Читать книгу Истерли Холл. Раскол дома - Маргарет Грэм - Страница 4

На следующее утро Джек и Грейс стояли на платформе вокзала Госфорна, ожидая Тима. Они приехали задолго до отправления поезда и понимали, что им придется ждать Тима, но дома, в Истоне, оба чувствовали себя слишком напряженно. Здесь, в маленьком торговом городке, в воздухе не чувствовался запах серы от куч угольного шлака, не гудели лебедки, не слышно было стука сапог шахтеров, идущих на работу. Как и всегда, возникало ощущение, что здесь совсем другой мир.

Джек расслабил плечи, разжал стиснутые челюсти. Его сын отбывает в Германию, чтобы остаться там с Милли и Хейне, политические взгляды которого Джек презирал. Сын вступил в Британский союз фашистов, политические взгляды которого он не признавал. Сын уезжает, чтобы увидеть свою мать, которую Джек… Так, хватит.

Воспоминания о вчерашних выкриках Брайди эхом повторялись у него в голове, и опять начали напрягаться плечи, сжиматься челюсти, но усилием воли он снова заставил себя расслабиться. Боль племянницы – это и боль Грейси, и его собственная, ее страхи были их страхами, ибо мысль о вероятности потерять его была невыносима.

Не в силах дольше стоять на месте, он начал ходить взад-вперед по перрону. Грейси шла рядом, держа его под руку. Они прошли мимо носильщика с тележкой, нагруженной деревянными ящиками. В ящиках ворковали почтовые голуби. Носильщик поставит ящики в поезд, а выгрузят их где-то в другом месте. Там их выпустят на свободу в точно назначенное время, и они должны будут вернуться обратно.

Его отец, бывало, с секундомером в руке стоял у голубятни в саду рядом с их домом, расположенным неподалеку от Истона, вблизи холма у Корявого дерева. Тяжко было раздавать голубей после похорон. Тим, Джеймс и Брайди, казалось, никогда не перестанут плакать. А потом то же самое было, когда их бабушка умерла. Хорошо, что родителей больше нет, потому что как бы тогда они приняли решение Тима? Возможно, сказали бы, что почтовые голуби всегда возвращаются, поэтому не надо волноваться.

Грейси сказала:

– Все эти годы он был с нами. Будет правильно и справедливо, если теперь он будет радовать свою маму и ее жениха.

Как Джек любил ее в этот момент! Больше, чем когда-либо в своей жизни, а это о многом говорило. Он остановился, повернулся к ней и крепко прижал к себе, положив подбородок ей на голову. Сегодня она была без шляпы – признак растерянности и страдания.

– Господи, Грейси, ты и мама заменили ему родную мать, а сейчас ты говоришь так мужественно и справедливо. Ну а я бы просто поехал туда и дал бы этой нацистской сволочи в глаз. Милли, может, и рада его увидеть, но парень – мой сын.

Грейс прислонилась к нему, и вместе они слушали, как воркуют голуби, а потом она сказала:

– Нет, Джек, тут ты ошибаешься. Тим принадлежит самому себе. Он наделает ошибок, не раз пойдет по неверной дороге, как это было с большинством из нас. Но он найдет свой путь, он не глуп.

– Но…

Она продолжала:

– В нем не течет наша кровь, но его много лет окружали члены наших семей, и он не забудет этого. А если забудет, что-нибудь обязательно ему напомнит. Он сейчас взбудоражен – слишком велика разница между нами и ими. Но он – не ее и не Роджера, так что выброси эти мысли из головы прямо сейчас. Это будет мне свадебным подарком, дорогой.

Она отстранилась и посмотрела мужу в глаза.

– Доверяй ему.

Джек поцеловал ее в губы и снова прижал к себе.

– Ты права, эта проклятая Милли дала мне развод, так что пусть так оно и будет.

Он погладил Грейс по волосам. Она – золото до кончиков пальцев.

– Ты знаешь, что она просила Ричарда и Вер повысить ей зарплату на том основании, что, раз меня считали на фронте пропавшим без вести, значит, она вдова?

Она шикнула на него, но Джек не унимался.

