Черную икру Марина еще никогда не пробовала. Пили рюмку за рюмкой, графинчики быстро пустели. Запах грузинских вин и «Московской водки» мешался с ароматом пищи. Неслыханное изобилие, чрезмерное! Все радостно предавались чревоугодию. Смеялись, болтали. У всех уже наступило легкое опьянение – светлое, радостное чувство, возникающее в начале застолья.

Некоторое время Марина ни на что не обращала внимания, только пила и ела, спеша насытиться. Она уже чувствовала небольшое головокружение. Галантный Микоян не забывал наполнять ее тарелку и бокал. Он-то был уже сыт. Как и все присутствующие, которые теперь на нее весело поглядывали. Два-три раза Марине показалось, что и Сталин взглянул на нее. Но она не решалась встретиться с ним глазами. Впрочем, нельзя сказать, что Сталин проявлял к ней какой-то особый интерес. Егорова и остальные сотрапезники лезли из кожи вон, чтобы его рассмешить.

Наконец старик Калинин учинил Марине допрос: откуда она приехала? давно ли в Москве? гордятся ли ею родители?

– У меня нет родителей.

– Ах так…

– Мой отец погиб на империалистической. Он был на венгерской границе и получил Георгия, а через пару недель был убит австрияками. Так мама рассказывала. Мне тогда было четыре года.

Марининым ответом заинтересовалась жена Ворошилова, сидевшая напротив нее. У Екатерины Ворошиловой было гладкое лицо с немного выпученными глазами. Она спросила:

– А где теперь твоя мама?

Марине не очень хотелось отвечать. Она допила свой бокал и понурилась. Ее мать вышла за плотника, который рвался из Колпино в Ленинград. Мать забеременела, так что ей ничего не оставалось, как поехать вместе с ним.

– Она умерла родами.

Неизвестно, что именно – то ли, как ей показалось, симпатия Ворошиловой, то ли чувство сытости и легкое опьянение, то ли брошенные на нее украдкой тигриные взгляды Сталина – вдруг вновь разбудило в Марине актрису. Театральным жестом она словно отмахнулась от прошлого.

– Несладко жить одной. Поначалу просто невыносимо. Но зато я приучилась к самостоятельности. Разве плохо рассчитывать только на свои силы? Еще я научилась любить красоту и правду. Я всего добилась сама! Наша труппа стала моей новой семьей. Теперь я смело гляжу в будущее. Прошлое прошло, верно ведь? Надо отрясти его прах с наших ног, как учит партия. Строить новый, прекрасный мир! Нас ожидает светлое будущее, во имя которого только и стоит жить и трудиться.

Ее монолог становился все более патетичным. Речь текла без запинки. Мысли рождались как бы сами собой, и невесть откуда взявшиеся слова слетали с ее губ, как мыльные пузыри. Микоян расхохотался, сидевший по другую руку от нее Калинин зааплодировал. Следом за ними и весь стол разразился смехом, аплодисментами. Бухарин обратился к Микояну:

– В наше время, Анастас, нечасто встретишь настолько искренний энтузиазм. Браво, браво, Марина Андреевна! Так и надо!

Теперь Сталин на нее глядел добродушно. Улыбка прорезала две длинные складки по углам его рта. Взгляд Сталина был чуть насмешливым, немного удивленным, но в нем таилось что-то еще. И это нечто придало его лицу какое-то новое выражение. Однако было бесполезно пытаться проникнуть в его мысли.

Марина опустила голову. Ее щеки пылали. Интересно, за кого Сталин ее принимает? Как ее расписала Егорова, Марине было даже страшно подумать. К счастью, Сталин быстро от нее отвлекся. Героический Ворошилов поднялся с рюмкой водки в руке. Началась долгая череда тостов: «Вечная память нашему вождю Владимиру Ильичу!», «Навстречу XVII съезду партии!», «За Генерального секретаря товарища Сталина!», «За Председателя ЦИК товарища Калинина!», «За мировую революцию!», «За победу коммунизма!».

Рюмки, бокалы вздымались и опустошались с жадным урчанием. Ледяная водка припекла Марине кишки, проливалась на руку. Так можно и не заметить, как напьешься в дым. Остальные-то все были закаленные бойцы, готовые пить ночи напролет. Ей ли за ними угнаться? Марина закусила соленым огурчиком и кулебякой, чуть пригасив пожар в желудке. Ворошилова подала ей знак: не пей больше, достаточно пригубить! Теперь, когда возглашался очередной тост, они обе, переглянувшись, только делали вид, что пьют. Марина выпускала водку из уголка рта. Она тревожно взглянула на Сталина.

