Читать книгу Нерон. Родовое проклятие - Маргарет Джордж - Страница 13

Жизнь на вилле матери казалась настоящей идиллией. Один безмятежный день приходил на смену другому, и даже зимой вилла была прекрасна. Иногда брызги от бьющихся о скалы волн долетали до самых окон и, если ветер был достаточно силен, укрывали нас чудесным соленым туманом.

Мои занятия с наставниками продолжались, и порой я воображал, как моя голова распухает от знаний, будто дыня на стелющемся по земле стебле. В меня вдалбливали латинский алфавит, пока я не вызубрил его так, что мог выкрикивать по команде. После этого меня принялись учить выводить на дощечках буквы – первый шаг к умению писать, а затем наконец и читать. Наставники дали мне деревянную дощечку с вырезанными буквами, чтобы я, повторяя их очертания, тренировал руку.

– Нет-нет, Луций! – возвысил голос Берилл и, выхватив стилос у меня из левой руки, переложил его в правую. – Пиши этой рукой!

– Но мне так неудобно, – возразил я.

– Правильно – правой рукой, – стоял на своем Берилл.

Мне было труднее писать правой, но, когда Аникет согласился с Бериллом, я сдался.

– Обычные люди пишут правой рукой, – сказал Аникет. – Не позволяй им думать, что ты хотя бы в чем-то не такой, как они! Надень браслет на левую руку – так тебе будет легче.

Я стянул золотой браслет с правого запястья. Внутри хранились кристалл-оберег и кожа существа, которое отпугнуло покусившихся на мою жизнь наемников. Мать, как и обещала, заказала оберег из той самой змеи и заставила носить его, чтобы я всегда помнил о своем чудесном спасении.

– Когда освоишь это, перейдем к восковым табличкам, – объявил Аникет.

– А потом станем учить тебя чтению, – заключил Берилл.

Чтение! Выгодный обмен. Ради чтения стоит забыть о левой руке и начать писать правой.

* * *

К тому времени, когда я научился легко и естественно писать буквы правой рукой, на виллу пришла весна. Сладкое тепло ласкало сады и умасливало почки превратиться в маленькие зеленые листья. Садовники вскапывали землю вокруг деревьев и вдоль посадочных гряд, и этот запах – эта вонь земли – давал жизнь благоухающим цветам. Вот в чем великая тайна. Я гулял по садам виллы, и мне нравилось расспрашивать садовников, как и когда расцветают всякие растения. Садовники были очень терпеливы, они рассказывали, откуда привезли на виллу те или иные саженцы и обо всяких связанных с ними приметах или суевериях.

– Вон тот тис – его любили фурии, то есть использовали его ядовитые иголки. А вон тот тысячелистник, – садовник показал на только пробившиеся из-под земли ростки, – помог Ахиллу залечить раны. Мы до сих пор им пользуемся. А крокусы, фиалки, ирисы, гиацинты, нарциссы и розы – все они священные цветы Персефоны, потому что она как раз их и собирала, когда ее похитил Аид.

Я молча показал садовнику на кусты, которые пока не готовились зацвести.

– Это царица всех цветов, роза, – сказал садовник. – Но не стану кривить душой: лучшие розы растут в Александрии. Оттуда мы их и привозим.

И тут вдруг посреди нашего разговора из-под одного из розовых кустов донесся громкий хруст.

– А, вот и он! – обрадовался садовник. – Теперь уж точно зима ушла!

Он наклонился и поднял с земли большущую черепаху с желто-черным рисунком на панцире.

– Как перезимовал, приятель? – спросил садовник и повернул черепаху так, чтобы я разглядел ее брюхо.

Как оказалось, это был самец; на его брюшном щите было вырезано «Отец отечества»[7].

– Да, он настоящий старикан, – сказал садовник. – Говорят, он здесь еще со времен великого Августа. В то время Август останавливался на вилле, и именно тогда сенат даровал ему титул Отец отечества. Так что, возможно, этого старика нарекли в честь того события.

Снова Август! Неужели от него нигде не укрыться? Даже здесь, на вилле матери? Его тень так и будет меня везде преследовать?