– Ну да, знала, конечно. Представляю, как у нее все обломилось, когда она узнала, что меня просто взяли в плен. Девочка моя, с тех пор как Тим получил от нее письмо, у меня в голове крутится все, что она тогда вытворяла.

Он попытался остановить поток мыслей, но ничего не получалось.

– Она…

На вокзал, на другой перрон, пыхтя и выпуская клубы пара, въехал поезд. Ему предстояло забрать в Госфорне пассажиров, следующих в Вашингтон и дальше. Грейс повысила голос, чтобы перекричать скрежет тормозов:

– Перестань. Все в прошлом. Сейчас мы ничего не можем изменить.

С противоположной платформы послышался лязг дверей.

Тем временем на ньюкаслский поезд прибывало все больше пассажиров. Не обращая ни на кого внимания, Грейс поцеловала его в губы.

– Мы будем любить его до самой нашей смерти, – прошептала она. – Что бы ни случилось.

В этот момент они услышали голос, почти утонувший в пыхтении и скрежете вашингтонского поезда, отходящего от перрона:

– Папа, мама, я здесь! Автобус не пришел, и меня привез Ричард на «Бентли». Он гнал сто миль в час. Вот чокнутый водитель, хоть и вместо руки и ноги у него протезы. Одному богу известно, что бы он вытворял, имей он руки-ноги целые. Инженерам следовало бы придумать, как поставить ограничение на скорость, чтобы такое было невозможно.

Тим стоял у входа в билетную кассу, и какой-то человек протиснулся мимо него с билетом в руке.

Тим в ответ приподнял шляпу, извиняясь, и продолжал:

– Я бы так не ездил, но ему это необходимо. Я остался ночевать в Холле, понимаете, Рон и Гарри пьют, как лошади, Джеймс тоже, и у меня жуткое похмелье. Ричард ждет в машине, он отвезет вас обратно, но я подумал, что сначала мне нужно проверить, что вы приехали не на «Остине».

Джек сказал:

– Ну да, Тим, я на «Остине». Махни ему, чтобы ехал домой. Поскорее, сынок, у тебя пять минут.

Тим нырнул в проход и через минуту прибежал обратно, размахивая брезентовой дорожной сумкой.

В сыне Джек любил все, начиная от макушки головы и кончая грубыми ботинками десятого размера. В кого у него такие большие ноги? Роджер не был высоким, Милли тоже. Джек никогда не думал об этом раньше. Так, стоп. Незачем об этом размышлять. И так все слишком запутанно, чтобы еще начать подвергать сомнению отцовство Роджера. Да, но вот младший садовник-то был огромного роста. И цвет лица у Тима такой же. Джек снова попытался перестать думать на эту тему, но мысли упрямо лезли в голову. Слава богу, Берни давно уже на том свете, лежит глубоко под землей на кладбище «Тайн Кот». Пусть там и остается.

Тим уже был почти рядом, на лице его было отчетливо написано волнение. Казалось, что его кожа была живой и все чувства проступали сквозь нее. На ней не было ни одного шахтерского шрама, ведь Джек сделал все возможное, чтобы держать Тима подальше от шахт. Производственной практики у него было маловато, и в конце концов пришлось обратиться к сэру Энтони с просьбой потянуть за нужные ниточки, чтобы Тима взяли на работу. Оказалось, что его контора в Сиртоне имела контакты с инжиниринговой фирмой, разрабатывающей двигатели, которые использовали судостроители для яхт, и сэр Энтони знал там кое-кого. Отличный тип этот Траверс.

Тим сбросил сумку и поцеловал Грейс.

– Мама, я уже говорил тебе, как ты прекрасно вчера выглядела?

Грейс рассмеялась.

– Ну да, много раз. Этот костюм неплохо на тебе сидит. Ты готов, тебе ничего не нужно? Я завернула тебе несколько бутербродов на всякий случай.

Тим засмеялся совершенно искренне.

– Спасибо, мам. Наверняка пригодятся.

Джек бросил взгляд на вокзальные часы. Поезд вот-вот подойдет. Тим проследил за его взглядом.

– Опоздает, не сомневайся. Мы в Англии, а не в Германии. У Гитлера все поезда приходят вовремя.

В голосе его прозвучал вызов. Он выпрямился.

