Читать книгу Пронзительная жизнь - Маргарита Ронжина - Страница 2

Человеку нужен человек.

Ребенку было 4 месяца, когда Саша поняла – но никак не хотела примириться – что отныне ее родные, близкие и друзья – это врачи, медсестры и иные представители медицинской сферы. Ах, да, и матери детей-инвалидов.

Человеку нужен близкий друг, с которым можно было поговорить, или помечтать, с которым можно разделить горе, порадоваться успехам, отвлечься на ничего не значащую беседу о погоде, а потом опять вернуться к высоким темам про музыку, скульптуру и живопись, или вступить в дискуссию “существует ли современное искусство?”, приятную одним лишь своим процессом, а не результатом.

Или – если этот человек пока еще совсем крошка и ты вынужден о нем заботиться – тебе важно хотя бы знать, что он скоро вырастет и то, что сейчас ты для него делаешь, скоро получишь назад в виде достижений новой личности, ее здорового смеха, непередаваемых эмоций открытий в совершенно обычных для тебя вещах.

А если нет ни того, ни другого, то неминуемо появляется оно – отчаяние.

Человеку нужен человек, а не овощ.

Какая она, жизнь вне больницы? Вне этой проклятой стены, цвет которой впечатался в Сашину голову, ведь смотрела на нее сотни часов кряду. Возможно, эта жизнь изменилась. Или изменилась сама Саша.

После возвращения домой и радости первых трех дней, вместе с домашними делами и спокойствием – когда их с ___ никто не трогал, когда она могла сидеть в интернете или в ванной часами, самостоятельно планировать день, пришло узнаваемое, но совершенно новое чувство одиночества. Время не шло, жизнь не двигалась, все было тщетным. Но и сил на то, чтобы что-то сделать не было.

В последний день больничного заточения Саша представляла себе разные косметические приятности, личное пространство и свободу дома. Она ожидала, что выйдет из больницы другой: более опытной, прожжённой, всепонимающей, философски настроенной. Но такое изменение долго не продержалось. Только за порог – неделя и все улетучилось. Сашу снова начало качать, как лист на ветру.

Весь вопрос был в том, что больница со своим холодным безразличием, людьми в белых палатах была нереальна, как будто во сне, казалось, Саша сейчас проснется и обнаружит, что все прошло, она по-прежнему дома, на последних сроках беременности и дело в ее страхах. Или что страшная больница просто ширма, декорация, нечто, не имеющее отношение к реальному миру. Сейчас она выйдет из больницы и ей скажут – “ха-ха, вы просто были в реалити-шоу, почти как в фильме “Шоу Трумана”, смотрели ведь? Вот, ну и досталось же вам. Теперь возвращайтесь к прежней жизни”.

А когда она вышла, то понимание обрушилось на нее не мысленно, а в физическом, бытовом плане. В своей квартире она была не одна, а с ____, пойти никуда без него не могла – только в туалет, и то спасибо его спокойным периодам сна – вся жизнь была расписана до минуты, и основное время занимал ___ с занятиями, кормлением, купанием, в общем всеми детскими делами, которые раньше Саше не терпелось начать делать. Но еще большую часть занимали анализы, лекарства и больничный стационар. За этот месяц получалось, что с людьми в белых халатах, так или иначе, они встречались через день.

Старой Саши больше не было.

Она ждала ответ от страховой, который мог прийти в любой день и подарить ей миллион нервных клеток и радостную новость. Саша старалась не вздрагивать каждый раз, когда приходило пуш-уведомление на телефон, потому что ожидание убивало. Скоро-скоро, еще немного, и она будет чувствовать себя увереннее.

– Какая вы красивая мама! – однажды сказал старенький охранник в магазине – который, естественно, никак не мог знать, что с ребенком что-то не в порядке – и Саша внутри поморщилась, как будто ее оскорбили, а потом одернула себя и буркнула “спасибо”.

Она начала замечать, что злиться и раздражается, когда к ней применяли слово “мама”. Она стеснялась быть матерью ребенка-инвалида. Сам факт был ужасен, а звучало это еще хуже. Пока это было выше ее сил.

У матерей одиночек, да еще с детьми инвалидами, была – и есть – особая репутация. Как у бабулек, склочных, мелочных, противных, – тех, которые ездят на транспорте чтобы сэкономить пару десятков рублей, тех, которые поучают всех подряд жизни, сидя на лавочке, тех, которые ворчат на государство, своих детей, цены в супермаркетах, “ваши интернеты”. Таких бабулек жалеют, но не любят, считают переработанным материалом, отбросами нормально выросшего, социально приемлемого класса, отмахиваются, как от назойливых мух. А ведь это чьи-то матери, сестры. Хотя уже даже собственные дети – при наличии – не высказывая это прямо даже самим себе, ждут и не дождутся избавления от бремени старости, не желая оттягивать дурно пахнущий конец жизни.

Социальность, классовость…

Инвалидность относилась как раз к классу, который был обречен на провал изначально. Любая новоиспеченная мать – без богатых родителей, верного обеспеченного мужа и собственного капитала, а также без стальных яиц и крепчайших зубов – мгновенно переносилась на самое дно жизни. Возможно, не сразу, а постепенно – параллельно с пониманием стоимости лекарств, обследований, врачей и реабилитации, параллельно с растущим отчаянием, стремящимся перейти в депрессию, да там и остаться навсегда. Такие матери были одиноки, выброшены обществом на задворки с безразличием, хотя все, что они делали – честно выполняли свой моральный долг.

В представлении людей и “добрых соседей” мать-ребенка инвалида была априори бедна. Ее тоже, как и безумных старушек, жалели, сочувственно качали головами, отдавая поношенные вещи своего ребенка или подкармливая вкусняшками, делали соответствующее случаю грустное выражение лица, встречая с коляской в лифте. Весь мир как будто накладывал на мать фильтр оскуднения и приписывания всего и вся лишь одной ключевой причине.