Вроде он опять о ней забыл. Всем его вниманием завладела Егорова. Ее воркующий смех, казалось, трепещет шелковым платочком поверх гогота, которым постоянно разражались товарищи. Егорова, как и Марина, выглядела пьяноватой, но уж она-то умела держаться. Да и Сталин был явно под хмельком. Его лицо изменилось: он чуть раскраснелся, теперь выглядел моложе. Щеки посвежели, рябинки стали не так заметны. Прыская от смеха, Сталин кидал в Егорову хлебные катышки. Запасшись снарядами, он целил в проем меж ее соблазнительных выпуклостей. Глубокое декольте облегчало ему задачу. Часть шариков оказывалась у нее в тарелке, но некоторые попадали точно в цель. Егорова повизгивала, вертелась, старалась ладонью заслонить вырез платья, еще больше обнажая грудь и приоткрыв комбинацию. Это уж всех привело в полный восторг. Ее соседи, бравый Серго и кавалерист Буденный, попытались прийти ей на помощь. Но Егорова их резко осадила:

– Руки прочь! Не лезьте, куда не надо! Еще чего!

И взмолилась:

– Ну хватит, Иосиф! Иначе сам будешь доставать. Прямо здесь, перед всеми.

Это еще больше развеселило товарищей. А Сталин ей ответил новым залпом. Егорова хихикала, растопыренными пальцами прикрывая вырез.

Марина тоже притворно подхихикивала, перебегая взглядом от одного сотрапезника к другому. Она была потрясена происходящим. Наконец ее взгляд уперся в Аллилуеву. Марину поразило лицо Надежды: лоб и скулы горели, губы словно провалились в разверстую щель ее рта, черные, как безлунная ночь, зрачки уставились в одну точку. Отчаянно бился искусственный цветок в ее волосах. Пальцы с такой силой вцепились в салфетку, будто хотели разорвать ее напополам. Жемчужина положила руку подруге на запястье. Но это Надежду не успокоило. Сталин и Егорова, не обращая на нее внимания, продолжали свою дурацкую игру.

Марина отвела взгляд. Ее сосед Микоян встал, чтобы возгласить очередной тост: «Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ!». Дальше все, как обычно, – звон бокалов и рюмок, гул одобрения. Но вдруг разразилась гроза. Вслед за вспышкой молчания громыхнул приказ:

– Надя, пей!

Сталин повторил:

– Не ломайся, выпей!

Он уже перестал забавляться с Егоровой. Его лицо опять изменилось, будто он теперь надел новую маску. Губы затаились под усами, взгляд сделался хищным, густые брови насупились, кожа вновь стала шероховатой. Марина им невольно любовалась. Мало кому из актеров удалось бы так стремительно целиком переменить свой облик.

Аллилуева молча глядела на него в упор. Она так и не выпила. Никто не решался нарушить молчание. Только Полина пробормотала:

– Ну Наденька…

– Он знает, почему я не пью!

Она так резко грохнула своей рюмкой об стол, что водка расплескалась, а из декольте Егоровой посыпались хлебные катышки. Не изменившись в лице, Сталин хмыкнул. Аллилуева продолжила издевательским тоном:

– Смерть эксплуататорам, которые морят голодом трудовой народ! Прямо в точку!

– Замолчи, Надя! Не делай глупостей!

– Ты сам все прекрасно знаешь. И я тоже. Я хожу по улицам, получаю письма. В стране голод, Иосиф! А ты себя ведешь как ни в чем не бывало.

Она была в раже. Голос резкий, чуть хрипловатый.

– Именно так – страна голодает, чтобы вы могли напиваться и обжираться!

– Надя!

Марина пугливо уткнулась в тарелку. Она чувствовала чужие взгляды на своих щеках, лбу, затылке. Они жгли, как раскаленный металл. Ее сердце колотилось. Откуда-то из-под селезенки на нее накатывали волны ужаса, хмель испарился. Ну и влипла! Хотелось зажмурить глаза и заткнуть уши, чтобы только не видеть и не слышать этой ссоры. Супруга Сталина перечит мужу, Генеральному секретарю партии. Скандал! Разве отпустят свидетельницу такой сцены подобру-поздорову?

Заговорил Каганович:

– Я только что вернулся с Северного Кавказа, Надежда Сергеевна. Был с инспекцией на Кубани. Знаете, что выяснилось? Зерна там полны закрома, но в каком состоянии? Все гнилое, проросшее. Кулацкая сволочь его гноит уже два года! Там кулак на кулаке, они прячут хлеб! Единоличники так ненавидят колхозы, что готовы уморить всю страну голодом. Да, товарищ Аллилуева, именно они морят трудовой народ! Банда оголтелых контрреволюционеров, которые спят и видят с нами покончить! Эту зловонную язву надо выжечь каленым железом. Я бы задал им жару, но товарищ Сталин не велит. И очень зря… Помните, Ильич твердил, что революцию не делают в белых перчатках? Он прав! Всего-то придется туда перекинуть несколько стрелковых рот да еще усилить их отрядом кавалеристов. И вы увидите: эти степи, ограбленные мироедами, станут нашей житницей!

Аллилуева молчала. И все молчали. Секунду, другую, третью… Этой паузой воспользовались официантки, чтобы убрать со стола опустевшие блюда, принести новые графинчики, а также сладости. Атмосфера разрядилась. Старик Калинин встал, опершись на Маринино плечо, и постучал ножом о рюмку, призывая к вниманию.