Джек улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка выглядела естественной.

– Наверняка. Они умеют работать, если судить по шахтерам в немецких шахтах. И с пленными они хорошо обращались в каком-то смысле. Помню, когда они поделились колбасой…

Он замолчал. Чтобы не идти вразрез с тем, что говорил сын, остановиться следовало здесь, потому что слишком много военнопленных умерли от недоедания и жестокого обращения.

Грейси одобрительно улыбнулась. Тим переминался с ноги на ногу. Джек снова поймал себя на том, что смотрит на его ноги и вспоминает Берни. Тим сказал:

– Куда ты смотришь, папа?

Джек поднял глаза.

– Неважно, просто думаю о разных вещах. Я теперь понимаю твоего дедушку, когда он ни с того ни с сего перескакивал с одного на другое. Старость не за горами, я так понимаю.

Грейси приблизилась к нему и взяла под руку, опуская голову ему на плечо.

– Ты не старый, мой хороший. Ты в отличной форме. Должно быть, благодаря зелени, которую ты выращиваешь, и твоей хорошей жизни. Как по-твоему, Тим?

Тим напрягся.

– Многие живут хорошей жизнью.

Джек почувствовал, что Грейси предупреждающе сжала ему руку, и снова посмотрел на часы. В голове у него было пусто. Он понимал, что нужно что-то сказать, нужно обязательно прервать наступившее молчание, но не мог, потому что теперь любая тема – это минное поле.

Наконец послышался свисток приближающегося паровоза. Поезд опоздал всего на пять минут. Из кабинета выбежал начальник вокзала.

– Голубей грузи ближе к хвосту, Томас, ради бога, поторопись, приятель.

Томас толкнул тележку и пошел вдоль платформы, лавируя между пассажирами. Джек сказал:

– Через минуту поезд отходит. Интересно, где они будут выпускать птиц?

Он похлопал по карману, проверяя, что приготовленный еще утром конверт при нем.

Шум прибывающего поезда становился все громче, и они отступили от края платформы. Люди начали поднимать чемоданы и складывать газеты. Какой-то ребенок метнулся вперед и тут же был пойман матерью. Скрежеща и выпуская клубы пара, поезд подъехал к платформе. Пассажиры вывешивались из окон, нащупывая ручки у дверей. Начальник вокзала закричал:

– Посторонитесь, пожалуйста! Дайте сначала выйти людям.

Кто-то отошел, кто-то нет. Джек услышал, как Тим пробормотал:

– Пора бы научиться делать, как сказано. Чего удивляться, что в стране беспорядок. Не умеют действовать вместе, как…

Грейс остановила его на полуслове.

– Береги себя, милый.

Она его поцеловала.

Выходящие из поезда пассажиры бросились к контролеру, проверяющему билеты на выходе. Джек подошел вплотную к сыну.

– Да, обязательно береги себя. Желаем тебе хорошо провести время. Передавай привет матери и Хейне.

Он обнял Тима, а тот наконец бросил сумку и обнял отца. В какой-то момент Джеку хотелось крикнуть:

– Не уезжай, не меняйся, не дай ей заманить тебя!

Вместо этого он сказал:

– Я люблю тебя, сын. Как бы ты ни поступил, мы все здесь будем радоваться за тебя. И просто желаем тебе лучшего.

Смутившись, Тим отступил назад.

– Я же еду только на несколько дней, папа.

Джек почувствовал себя круглым дураком.

– Конечно, конечно, я просто хотел сказать… Да ладно, у меня тоже сегодня похмелье. Не только молодежь имеет на это право, но, хотя это был особый день, мне следовало думать, что я делаю. А в итоге я совсем ничего не соображаю. Ну а теперь тебе пора.

Как только Тим оказался в вагоне, Джек захлопнул дверь. Тим высунулся из окна. Джек вытащил конверт и протянул ему.

– Тут немного денег, на всякий случай. Это в фунтах стерлингов, но я уверен, ты легко сможешь их обменять. Купи своей матери пирожное и кофе. Не думаю, что они там, в Берлине, пьют чай.

Тим было собрался отдать конверт обратно, но передумал и засунул его в карман пиджака.