Интересно, это было вызвано тем, что люди думали, что такая мать не живет не дышит и не радуется ничему, что она замерла, убила себя внутри, или просто тем, что они не знали, как себя вести в таких ситуациях? Саша думала, что второе, ну и то, что люди невежественны, глупы и им лишь бы просто посудачить.

А может одинокие старики сами виноваты, что одиноки? В таком случае, матери детей инвалидов сами поддерживают этот образ своей озлобленностью на мир? Даже если это было и так, Саша сейчас не смогла бы никого обвинить свысока. Она сама была по уши в этом дерьме. И не знала, как остановить эти мысли, что им всем негодным, противным, злым, никчемным девкам, которые окружали ее повсюду, со здоровыми детьми – повезло, а ей нет.

Подруги писали, но волшебство атмосферы ресторана прошло и Саше легче было оторвать их от себя сразу, пережить сильную боль одиночества, чем каждый день мучить себя помаленьку. Они звали встретиться, предлагали ребенку няню из своих знакомых, рвались прийти в гости, постоянно спрашивали «как дела?», хотели прогуляться с коляской на улице. Они были хорошими подругами, которые стараются не теряться и не отступаться от той участницы их клана, которая родила – они были хорошими подругами, а Саша нет. И чем дальше она врала, вернее недоговаривала, тем сильнее увязала в этом состоянии обреченности. Хотя вся кутерьма до сих пор продолжалась, потому что они считали ее участницей клана, а этого, как думала Саша, уже быть не могло.

Подарки Саша разобрала только через день, ей, почему-то было стыдно перед подругами, что вообще их взяла, что они потратили деньги на ___, который этого и не оценит. Хотя подарки детям чаще и делаются, чтобы обаять родителей чада, которые считают, что их ребенок кому-то небезразличен.

От родственников было отбиваться гораздо труднее, но в этом случае Саша выворачивалась как могла. Родственники чаще были похожи на тараканов – они почему-то считали, что в дом можно прийти без предупреждения, что после рождения ребенка нужно набежать на “кашу” с подарками, что молодая неопытная мать только и ждет советов по всему, до чего дотянется цепкий теткин взгляд.

Вот такие родственники-тетечки и были самой главной опасностью – они не видели границ и берегов, обижались, как дети малые, если им даже мягко указывали на глупость и древность методов воспитания детей, постоянно видели в ребенке и матери недостатки и признаки болезней, брали за правило общаться менторским тоном. Почему-то родственники-дядечки не лезли так к только что родившей племяннице. Они просто дарили деньги и на этом все общение заканчивалось. И, как считала Саша, это было идеально.

А тетечки пользовались своим знанием и изрядным жизненным опытом, что рано или поздно новоиспеченные родители, а в особенности мать-одиночка, приползет к ним отпрашиваться погулять, оставить ребенка. Тем более бедная Саша, когда отец уехал в Америку, мать умерла, муж бросил. Родная тетя с маминой стороны была самым рьяным кандидатом на сначала “поучить” воспитывать, а потом “уговариваться” на посидеть с ребенком.

Было очень удивительно, что Саша могла удерживать тетю Люсю – их с больничной Люси хоть и звали одинаково, но из общего был лишь пол, проставленный в паспорте – от посещения в детской больнице. Что она только и не придумывала – и всего хватает, и настроения нет видеться, и скоро выписывают. Но время шло, тетя теряла терпение, потому что она вдруг захотела позаботиться о “нерадивой племяннице”. И не была она плохой, нет, просто Саша находилась в диком состоянии “а пропади оно все пропадом”, она хотела оттолкнуть тех, от кого было бы больнее всего услышать признание себя неудачницей. А тетя как раз пользовалась такими запрещенными приемами – она давила на мать. На ту, которую и трогать уже не надо было никогда. Ту, о которой Саша и вспоминала, но без боли, без любви, а просто, что она когда-то существовала.

– Твоя мать хотела бы, чтобы мы оставались семьей, тем более сейчас будет ребенок, – как-то по телефону сказала ей тетя Люся. Саша закатила глаза – ее мать хотела заниматься карьерой, собой и другими мужчинами. Она рано ушла от мужа, Сашиного отца, отдала дочь своим родителям, и, вероятно, ни разу не испытала мук совести. Да и Саша, в общем-то не скучала по матери, не обвиняла ее, не страдала, не плакала ночами в подушку. А зачем это было делать, если “мать” была чужим человеком? Отец, наполовину с бабушками и дедушками, воспитали Сашу, присматривались к ней, особенно в подростковый период, но убедившись, что мать для нее не больше, чем давний знакомый с оговорками – увидеться раз в год в гостях, получить подарки-переводы денег на день рождения и Новый год, быть вежливой, как с посторонней, успокоились. Никакой душевной драмы не было даже когда у матери обнаружили рак, и она умерла, спустя два года. Саша поплакала для оснастки, сходила на похороны, но ни жизнь, ни мысли не изменились, текущие события, влюбленности и учеба заслонили собой все.

И вот, тетя Люся откуда-то достала тему “мать”.

– Ээээ, – ответила Саша, но ругаться не хотела, поэтому предпочла сменить тему, спрашивая про самочувствие тетиных внуков- спасибо сентиментальности тети Люси.

Но если в больнице получалось не допускать родственников к ребенку, то в квартире, где они бывали бесчисленное количество раз, это было попросту невозможно. Через дней десять после возвращения Саша спокойно помешивала сливки для пасты с ветчиной и предвкушала вкусный обед, как вдруг тетя и дядя нагрянули в гости. Ох уж эта бесцеремонность. И в сотый раз Саша старалась сказать себе, что они хорошие, проявляют заботу, что все дело в ней, комплексах и страхах, и ей нужно лишь посидеть с ними часик, нацепив американизированную улыбку, а затем вежливо раскланяться.