Я с уважением, учитывая его биографию, погладил «старикана» по чешуйчатой голове и поскорее вернулся в дом. Я сразу услышал громкий разговор, доносившийся из большой комнаты с видом на море, но не обратил на него внимания, пока голос матери не зазвучал еще громче:

– Луций! Я твои шаги из тысячи узнаю. Не вздумай улизнуть к себе, иди сюда.

Я с опаской вошел в комнату с высоким потолком и увидел мать в ее лучших одеждах, да еще с крупными серьгами и тяжелым ожерельем из драгоценных камней. Рядом с ней стоял высокий седой мужчина. Он повернулся ко мне, улыбнулся и поставил кубок на стол.

– Это мой дражайший сын Луций Домиций Агенобарб, – представила меня мать таким приторно-сладким голосом, что я сразу догадался: она что-то задумала. – Взяв меня в жены, ты должен будешь принять его в свое сердце.

Мужчина вышел вперед и тронул меня за руку:

– Конечно, почту за честь.

У него были теплые карие глаза… но он был старый!

– О чем ты говоришь? – спросил я у матери. – Кто это такой?

– Не груби! – резко оборвала она меня и повернулась к седому мужчине. – Крисп, не подумай, что я не обучила его манерам.

– Уверен, это от шока. Еще бы, какой-то незнакомец вдруг стал частью его жизни. – И вот мужчина отвернулся от матери, как она только что отвернулась от меня, и сказал: – Я все понимаю и не жду, что ты позволишь мне занять место твоего отца, но надеюсь, что со временем мы подружимся.

Я не знал, что на это сказать, и поэтому просто кивнул в ответ.

– Это Гай Саллюстий Крисп Пассиен, – с гордостью в голосе представила мать. – Он стал консулом еще за десять лет до твоего рождения. Помимо этого, он сенатор и советник: когда-то Калигулы, а теперь – Клавдия. Очень влиятельный человек!

Мать взяла мужчину под руку и с обожанием на него посмотрела. Мне понравилось, что тот не покраснел, не стал отвешивать матери комплименты, а просто похлопал ее по руке.

– Мы поженимся через две недели, – объявила она. – Крисп приехал, чтобы познакомиться с тобой и провести какое-то время вдали от римских шпионов.

– Невозможно сбежать из-под присмотра римских шпионов, – заметил Крисп и мельком глянул на стоявшего у дверей раба. – С другой стороны, с ними даже как-то веселее.

Я решил, что он мне нравится.

* * *

Они очень быстро поженились с благословения Клавдия, который приказал Криспу развестись, чтобы тот смог вступить в брак с моей матерью. Тогда я с изумлением понял, что император может и это приказать и подданные с радостью подчинятся… или без особой радости. А спустя еще несколько месяцев Криспа назначили проконсулом в Азию, и ему пришлось отправиться в Эфес. Мать объявила, что намерена присоединиться к супругу. Со стороны мне казалось, что она, как девчонка, обрадовалась возможности отправиться в дальнее путешествие. Мать возбужденно прикрикивала на рабов, которые собирали сундуки с ее дорожными одеждами, а я разрывался между желанием посмотреть восточные земли и получить свободу, оставшись без материнского присмотра.

– Мне можно с тобой поехать? – спросил я, с тоской наблюдая, как мать выбирает туалетные принадлежности для путешествия.

Я ожидал, что она так и будет их сортировать и ответит, даже не взглянув на меня, но она бросила свое занятие и пристально на меня посмотрела:

– А почему ты хочешь отправиться со мной, милый?

– Аникет с Бериллом рассказывали множество историй о тех краях, – ответил я. – Про храм Дианы в Эфесе, этот храм – одно из семи чудес света. А рядом еще одно чудо света – Галикарнасская гробница.

– Диана тебя привлекает больше других богов? – заинтересовалась мать. – И гробницы вызывают какой-то особый интерес?

– Нет, но я хочу своими глазами увидеть все самое лучшее и самое большое. Храм Дианы – самый большой, а гробница Мавсола – самая лучшая.