– Спасибо, папа. И тебе, мама, за бутерброды.

Голос его звучал нерешительно, как когда-то в детстве, когда его спросили, не хочет ли он спуститься в шахту, раз уж учиться дальше он не желает. Он тогда вошел в клеть и спустился вниз, потом мало говорил, но принял предложение той фирмы стать стажером по специальности «Морское машиностроение».

Контролер свистнул, носильщик покатил тележку по платформе. Начальник вокзала закричал:

– Посторонитесь!

Грейси сказала:

– Надеюсь, море будет спокойным. Оставайся на открытом воздухе, это помогает.

Тим кивнул. Она повторяла эти слова каждый раз, когда он отправлялся на континент, потому что на море его всегда укачивало. Поезд тронулся. Тим стоял у окна, когда паровоз выпустил клубы пара и в воздух полетела сажа. Они долго махали, и когда его уже было не различить вдали, Джека охватило чувство полнейшей беспомощности.

Вечерело, когда такси остановилось рядом с многоквартирным домом в одном из кварталов Берлина. Тим, совершенно измученный, с раскалывающейся от боли головой, сидел полностью неподвижно. В поездке получилась неувязка с рейсами, и ему пришлось провести одну ночь в отеле. Он без труда обменял фунты стерлингов и потратил часть отцовских денег, чтобы глупо напиться в баре. Идиотизм полный, но ему надо было как-то остановить этот поток мыслей. Жизнь и так полна сложностей.

Шофер обернулся и опустил стекло, отделяющее его от пассажирских кресел. Тим вытащил бумажник и принялся отсчитывать деньги, учитывая чаевые, а молоток у него в черепе тем временем выбивал барабанную дробь. Шофер произнес на ломаном английском:

– Вы не торопиться или делать ошибка.

Тим в полном отчаянии отдал ему горсть рейхсмарок.

Через открытое окно в салон влетал прерывистый уличный шум, слышались звонки проходящих мимо трамваев. По тротуару маршировал взвод гитлерюгенд, все шли в ногу и держали равнение на середину. На многих зданиях были развешаны и трепетали на ветру нацистские флаги и транспаранты.

Шофер отсчитал сдачу и сказал через плечо:

– Этот район Берлина Шарлоттенбург – красиво. Раньше – плохо, много драки, бунты, забастовки. Наши ребята из СА и СС прогнали коммунистов. Раздавили их. Германия лучше, во все стороны.

Он запнулся в поисках английских слов.

– СА сейчас мало, СС сильная. В этом квартале много СС теперь, потому что его… э-э… сделали, да, чтобы использовали члены партии. Извините, несколько лет, как я – военнопленный в вашей стране. Вы хорошо обращались со мной, и я вспомнить ваш язык. Я работать с ним для августа, на Олимпийские игры в Берлине. Я хочу возить некоторых, кто приезжает.

Тим протянул ему чаевые. Шофер коснулся рукой кепки. На лацкане блеснул значок нацистской партии.

– Все лучше в Германии. Теперь я имею пассажиров.

Он засмеялся. Тим открыл дверь автомобиля и потянул за собой дорожную сумку.

– Danke, – произнес он.

Такси нырнуло в хаос дорожного потока, объехало запряженную лошадью телегу и пристроилось за другим автомобилем. Тим подошел к внушительного вида тяжелым резным дверям многоквартирного здания. Звонка не было. Он повернул кованую ручку, открыл дверь и вошел в просторный вестибюль. Дверь с грохотом захлопнулась, и он поморщился – громкий звук рикошетом отозвался в голове. О господи, как ему выдержать предстоящий обед?

В тусклом свете настольной лампы, стоявшей на столике, он увидел аккуратно сложенную пачку конвертов, а в глубине разглядел лифт. Каблуки его ботинок гулко застучали по мраморному полу, и внезапно он почувствовал себя неуверенно.

– Спасибо за бутерброды, мама, – произнес он вслух, чтобы не чувствовать себя таким одиноким, – и тебе, папа, за деньги.

– Герр Форбс? – Из тени вышла женщина в длинной юбке. У нее были короткие седые волосы. – Я лидер в партийном отделении квартала. Герр Вебер ожидать вас.

Она жестом указала в сторону лифта.