____ спал и это могло немного спасти ситуацию. Тетя на цыпочках прошла, посмотрела на него в другой комнате, а потом вернулась и радостно начала доставать подарки из горы пакетов, не умолкая ни на секунду. Саша разлила чай, выставила шоколад, а дяде положила только приготовившуюся пасту.

– Смотри, вот здесь почти новая одежда, Маша передала. А это мы купили игрушки, но я не знала, что у вас уже есть, сама скажи, что покрупнее подарить, хорошо? Много вещей, из которых мы вырастаем, будем отдавать вам, можешь вообще на одежду и игрушки не тратиться. Хоть у нас девчонки, поэтому велик, самокат вам не отдать, розовые же, но, например, электрошезлонг отличная вещь, привезем в следующий раз. Хоть в этом легче.

Саша понимала, что ее улыбка все больше отдает запахом лимона, чем благодарностью, но поделать ничего не могла. Тетя перевела дух и продолжила допрос с пристрастием:

– Колики его мучают?

– Нет.

– Грудь берет хорошо? Молока много? Если что – пей горячий чай с молоком.

– Да, все в порядке, я знаю, – Саша покосилась на дядю, который ел и делал вид, что его тут нет.

– А еще грудь мажь Бепантеном, очень хорошо от трещин помогает. Голову держит? – без обиняков спросила тетя.

– Нет, – тихо ответила Саша, а тетя посмотрела на нее, как на ненормальную. Она улыбалась, терпела, старалась изо всех сил подавить раздражение, но не получалось.

– Ты что, это отставание! Тебе в больнице что-ли не сказали? Очень плохо. Надо срочно искать массажистку, только очень хорошую, она мигом все поправит. У Маши есть контакт проверенной девушки, я тебе скину. Обязательно, обязательно обратись к ней! Хотя давай лучше я тебя запишу.

– Я взрослая девочка, мне 25 лет. Давайте я сама решу, что лучше для моего ребенка? – слова вырвались у нее изнутри, из горла, и были слишком жесткими. Саша не справилась.

– Я просто хотела помочь, – повысила тетя голос, в котором зазвучали оскорбленные и возмущенные нотки. – В три месяца ребенок не держит голову – это не норма. Поверь мне, у меня уже двое внуков, мы все это проходили.

– А я просила помощь? – прямо посмотрела Саша на тетю, еле сдерживая слезы. Напряжение в воздухе можно было разрезать икеевским стальным ножом.

Тетя поджала губы, промолчала и поменяла тему разговора. Она показала оставшиеся игрушки, а потом извинилась, что они заехали ненадолго, по пути, и им уже пора. Чай так и остался стоять нетронутым, а в пакетах на кухне Саша обнаружила творожные десерты, фрукты и ягоды из Вкусвилла.

Да, она говно, но обида тети даст ей передышку. Когда-нибудь все равно придется рассказать. И когда Саша об этом думала, у нее от страха подгибались коленки.

За месяц Саша так истосковалась по живому человеческому общению, что рада была перекинуться словами с кассиршей в магазине, с медсестрой, которая ставила капельницы с лекарством в стационаре, с другими “мамочками” в лифте. Она раньше и не представляла, что месяц без взрослых – не считая встречи с подругами и посещение тетей – это невыносимая скука. Инстаграм не помогал – он лишь показывал жизнь, которая Саше была недоступна, раздражал ее выдуманными людскими проблемами.

“У меня, вот, у меня реальная проблема!” – хотелось закричать Саше в экран, а потом разбить телефон об стену. Но здесь она более-менее себя контролировала, потому что, в случае чего, денег на новый Iphone у нее не было.

Выходные были сплошным отчаянием. Будние дни хоть и одинокие, но достаточно загруженные: там бесконечные врачи, анализы, думы, долгие попытки дать ___ невкусное лекарство. Выходные – всегда прогорклое одиночество, воспоминания о том, что там, где-то в прошлой жизни, тусят девчонки. Модные, кажущиеся дорогими, счастливыми, свободными. Подруги, от которых пришлось отказаться. В той жизни, которой не было.

Люси, как назло, улетела отдыхать почти на месяц. Вернее, для Люси и всей ее семьи это было замечательно, но Саше очень хотелось с кем-либо поговорить. Ей хватило самообладания – если таковое вообще присутствовало в ее жизни – не грузить больничную подругу в отпуске, отвечать забавными смайликами на ее “как дела”, и отправлять восторженные эмодзи в ответ на фото потрясающего заката, стараясь подавить зависть и все более глубокое отчаяние.

Саша пришла в кафе, где можно было уловить человеческую речь, напитаться энергией живого общения. Что в торговом центре, что на этаже необъятной зоны фудкорта, везде сновали люди. Лица, лица, лица, большое скопление энергии, которая так была нужна. Она села на мягкий диванчик с микро-столиком, рядом с детской площадкой. Поставила коляску со спящим младенцем около большого растения в горшке, так, что ее можно было и не заметить. Взяла чайник чая – немного поморщилась, какой он маленький за вполне приличные 350 рублей и огромный крендель с шоколадом – так удобнее отщипывать по кусочкам и можно дольше занимать место, не опасаясь косых взглядов. У нее есть часа два, пока он будет спать.

Есть два часа, чтобы немного пожить.

Можно смотреть на мужчин и женщин, быть с нормальными людьми – а совершенно точно значит – быть нормальным человеком. И, может, именно это соседство даст ложное, сладкое и не отлипающее, чувство участия, течения жизни, движения от эмоций к действиям и обратно.

Обычно людские жизни проносились мимо Саши без особого акцента, просто, как проезжающие мимо трамваи и машины: ты вроде видишь их, но даже не подумаешь выцепить и запомнить одну единицу из этого месива техники.