– У нас в Риме ты можешь увидеть самый известный в мире мавзолей.

– Августа? Он не так красив, как гробница в Галикарнасе, о которой мне рассказывал Аникет.

– Аникет! Интересно, чему он тебя учит. – Мать нахмурилась, будто пытаясь что-то припомнить, и сказала: – Я не могу позволить тебе отправиться на восток, и не важно, сколько там храмов и гробниц. Мой отец умер на востоке при загадочных обстоятельствах. Наш предок Антоний, прибыв туда, разрушился как личность, а потом и убил себя. Это место отравляет разум.

– Тогда почему ты туда отправляешься? – спросил я, глядя на груды украшений и косметических принадлежностей.

– Ради Криспа. Не хочу, чтобы с ним что-то случилось вдали от Рима и без свидетелей.

– Значит, ты его любишь?

Мать встала со скамьи и подошла ко мне.

– Конечно, – ответила она так, будто я задал глупый вопрос, а потом опустилась на колени и обняла меня за плечи. – Но не сравнить с тем, как я люблю тебя и как ты любишь меня.

Тут она принялась поглаживать меня по волосам и поцеловала в щеку, а я не в первый раз почувствовал это – приятное волнение и одновременно желание вывернуться из ее объятий.

– Все только ради тебя! – горячим шепотом сказала мать. – Мой брак с Криспом и поездка с ним в Эфес, чтобы постараться уберечь.

Тут мне наконец удалось вывернуться из ее внушающих беспокойство рук.

– Луций, нам нужен защитник. Нужен богатый и могущественный человек, который не подпустит к нам недоброжелателей. – Она прикоснулась к моему золотому браслету. – Не забывай об этом. Ты и я, нам грозит опасность, но Крисп будет нашей крепостной стеной.

* * *

После отъезда матери с виллы меня накрыло ощущение свободы с примесью тревоги. Я не понимал, насколько сильно на меня давит ее присутствие, а потом почувствовал невероятную легкость. В то же время слова матери о грозящей нам с ней опасности не шли у меня из головы.

Если она думает, что здесь, на ее вилле, я в опасности, почему не взяла меня с собой? И почему не приставила ко мне опытного солдата, который охранял бы меня и днем и ночью? Почему бросила на вилле, куда мог легко проникнуть наемный убийца?

Вскоре пришла весть от матери – она в Брундизии[8], ожидает корабль в Эфес. Она писала, что мне следует переехать на виллу Криспа на другом берегу Тибра, которую будут лучше охранять, чем нашу. Видимо, ее посетили те же мысли, что не давали покоя мне.

Так я вернулся в Рим. То есть не прямо в город, но на территории со множеством садов и вилл, где было больше открытых пространств.

Если бы я описывал те времена в своей биографии, я бы вряд ли сказал: «То были самые счастливые дни в моей жизни» – просто потому, что постоянно сталкивался бы с очевидным возражением: «Еще бы, у императора точно побольше счастливых деньков, чем у простого человека». Но я бы на это возразил: «Единственное, что недоступно императору, – это радости и свобода простого человека… или мальчишки».

В общем, скажу так: время, проведенное почти без присмотра на вилле Криспа, – мои самые драгоценные воспоминания.

Мать уехала. Крисп уехал. Даже Клавдий отправился в свой поход на Британию. Со мной остались только Аникет и Берилл. И еще Руфус – легионер, которого приставили меня охранять, потому что я все еще нуждался в защите от коварной Мессалины.

Но Руфус умел быть незаметным и, что я ценил более всего, не был склонен судить других. Он никогда не говорил ничего вроде «мой господин Луций не хочет этого делать», или «так поступать не рекомендуется», или «мне придется доложить об этом госпоже Агриппине». Вместо этого он отводил взгляд и благоразумно держался на заднем плане, пока я бродил по тенистым садам на холме Яникул, запускал игрушечные лодки с грязных берегов в быстрые воды Тибра или забирался на дерево и раскачивался на склонившихся над рекой ветках.