– Пожалуйста, нажать на кнопку второго этажа. Danke.

Она снова исчезла в тени, а он почувствовал себя круглым дураком. Интересно, она слышала его слова?

На втором этаже он сверил номер квартиры с письмом матери. Четырнадцать. В выложенном плиткой коридоре пахло антисептиком. Каблуки снова застучали по полу. Он пошел дальше на цыпочках. Вот номер четырнадцать. Тим нажал на кнопку звонка. Какая-то небольшая деталь прямоугольной формы была сорвана с дверного косяка, и темное дерево треснуло. Он удивился, что это было сделано так плохо. Дедушка Форбс тут же исправил бы поломку.

Дверь открылась. На пороге стояла мать. Она тут же бросилась обнимать его.

– Тим, дорогой, драгоценный мой. Я так и знала, что это ты. Как хорошо снова тебя увидеть.

Огромная радость охватила его. Он бросил сумку и крепко прижал ее к себе.

– И так хорошо видеть тебя, – пробормотал он и отстранился. – Мы давно не виделись. Я каждый день скучал по тебе.

Тим задержал взгляд на ее волосах. Сейчас они были светлыми и блестящими, а в прошлый раз казались по-мышиному серыми. И теперь она заплела косу и уложила ее вокруг головы. Это выглядело как-то не по возрасту и не шло ей.

Она перехватила его взгляд.

– А, ну да, тут говорят Kinder-Küche-Kirche[3], дружок. Партия любит, чтобы женщины придерживались традиционного стиля и были блондинками. Мы так поступаем ради партии и ради наших мужчин.

Тим ничего не понял. Он пытался выучить язык по учебникам, но слушать было совсем не то, что читать.

– Извините, мама, помогите мне, пожалуйста. Kinder – это ведь дети, правильно?

Она провела его в прихожую, увешанную коврами. На полу тоже лежали ковры. Они выглядели дорого и, казалось, заглушали все звуки. Так, значит, Хейне успешно продвигается по службе. Как это замечательно для них обоих, и они полностью этого заслуживают. Им, наверно, пришлось годами откладывать деньги, и вот наконец они дождались этого момента. Внезапно он остановился и рывком повернул назад, так что его матери пришлось отпрянуть. Он сказал:

– Я забыл про сумку.

Мать улыбнулась.

– Амала отнесет ее в твою комнату.

Она крикнула что-то по-немецки.

– Видишь, у нас теперь есть слуги. Ну, то есть одна служанка. Что бы Брамптоны подумали об этом, а?

Из комнаты слева по коридору вышла пожилая женщина. Он заметил ярко освещенную кухню и почувствовал запах запеканки или чего-то подобного. Седые волосы женщины были убраны в пучок. Она носила черную униформу, фартук, черные чулки и черные туфли, скрипевшие при каждом шаге даже на ковре. Она подошла к двери и подняла сумку.

Тим рванулся помочь ей, но мать остановила его.

– Амала означает «труд». Этим она и занимается весьма усердно.

Она засмеялась этим своим смехом и быстро, почти бегом, прошла дальше. Он почувствовал ее волнение.

– Быстрее, Тим. Хейне скоро вернется. Он был на совещании вместе с некоторыми офицерами, обсуждали что-то, связанное с его отделом. Он больше не инспектирует Биржи труда и лагеря, ты знаешь. Он собирает информацию и распределяет ее по досье. Это действительно очень важно. Он на верном пути к вступлению в аппарат разведки, СД.

Тим поспешил за ней в огромную, отделанную темным деревом гостиную с диванами, креслами и несколькими столиками и замер. На стенах висели картины в тяжелых рамах, написанные маслом, а в дальнем конце комнаты он увидел два распахнутых высоких окна с двойными рамами. Сквозь стекло он увидел темнеющее небо.

Мать провела рукой по спинке кожаного дивана, как будто не могла, как и он сам, поверить, что видит все это собственными глазами.

– Очень красиво, мама. Правда. Можно мне подойти? – спросил он, указывая на окна.

– Разумеется, мой мальчик.

Она стояла рядом с высоким мраморным камином, закрывающим выложенную керамической плиткой печь. Тим прошел между диванами и красивым застекленным баром, у которого остановился. Он был из вишни, как показалось Тиму, когда он коснулся поверхности.