Подошли две девушки с колясками и маленькими детьми одного возраста – 2 или 3 года, Саша еще не разбиралась. Один взгляд – и она абсолютно точно их охарактеризовала, проштамповала и объярлычила. “Мамаши” – так с некоторой долей озлобленности назвала их Саша. “Мамашки” – даже так. Причем емкое, распространенное, и весьма нелестное, слово имело множество значений, в зависимости от контекста и придаваемой интонации. Сейчас это “мамашки” говорило сами за себя. Обе подруги были разодеты, как на праздник. Они выглядели неплохо, если смотреть мельком, кинуть быстрый секундный взгляд издалека или поймать фигуру напротив, с развеивающимися волосами, полуулыбкой и трепещущими ресницами.

Но если приглядываться внимательно, то флер развеется и можно будет рассмотреть девушек в сыром, слишком жестоком, для дешевого приторного образа, дневном свете. У обеих яркий макияж: лицо с видимыми разводами тонального средства, попытка замазать прыщи, жирная, в 3 слоя, тушь, губы с яркой иссиня-фиолетовой помадой. Волосы: одна чистая брюнетка, а у второй кривой балаяж, который сделала пергидрольная парикмахерша из салона, за купон с 80-процентной скидкой, темнеющие у корней головы новые волосы, которые придавали небрежность всему виду, дешевая старая резинка, раскрошенная в нескольких местах. Одежда: у одной – короткая джинсовая юбка, темные, но просвечивающие капроновые колготки, кофта со спущенными плечами, немного закатышкованая с одного бока, у второй – из дешевенького материала изумрудное платье-глиста, обтягивающее хорошую фигуру, и опять эти невнятные копронки. Вид вроде и был “якобы модный”, но устаревший, съёжившийся, и именно потому такой, что эти потуги к “красоте” портили все впечатление. Они выпячивали то, чего не было, при хороших внешних данных.

Так – красочные фантики, даже без начинки. Хотя кто сказал, что они из Москвы?

Нет.

Они не были сельскими барышнями, приехавшими на ближайшей электричке, а затем на метро к ТЦ, потому что долго будет топать с детьми и на огромных каблуках.

Но нечто близкое к этому. Может, они с окраины?

– Куда ты пошла? – крикливо сказала блондинка дочери. – Я тебя еще покормить хотела. Зря что ли брала? Поешь и пойдешь, никуда твоя площадка не убежит.

– Съешь сама. Не едят они. Голодные будут ходить, – вторая подруга говорила медленнее, растягивая прокуренный – или пропитый? – голос.

Они долго переодевали детей в красивые платья, чтобы просто отпустить их поиграть на второсортную детскую площадку торгового центра. Дети дергались, стремились ускользнуть от маминых вездесущих рук, ведь там за ограждением и лошадки и крутящийся осьминог, и карусель и даже горка с сухим бассейном. Но у матерей была своя цель – одеть куколок. Ведь они родили куколок, взяли с собой в общественное место куколок, поэтому куколки не должны их опозорить, а еще лучше куколки должны привлечь своей мимимишностью будущих пап. Так?

А зачем еще этот маскарад?

Наконец, дети были одеты подобающим, по мнению матерей, образом и после безуспешных попыток всунуть в их закрытый рот пару ложек остывающего супа, отпущены на площадку. Саша приготовилась: а ну ка, о чем они будут говорить. Но девушки не торопились. Они съели купленную детям еду, охая да ахая, пока блондинка не сказала:

– Все-таки, здесь что-то нечисто, – брюнетка, и Саша, почти разом взглянули на нее.

– Что? – Саша видела, как брюнетка заглотила последний кусок сдобы и чуть не подавилась. “Ну-ка, можно поподробнее?” – подумалось Саше. За неимением собственных любовных приключений она жадно вцепилась в эту историю.

– Увидела я его с этой телкой. Он в отказ: не свидание это было, а девка – давняя подруга.

– Ну а ты блин чего хотела. Даже если и свидание, ну погуляет мужик, но там он и не нужен вовсе. А ты блин, из-за фигни какой-то расставаться собралась. Хорошие мужики, зая моя, на дороге не валяются.

Брюнетка назидательно подняла палец с отросшим гель-лаком на ногтях, как бы указывая на промашку подруги.

– Ты же его не видела… – промямлила блондинка. – И не такой он и хороший.

– По рассказам твоим можно сделать вывод, – брюнетка немного нервно поерзала с одного полупопия на другое и уточнила: – А ты ее-то не увидела? Ну, телку?

– Неа, – блондинка неопределенно качнула головой и машинально поднесла пустую чашку ко рту. Она уставилась в сторону детской площадки, для проформы поглядывая на месте ли ее ребенок. Мысли ее были заняты “хорошим мужиком”.

На лице у брюнетки было такое выражение, будто она сдерживает и ликование, и давно скрываемое отвращение.

“А не спит ли она с этим “хорошим мужиком” – вдруг подумалось почему-то Саше. Злорадно перекатывала она эти предположения в своей голове, будто хотела посмотреть на этот мелодраматический спектакль, где одну подругу предают, а вторая предает. Тот же Дом-2, только без рекламы.

Дикий огонь в глазах, то вспыхивающий, то гаснущий, уверенное превосходство в голосе, игра в обзывание себя “чувырлой”, все это доставляло настоящее удовольствие брюнетке.

Хороший видимо там был парень, потрахаться с ним какое-то время – причем, непонятно, по желанию или для возможности насолить подруге – а потом оставить его блондинке, на допользование. Замечательный план!

Настоящие подружаньки. Всем бы таких.