Неподалеку от виллы Криспа располагалась старая вилла Цезаря. Я любил по ней бродить и представлять, как они жили там с Клеопатрой, порождая сплетни и недовольство римлян. Цезарь даровал свои сады гражданам Рима, и те, кто осудил императора, с удовольствием прогуливались по его земле; для них это было сродни наслаждению трофеями. Для меня… уроком?

Выше по берегу реки в окружении садов стояла просто огромная вилла моей бабки Агриппины Старшей, унаследованная Калигулой. Он построил там свой личный ипподром, установил привезенный из Египта обелиск и устраивал гонки колесниц. Ипподромом пользовались и по сей день. Там состязались малоизвестные – по сравнению с выступавшими в Большом цирке – команды колесничих. Зрителей на гонки собиралось немного, да и колесничие не обладали большим мастерством, но для меня видеть их было настоящим даром небес. Награда за хорошо выполненные уроки всегда была одна – поход на гонки. Аникет любил гонки не меньше моего, так что я не опасался, что ему надоест водить меня на ипподром. Я годами возился с игрушечными колесницами и разглядывал фрески с гонками, но реальность оказалась куда ярче моего воображения.

Сначала колесницы, разогреваясь перед гонками, медленно едут по кругу. За ними поднимаются клубы пыли, спицы колес сверкают на солнце. Фыркают лошади. Иногда они одной масти, иногда – разномастные. Зрители кричат, свистят, улюлюкают. Колесницы занимают свои места у стартовых ворот. Они ждут сигнала. Лошади пританцовывают в нетерпении… А потом срываются с места и несутся с такой скоростью, что их трудно отличить друг от друга. Приближаясь к первому повороту, они начинают разделяться, и обычно именно там одна из колесниц врезается в стену или в другую колесницу, из-за чего все сбиваются с курса. На первом повороте у меня перехватывало дыхание, но за первым следовали другие, и каждый опаснее предыдущего. Когда гонки подходили к концу, я понимал, что у меня кружится голова от того, как часто я задерживал дыхание.

Иногда в колесницы впрягали двух лошадей, иногда – четырех. Аникет говорил, что бывали гонки, когда в колесницы впрягали и по шесть коней, он даже слышал о колесничем, который впряг семерку… Правда, не мог представить, куда впрягали седьмую лошадь.

Недалеко от ипподрома были устроены площадки для других, не особо популярных в Риме состязаний. Мы ходили туда, чтобы посмотреть на атлетов, которые боксировали, бегали и боролись на небольшой арене из великолепного, специально привезенного из Александрии песка.

Здесь не было улюлюкающих зрителей и никто не делал ставки на победителя. Здесь состязались ради самого поединка, и атлеты вовсе не походили на популярных в народе колесничих. Мы с Аникетом спокойно устраивались на скамье, а Руфус стоял невдалеке, облокотившись на какую-нибудь колонну. Меня завораживало мастерство атлетов и восхищали их идеальные тела. Я искренне жалел, что так мало людей могут посмотреть и оценить их поединки.

– Это только в Риме атлетов не ценят, – сказал Аникет. – В Греции все по-другому, там их почитают. В Греции Панэллинские игры[9] все равно что гонки колесниц и гладиаторские бои в Риме. Там мальчиков готовят к ним… примерно с твоего возраста. Они мечтают попасть в Олимпию, в Немею, в Истмию или Дельфы, принять участие в состязаниях и выиграть корону.

– Корону? То есть завоевать царство?

Аникет рассмеялся:

– Нет, на этих играх победителю вручают недолговечные короны, вернее: венки. На играх в Олимпии – венок из оливковых ветвей, в Немее – венок из дикого сельдерея, в Истмии – из сосны, в Дельфах – из лавра. – Он замолчал и внимательнее ко мне присмотрелся. – Но это только начало. По возвращении домой победителей чествуют всю их жизнь, им даже бесплатно подают обеды… И устанавливают статуи в тех краях, где они одержали победу. А самое великое достижение – победить во всех четырех состязаниях. Тогда на надгробии спортсмена вырезают все четыре венка. Его нарекают периодоником[10], то есть победителем цикла. Не каждый может достичь такой вершины.