– Мама, где же вы нашли его? Он так искусно сделан.

В баре стояли десятки бутылок с винами, ликерами, бокалы для шампанского и вина. Тим едва удержался, чтобы не сказать, как дедушке Форбсу понравился бы этот бар.

– Это бидермайер, – ответила она.

– У вас зоркий глаз, мама, – отозвался он, понятия не имея, что значит «бидермайер».

Мать улыбалась. Ей нравилось его открытое восхищение, нравился ее новый дом.

– Это антиквариат, – объяснила она.

– Можно открыть? – спросил он.

Она одобряюще кивнула. Тим открыл стеклянную дверцу, посмотрел на петли, потом осмотрел бокалы. Потом осторожно закрыл шкафчик и провел рукой по гладкой стенке.

– У вас так много красивых вещей. Я правда очень рад за вас.

Потом он присел на корточки, чтобы открыть нижнюю дверцу, но она оказалась заперта. Он поднял глаза на мать. Она вспыхнула и резко сказала:

– Ради бога, оставь это, пожалуйста. Если шкаф заперт, для этого есть причина. Не сомневаюсь, что Грейс тебе это объясняла.

Он поднялся, вытирая от пыли руки. Ее гнев был для него неожиданностью, и он растерялся.

– Извините, мама.

Он прошел к окну и выглянул вниз на улицу, обсаженную липами. Начался дождь: булыжник мостовой и рельсы трамвайных путей блестели. В трамваях горел свет, в квартирах напротив зажигали лампы. Отец уже, наверно, возвращается из шахты домой, мама ждет его с горячим ужином. Джеймс заканчивает дела на ферме, Брайди суетится на кухне или чистит Скакуна.

Он услышал шаги матери рядом с собой. Она кашлянула. Головная боль усилилась. Какого черта он выпил так много? Идиот проклятый.

Мать сказала:

– Я немного устала, Тим. Мне не следовало срываться.

По тротуару шли люди. Головы их были опущены, и они выглядели такими же несчастными, каким чувствовал себя сейчас он сам. Мать подошла и встала рядом с ним.

– Kinder-Küche-Kirche означает «дети, кухня, церковь», хотя, чтобы сказать точнее, нужно заменить церковь на партию. Но, Тим, мне так нравится быть hausfrau[4]. В конце концов, в Истерли Холле я была экономкой, так что вести хозяйство у меня в крови. Я горжусь, что могу создать уютный дом ради Хейне, а ведь тут на самом деле красиво, правда? Я очень надеюсь, что ты полюбишь этот дом, потому что он и твой тоже. Я так тебя люблю.

Она взяла его за руку.

Экономка? Но она работала в прачечной.

Мать сказала:

– У тебя такой вид, будто ты едва на ногах держишься. Тебе надо поспать. Или, если хочешь, я попрошу Амалу, она подаст тебе чашку чая.

Он мог бы поцеловать ее, и он это сделал.

– Спасибо. Мне просто нужно пару часов вздремнуть. Жутко болит голова.

Она обняла его.

– Не забудь, что сегодня вечером у нас прием. Друзья Хейне придут с тобой познакомиться. Некоторые из них живут в Берлине уже давно, но другие, как мы, приехали, ничего не зная, собирались с мыслями и привыкали к новым идеям.

Она засмеялась, и ее смех в этот раз не показался ему таким трескучим.

– Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Но сначала скажи мне, у тебя есть для меня пакет от сэра Энтони?

Она подошла к карточному столу. Он покачал головой.

Милли широко раскрыла глаза.

– Ты проделал весь этот путь без пакета?!

Она разозлилась или ему кажется из-за адской головной боли?

Он ответил:

– Нет, мама, я привез пакет, но он для Хейне. С вами связывался сэр Энтони, чтобы предупредить? Он мог бы этого не делать. На меня можно положиться, вы знаете.

Теперь уже злился Тим. Он одернул себя.

Она заколебалась.

– Он телеграфировал Хейне и сообщил, что встретился с тобой и передал пакет.