Вскоре молодые мамашки ушли, опять надергав детей, переодевая их обратно в уличную одежду. А для Саши все вокруг превратились в энергичную массу людей, меняющих только цвет и форму волос, марку джинс и возраст ребенка. Интересные, выходит, были экземпляры для обсуждения…с самой собой. Как Саша ни старалась подавить это чувство злости, но так и не могла. Ее голова будто пропиталась ядом. И родили девчонки рано, лет в 19-20, и матери-одиночки, и не имеют вкуса, и дуры тупые, а одна подруга вообще ради возможности смотреть на вторую сверху вниз, изменила с ее парнем.

Она могла хаять их сколько угодно. Только потому, что знала – они выиграли. Даже у таких – а в общем почти стандартных неидеализированных районных “мамаш” были здоровые дети.

И они выиграли, даже не зная, что играют в человеческую жизнь.

Но, все-таки, бесследно эта случайная встреча не прошла. Надо Саше выходить из дома почаще. Надо ей отдыхать. Осталось придумать, с кем она оставит четырехмесячного младенца. Вернее, сможет ли она оставить его дома одного, чтобы потом удавка совести не сжалась на ее горле?

Все оказалось гораздо проще, чем она ожидала. Слава богу, вечером и ночью ребенок спал так крепко, будто родился месяц назад. Саша несколько дней проводила эксперимент – ставила будильник на каждый час и, просыпаясь, внимательно смотрела что делает ____. Пару раз за неделю он покряхтел, и Саша укачивала его в кровати, давая соску, в остальное время наблюдала исключительно здоровый сон. Да, эти ночные слежки оставляли темные круги у нее под глазами, но давали внутреннее успокоение, уверенность, что то, что она решила сделать – не преступление против человечества и личности, не отсутствие материнских инстинктов, не распущенность и слабоволие. Нет, она просто хочет немного жизни, капельку любви и поддержки, она устала от одиночества, от ответственности, от серого быта, от ____ всегда одинакового и вгоняющего в депрессию одним своим присутствием.

Она достойна жить! Иначе не жить им обоим.

Но сколько себя Саша не успокаивала, не убаюкивала совесть, в следующую пятницу, перед выходом в клуб, она дрожала так, что едва смогла накрасить губы. Она оделась умеренно для ночного заведения любого уровня: черные сапоги на каблуках, короткая черная юбка и модная оверсайз белая блуза. Долго металась, куда поехать, чтобы не встретить подруг, раз десять бегала из прихожей к кроватке ребенка и наблюдала одну и ту же картинку: мирное спящее лицо.

“Выпить. Я поеду просто выпить коктейль-другой среди людей”, – наконец решилась Саша, вызвала такси до одного бара, совершенно среднего уровня, но без гоповской публики и – важно! – с танцевальной зоной, и закрыла за собой дверь квартиры.

“Я просто выпью, посмотрю, как другие танцуют, растворюсь в темноте и музыке”. Она нашла почти незаметное место в углу бара, откуда хорошо просматривался весь зал, заказала Мохито, трясущейся до сих пор рукой приложила телефон к терминалу оплаты. Когда бармен поставил коктейль, ободряюще ей улыбнувшись, Саша постаралась выдавить нечто подобное в ответ и сделала сразу несколько глотков. Надо расслабиться, а она так от всего отвыкла, что ведет себя как дикарка, как первый раз вышедший в свет синий чулок. Красивый синий чулок.

Первый коктейль закончился, и Саша заказала уже на повышение градуса – Лонг Айленд. Медленно, постепенно, глоток за глотком, ей становилось легче, алкоголь знал свое дело прекрасно. Он дарил наслаждение праздности, работал, как антизажим для мышц лица, рук и скрещенных намертво ног. Алкоголь делал то, что не смог бы сделать для Саши никто – он дарил ей свободу. Ну и пусть эта свобода была мнимая, пусть она надуманная и мимолетная. Вся жизнь мимолетная, если на то пошло.

Ей хватило три коктейля, чтобы захмелеть и осмелеть – Саша встала около своего барного стула и начала пританцовывать под любимый трек. Как вернуться в колею танцев, особенно одной, когда кажется, что одно неверное движение и на тебя сразу все осуждающе посмотрят? Сначала вступают бедра – можно стоять с бокалом в руке, слегка двигать попой в такт музыке, приподнимать то одну ногу, то другую. Потом в ход идут голова и руки с еле уловимыми движениями. И вот она уже танцует. Вуаля.

В час ночи, когда был поставлен дедлайн, Саша уже не хотела уходить из бара, но понимала, что для первого раза три часа вполне достаточно. Пора домой, проверять ___.

Первый выход был страшным, но все прошло замечательно, уже будучи дома, улыбалась Саша себе в зеркало. Хорошо было или нет, но достаточно было всего одной вылазки, чтобы показать, как сильно она соскучилась по всему этому: расфуфыренные девчонки в лучших нарядах с микро-нано сумочками, спортивного телосложения парни и молодые мужчины в узких джинсах и футболках, дикий звук в ушах, когда не слышишь рядом сидящего, темнота и яркие вспышки то тут, то там. А дома ребенок спал и ничего страшного не случилось, она отдохнула и немного освободилась от кандалов одиночества. Это ли не чудо?

Да.

Она вспоминала пьянящую ночную атмосферу, когда смывала косметику, отматывала кусочек туалетной бумаги, укладывалась в кровать, с блаженством вытягивая руки и ноги.

А еще Саша прекрасно знала, что завтра пойдет опять. Убежит.

К людям. К выпивке. К счастью.