– И в чем они состязаются, если не считать гонки?

Для меня было очевидно, что без скачек никаких игр быть не может. Ну и без борьбы.

– В программе игр – борьба, метание копья, метание диска – все в разных комбинациях – и даже гонки, как на колесницах, так и на лошадях. Но в Дельфах, помимо всего этого, состязаются в поэзии, драме и музыке – эти соревнования проводятся в честь Аполлона.

Мне до дрожи захотелось попасть на такие игры – исполнилась бы моя мечта обо всем, что всегда возбуждало мой интерес. Всем сразу! Соревнуются не только тела, но и разум!

– Хочу участвовать в таких играх! Я должен там быть! – сказал я и еле сдержался, чтобы не выпрыгнуть на песчаную арену.

– Увы, по правилам тебя не допустят к участию, – с грустью в голосе сказал Аникет.

– Конечно, сейчас меня не допустят: я пока еще недостаточно взрослый и точно всем проиграю!

– Ты не грек, – пояснил Аникет. – Чтобы состязаться в этих играх, надо быть греком. Мне жаль, дорогой Луций.

Какой-то пожилой зритель, в одной только тунике и сандалиях, подошел ближе к нам, встал и неуверенно заговорил с Аникетом. Я тогда так расстроился, что почти не обратил на него внимания.

– Прости, – заговорил незнакомец, – я невольно услышал ваш разговор. Я – тренер, сейчас наставляю римлян, но когда-то я был периодоником и, если паренек захочет послушать, многое могу рассказать об играх.

Я сразу навострил уши, вскинул голову и внимательно посмотрел на мужчину: среднего телосложения, но жилистый, он, хотя лицо его было изрезано морщинами, двигался легко и плавно, как крупная хищная кошка.

– Это уже не важно, – пробурчал я. – Меня все равно не допустят к играм.

– Но ты можешь следить за ними, можешь даже стать спонсором греческого атлета. Тренироваться и путешествовать в места проведения игр крайне дорого. Некоторые очень одаренные атлеты ни разу не участвовали в играх лишь потому, что не могли себе этого позволить. – Мужчина говорил мягко, но весьма убедительно. – Кроме того, кто знает, что будет через несколько лет? Правила могут измениться. Ты бы тренировался и надеялся, что когда-нибудь такой день наступит, и даже если этого не случится, упражнения точно пойдут тебе на пользу. Скажу откровенно: римляне ничего не понимают в спорте. Они хотят смотреть, а не участвовать. Смотреть на гонки, на бои гладиаторов. Но сами ничего не хотят делать! – Он показал на арену: – Конечно, атлеты еще есть, и я востребован как тренер, но для меня было бы честью тренировать тебя: ты еще не испорчен неправильной техникой, тебя не надо переучивать. Как твое имя?

– Марк. – Я не хотел называть свое настоящее имя, не хотел, чтобы он боялся или угодничал. – А это мой наставник Аникет. Он грек.

И они тут же перешли на родной язык, а я не мог за ними уследить, потому что знал всего десяток-другой греческих слов. Аникет оживился, встретив соотечественника, я таким его никогда раньше не видел.

– Ты бы хотел освоить греческие виды спорта? – обратился ко мне Аникет, когда они наконец закончили разговор.

Он еще спрашивает!

– Да, да!

– Хорошо, тогда Аполлоний будет тебя тренировать. Два раза в неделю, после занятий по чтению, подходит? Аполлоний, что ему принести на тренировку?

– Только тунику, которую не жалко запачкать. Ну и повязку на голову, если он сильно потеет и не хочет, чтобы пот щипал глаза. Масло и стригиль[11] у нас здесь имеются.

– Договорились! – сказал Аникет.

Мы, чуть ли не пританцовывая на ходу, вернулись домой. Признаюсь, это был самый счастливый из всех счастливых дней моей юности. Я не был так счастлив, даже когда Аполлоний приступил к тренировкам, потому что само событие никогда не сравнится с его предвкушением, а я так ждал начала тренировок, что казалось, от возбуждения мог парить над землей.