Он вытащил пакет из нагрудного кармана и передал ей, глядя на бредущих под усилившимся дождем людей. Некоторые укрылись под деревьями. Он спокойно повторил:

– Но он адресован Хейне.

– Ну, разумеется, – тон ее снова стал раздраженным. – Я не официальное лицо. Пока еще.

Она уже взломала печать и начала разрывать конверт, но потом качнула головой и прижала пакет к груди.

– Извини, я просто беспокоюсь. Спасибо, дорогой Тим, что ты это привез. Ты такой хороший сын.

– Беспокоитесь?

– Да. Дело в том, что где-то в Истерли Холле хранится написанное мной письмо с признанием, что я украла какое-то серебро у этого ужасного старика лорда Брамптона. Оно, конечно же, подделано, но его нужно найти и привезти сюда, чтобы я была в безопасности. Видишь ли, мой мальчик, пока оно существует, мы с Хейне не можем пожениться и, более того, из-за него карьера Хейне подвергается риску. Репутация офицера СС не может быть запятнана. Какую же гадость они устроили!

Тим пытался поспеть за ней.

– Поддельное письмо?

– Да, – она уже почти кричала. – Какой-то мерзавец в Холле, вероятно, придумал таким способом отомстить мне за отъезд. Мне нужно это письмо, Тим, или, вернее, нам с Хейне. Ох, жизнь так трудна, и было бы чудесно, если бы кто-то поискал письмо.

Она положила пакет на карточный столик.

– Зажги, пожалуйста, свет, Тим.

Он прошел через комнату и щелкнул выключателем торшера, поставленного так, чтобы освещать зеленое сукно на столе. Абажур был от Тиффани, такие же есть в гостиной в Истерли Холле. Ему стало жаль мать, и он был сбит с толку. Господи, кто мог это сделать?

Она отложила в сторону предполагаемые планы Центра капитана Нива и вытрясла из пакета еще один запечатанный конверт. К нему прилагалась записка. Прочитав ее, она улыбнулась с видимым облегчением. Тим сказал:

– Мне кажется, это отличная мысль – организовать такое же учреждение, как Центр капитана Нива. И лучше всех в этом может помочь сэр Энтони. Он финансировал его через консорциум и продолжает это делать.

Тим переминался с ноги на ногу от усталости.

– Мама, вы позволите мне пойти в мою комнату?

Она улыбнулась, подошла к нему и коснулась рукой его щеки.

– Третья дверь налево по коридору.

– Так вы меня разбудите, хорошо?

Она уже возвращалась к столу.

– Поставь будильник на восемь часов, дружок. Мне надо приглядывать за обедом, но я постараюсь выбрать время, чтобы проверить, встал ли ты.

Она послала ему воздушный поцелуй.

– Спи крепко. И пей воду. У тебя в ванной комнате есть кран. Я считаю, что вода помогает при похмелье.

Она обернулась и добавила:

– Позже, перед твоим отъездом, мы поговорим, и я расскажу тебе, где, по моим предположениям, стоит искать письмо. Только ты можешь мне в этом помочь. А пока забудь об этом и насладись обедом.

– Да, мама, я постараюсь.

Тим имел в виду одновременно письмо, обед, но еще и что он попытается все запомнить. Однако он уже достаточно долго делал усилия, чтобы оставаться на ногах, и теперь ему нужно было лечь.

Он нашел свою комнату. Амала разобрала его вещи и повесила одежду в шкаф. Ванная оказалась такой же просторной, как и все в этом доме. Он остро почувствовал свою убогость. Подойдет его костюм для обеда? Черный галстук, конечно, не нужен? В нем начала подниматься паника, но головная боль пересилила. Тим разделся, бросив одежду прямо на пол, схватил стакан воды, выпил залпом и упал на огромную двуспальную кровать. Полусонный, он опустил голову на подушку. Его мама поставила бы рядом с кроватью на тумбочку кувшин с водой или чашку чая. Папа стал бы подшучивать над ним и сидел бы рядом, пока не убедился, что сын заснул на боку.

Но к Форбсам не приходят гости на званый обед, у них нет роскошной квартиры, они не живут в таком волнующем мире, где, должно быть, все так восхитительно воодушевляет.

С этими мыслями он наконец уснул.