…Они танцевали близко, со всех сторон окруженные беснующейся публикой. Незнакомец был не такой красивый, как Макар, но накачанный и темнота клуба скрывала его лицо, чтобы избежать излишнего разглядывания, разбора на недостатки, которые могли все испортить. А портить не надо было, не надо было нарушать работу системы. Клубная атмосфера живет свей жизнью, как будто это все понарошку, будто социальных ограничений не существует и можно довериться своей похоти. Атмосфера похоти рождает ответную похоть. Незнакомец, Первый, как окрестила его Саша впоследствии, потому что не запомнила имени, сел рядом с ней у стойки бара, заговорил на общие темы, угостил парочкой коктейлей и когда она уже весело смеялась, согласно всемирным законам соблазнения, за руку повел танцевать.

Он был милый, этот Первый.

Парень начал потихоньку сокращать дистанцию, сначала ненароком приобнимая ее за талию, нежно держа за руки во время движений, а потом привлек к себе и осторожно, без давления – за что и был потом вознагражден – стал целовать шею, облизывать кусочек ушка, постепенно переходя к губам. И тут, когда в нее проник язык чужого парня, Саша ощутила нечто для себя новое – проблески желания. Она так удивилась, будто вдруг на землю спустились инопланетяне. Как это возможно, возбудиться на раз, да еще с незнакомцем?

А желание не хотело осмысления и все больше разгоралось, пока не поглотило всю ее плоть. Она дико впилась ему в губы, придерживая за затылок голову, прижалась к мускулистому телу и ощутила – да ощутила через джинсы и предубеждения – как привстает его член. Привстает – замечательное определение этого пограничного состояния. Незнакомец радостно улыбался, не веря своему счастью завалить-таки сегодня красивую девушку, и Саша тоже улыбалась, потому что эти полгода она считала себя мертвой для секса. И тут, словно громом поразило.

Она женщина. Она желанная. Она хочет сама. И сейчас неважно кто войдет в нее, неважно, что лобок у нее небритый – ну некому было там бывать, лишь бы это произошло поскорее. Ей управляла вагина – ведь почему-то про мужчин говорят, что им движет член, дак и Сашей в тот момент двигал самый энергетический орган.

Можно довериться своей похоти, да? Темнота все скроет?

– Я хочу тебя, – да, это она сама, ее рот прошептал Первому на ухо. – У тебя есть резинки?

– Да! – слишком громко выкрикнул он, продолжая целовать ее шею. – Поехали ко мне?

– Нет, я хочу прямо сейчас, – почти во весь голос стонала Саша, и чувствовала – желание достигло такой силы, что она прямо сейчас пойдет в туалет и отымеет себя своей же рукой. Нестерпимо!

Незаметно они переместились в туалет. Как повезло, что он не делился на мужской и женский с мелкими кабинками, а был полноценной микро комнаткой с тяжелой дверью. Саша попой оперлась на край стола с раковиной и еле сдерживала внутренний жар.

Она боялась, что будет больно, поэтому внутренне напряглась, но волноваться было не о чем – после кесарева ее влагалище осталось узким, почти девственным, а естественная смазка, генерируемая желанием, должна была подстраховать. Первый продолжал бешено ее целовать, расстегнул пару пуговиц, чтобы освободить грудь, а Саша, тем временем занималась ширинкой, чтобы наконец увидеть, что ее ожидает. Когда терпеть было невозможно, она сама задрала юбку и повернулась к Первому своим лучшим местом, и он понял, что медлить не стоит.

Как. Это. Хорошо.

После этих выходных, которые перевернули ее жизнь, начался новый этап, в котором Саша купалась в море секса, радости, алкоголя и неосознаваемого страха.

Сразу после первого посещения бара она отлучила ребенка от груди, чтобы он больше ел и лучше поправлялся, набирал массу, а не тратил силы на высасывание молока. Официальная причина была именно в этом, а еще – как большой бонус к празднику – Саша получила свободу пить, когда она хочет и как хочет, не затрагивая при этом здоровье ребенка. ___ на удивление легко расстался с грудью, а может, в нем была та терпимость к изменениям, которая отсутствует у страждущей личности? А может, слово “изменения” вообще не имело для него значения?

Теперь пятница и суббота были волшебными, долгожданными днями. Днями, когда она превращалась в свободную, задорную, легкую на подъем девушку, которая не думает ни о чем, кроме мимолетных эмоций. Она выезжала в один бар, веселилась там, легко находя себе пару для секса, а перед этим выпивала несколько коктейлей для приличия и настроя. Потом, по обстоятельствам, могла переместиться в другое место и в эту же ночь заполучить еще один член.

Трахалась бездумно, остервенело, наркомански много. Мужчины разного возраста проходили через нее – самому молодому было 19, а самому взрослому 38 – разной внешности, но все, естественно, красивые, разных интересов, так ей было, о чем с ними поговорить, и точно разного вероисповедания, но тут уже Саша не интересовалась. Она четко для себя уяснила – красивой девушке почти ничего не надо делать, чтобы получить красавца – не принципиально каких моральных качеств и умственных способностей – для сексуальных утех.

Они почти не оставляли след в ее памяти. Какая разница с кем, если красив и ее тянет? Какая разница как? Что он о ней подумает и кем будет считать женский пол? Тьфу, это самое последнее, о чем она могла думать, возможно, потому что не питала иллюзий насчет себя и своей ценности. Раньше она, как и большинство ее подруг, не сговариваясь и даже обижаясь на такую формулировку, пыталась себя продать как можно дороже. Надо отдать им, ей и подругам, должное, они уповали не только на святое место, но и на образованность, собственный высокий заработок, карьерные достижения, разноплановость личности. Они хотели найти себе как можно более выгодную партию. Наверное, это не то же самое, как продать себя за деньги, но если они имели цену, выраженную пусть не в денежном эквиваленте, то значит не все было кристально честно. Социализация, все дела.

Использовала она их или они ее? На этот вопрос не было однозначного мнения. Да, они платили за 3, 4, 5 коктейль и все, что она заказывала после знакомства. Да, они получали за это секс, иногда очень даже и жаркий, но, как цинично рассуждала Саша, вагины есть у многих женщин, и это в девушках как раз не самая великая ценность. А она получала веселый вечер, секс, изредка доводивший ее до оргазма, но неизменно расслабляющий и развлекающий, алкоголь и избавление от мыслей.

Дак кто кого использовал?

Иногда она, как будто в прошлой жизни была заправской проституткой, вздыхала, понимая, что в своем положении годна лишь для таких ярких одноразовых ночей. Кому нужно взваливать на себя ее жизненное дерьмо? В этом месте мыслей Саша морщилась и представляла, как выпускает дым из легких, так как сама уже не курила. Нет, таким девушкам не то, что подороже себя продать, повыгоднее выбрать партию, им бы просто обрести постоянного мужчину, без особых изысков, а просто надежного человека, что просто разделить, разделить тяжесть жизни особой матери.

Нет, ей точно сейчас не об этом надо думать. Не такого хочет она для себя. Надо быть проще и радоваться тому, что есть. Больше пяти месяцев, ещё с третьего триместра беременности, она не думала о сексе, даже забыла о таком явлении. Но тут, внезапно все изменилось. Секс стал отправной точкой в аддитивном поведении. Недаром выпивка, секс, еда в больших количествах неразрывно связаны в жизни многих людей, ну и она не явилась исключением. Зависимость от чувственных удовольствий затягивает в свои сети, потому что отдаться ей совсем просто – нужно только разрешить себе, радоваться жизни, никакой тебе ответственности, лишь мнимое чувство свободы. Но кто сказал, что это плохо?

Саша уж точно такого не сказала бы. Она была счастлива. И она была осторожна. Правил было несколько: возвращаться домой до 3: 00 утра, безопасный секс с презервативом, только в клубе, где было много людей, только с тем, кто ее заинтересовал. Саша радовалась, что в этом вопросе сохранила полное владение здравым смыслом. Хоть чему-то ее жизнь научила, буквально вдолбила в голову.

Живот был наибольшей проблемой в воображении Саши. Хоть она и признавала, что выглядит неплохо для недавно родившей девушки – ноги и руки, от природы худые – почти не изменились, попа потеряла былую в эру фитнеса упругость, но целлюлита не наблюдалось, и задняя часть была вполне аппетитна, живот да, был в небольших растяжках и слегка надвисал над лобком – так немного, что, когда она ложилась на спину, он втягивался и казался ровным, хоть и узорным. Но Саша не хотела, чтобы кто-то оценивал ее внешность, делая скидку на то, что она молодая мать.

Она зорко – даже во время отрешенного алкогольного секса – следила за тем, чтобы ее проблемная часть не была замечена. Если она надевала топ и юбку с высокой талией, то освобождалась от бретелек и спускала топ вниз, где он драпировался на животе, Если короткое платье – неизменно поворачивалась попой, а так как это было уместно и нравилось большинству мужчин – то трюк срабатывал безоговорочно. Любовникам она давала целовать шею, уши, грудь, стопы, внутреннюю сторону бедра, клитор – все, что угодно, но не живот.

После искрометных ночей, блудная мать возвращалась домой: ребенок спал, и Саша уже не так переживала, каждый раз приходя домой в сонную тишину. Идеальным решением была видеоняня, но Саша все никак не могла купить дорогую, а в дешевой, заказанной по AliExpress, на второй день что-то сломалось. “Все и так хорошо работает сейчас, а потом я подумаю”, – размышляла она.

О чем она думала в этот период жизни? О том, что все забудется, стоит лишь закрыть глаза, побольше накачаться алкоголем, иметь рядом с собой побольше отвлекающих персонажей?

Страховая совсем не торопилась, долго что-то проверяла, что только усиливало Сашины тревоги. Деньги у нее заканчивались. Хоть она и не оплачивала 80 процентов тусовочных расходов, эти начальные 20 тоже существенно уменьшали ее бюджет.

Врачи говорили, что нужно ложиться на комплексную реабилитацию, но Саше этого уже совершенно не хотелось. Ей нравилось всю неделю вспоминать прошлые приключения и предвкушать следующие, нравилась эта ночная свобода. Она пыталась найти – и даже почти высосать из пальца – аргументацию почему лучше пока ходить к частному массажисту, допытывала врачей, не будет ли так эффективнее, пока ребенок маленький и с эпилепсией ничего нельзя сделать. Врачи говорили то, что считали правильным, а дальше с мамой не спорили – ни к чему это было – поэтому она расценила молчание, как подтверждение своим правильным действиям.

За эти три месяца она отдалилась от Люси. Нет, они по-прежнему общались через день в Вотсапе, однажды увиделись в торговом центре, но встреча прошла напряженно, потому что нужно было совместить дела, поход по магазинам и утихомирить детей. Но, так как Саша не могла быть искренней – она хорошо помнила больной вопрос Люси – то они и не могли общаться на том близком уровне, как в больнице. Люси будто чувствовала, что с подругой происходит что-то плохое и все чаще писала настороженно, с плохо скрываемым, даже через текст, беспокойством. Саша не понимала, что дает повод так думать о ней? Все было в общем, даже совсем неплохо. А про свою отдушину она была вольна ни с кем не делиться.

– Завтра уже 7 месяцев, – написала Люси в Вотсапе, напомнив о дне, который Саша не любила, потому что тот показывал, как ___ мало умеет. – Так быстро летит время!

Саша послала смайл “фейерверк” и начала печатать ответ, как пуш-уведомление перетянуло внимание на себя. На почте ждало долгожданное письмо. Страховая, наконец-то, прислала положительное решение! Она, еле скрывая восторг, нажала на иконку файла и бесилась, что потребовалось целых три секунды, чтобы загрузить официальный документ. Глаза забегали по строчкам, выискивая сумму компенсации:

“Уважаемая…настоящим письмом уведомляем вас о продолжении разбирательства по вашему делу…есть основания признать ДТП от … не страховым случаем…”.

Телефон чуть не выпал из Сашиных рук. Она чуть не закричала в голос. Они хотят нагреть ее на миллион рублей. Миллион долбанных рублей за машину, на которые она собиралась жить ближайший год, пока не придумает как вернуться в рабочий строй, как зарабатывать деньги дальше.

Она беспомощно открыла два банковских приложения, чтобы посмотреть сколько у нее осталось денег, хотя и так все прекрасно знала. Она израсходовала все свои запасы на жизнь, массажи и частных специалистов для ____. За последние 3 месяца от почти полумиллиона (478965) рублей осталась ничтожная часть. На вкладе несчастная сотка тысяч рублей, 5967 на одной карте, 8340 на другой. Кредитная пока была нетронута, Саша ее хранила как зеницу ока на черный день, там обещанный лимит 200 000р. Не проживет и полугода, да какое там, и больше трех месяцев, даже если затянет поясок. Куда его уже затягивать то? Если только на шее.

Скоро они останутся совсем без денег и что она будет делать? Пойдет на работу? А куда ___? Сдаст комнату в своей квартире? Ни за что в жизни! Скорее станет ночной бабочкой в стриптиз клубе, в истерическом приступе хохота изошла Саша. Она все равно спит с кем попало, нужно и зарабатывать на этом, продолжала смеяться она. А потом осеклась. Потому что мысль не показалась ей очень уж глупой.

Как назло, именно в тот день, когда ей было так плохо, ____ явно не хотел придерживаться распорядка. Вечером он несколько раз кряхтел, переживая небольшие приступы – вот это да, Саша уже насколько спокойно называла пять приступов за день нормой, что можно было подивиться ее холодности – плохо ел, и долго не укладывался спать. Она еле сдерживала себя, чтобы не раздражаться на беспомощное, зависимое от нее существо, но получалось плохо.

Саша накрасилась ярче, чем обычно, чтобы перекрыть круги под глазами и нарисовать себе новую душу и, как только крепко уснул ребенок, вылетела на волю.

“Бабочка, ага”. Кукушка?

Сегодня нужно было что-то серьезнее коктейлей, чтобы ее расслабить. Бедность, как у тысяч матерей одиночек, да еще с нездоровыми детьми, почти стояла у нее на пороге. Где-то в глубине души Саша понимала, что это желание саморазрушения никогда не было в ней таким сильным, как сейчас. Оно нарастало с темнотой, атмосферой, отчаянием. Саморазрушение не изнутри, а снаружи, напоказ. Может, все-таки, вернуться домой, переждать душевную бурю там?

Нет.

Умирать надо с песней. Красиво, ярко, горько. Виски? Подойдет! Танцы? Да сколько угодно. Улыбки красивых мужчин? Да, пожалуйста. Еще виски? Бармен, наливай!

“Наливай, бармен, наливай. Я выпью за вас всех! За вас, прекрасные девчонки, тупые шлюшки, с лайтовой жизнью, жалующиеся в своем Инстаграме, что у вас “все хорошо, но настроение гавно”.

За вас, мужчины, ищущие секс на одну ночь с красоткой и без презерватива, но никаких обязательств, суки, главное быстрее кончить, никогда больше не видеться, и пусть она сама воспитывает ребенка, если ваше предохранение ППА не сработает.

За вас, игроманы жизни, проигравшие в пух и прах свою совесть и теперь затыкающие душевные дыры еще большими мыльными пузырями, которые рано или поздно, но лопнут.

За вас, бедные, обездоленные и больные, не имеющие поддержки от государства, понукаемые родственниками “сама такого родила”, “сама виновата”, осуждаемые заскорузлым обществом, за вас.

За меня.”

– Саша? – сквозь безумный грохот битов расслышала Саша и на секунду у нее внутри все упало. Это была Яна, ее лучшая подруга. Вернее, бывшая лучшая подруга.

– А ты здорово выглядишь, – не нашла Саша ничего лучше, чем сказать страшную банальность, оглядывая красное блестящее платье, свежий маникюр и идеально накрашенное лицо подруги. Ей захотелось принизить себя, горько паясничать, чтобы оттолкнуть Яну еще больше, чтобы никто не присутствовал на погребении ее жизни, чтобы падать было проще, когда не за кого держаться. Подруга ошеломленно молчала, но глаза ее говорили больше любых слов.

– Оу, красотка! – донеслось до Саши со спины. Симпатичный светловолосый парень у стойки бара позвал ее, а потом сам за два шага оказался рядом и поцеловал в губы. Он был очень и очень хорош как в сексе – отлично помнила Саша- так и внешне. Саша ощущала, с каким удивлением на нее смотрит Яна, как много вопросов хочет ей задать, сколько всего прояснить. Но…

– Пока! Увидимся, – крикнула подруга и растворилась в толпе. А Сашу опять подхватил на руки Руслан, продолжая целовать в губы, в шею, обхватывая одной рукой попку, а другой крепко удерживая за талию.

С этим молодым человеком она уже спала два раза, один – в туалете клуба, не изменяя соображениям безопасности, а второй раз они столкнулись в другом ночном заведении, и он уговорил ее поехать в отель. Саша, против своих правил, согласилась и они прокувыркались 2 часа, пока часы не стукнули 2:30 и грязной, пропахшей мужской животной силой, золушке не пора было возвращаться домой.

– Затусишь с нами? Я с другом, он милый, тебе понравится, – подмигнул Руслан, показав на высокий стул у бара, на котором сидел темноволосый, бородатый и очень красивый мужчина. – К тому же, – он похлопал себя по груди, там, где был карман рубашки, – у меня есть кое-что улетное. Уверен, ты заценишь.

Она не знала, что у него потайном отсеке, но была почти уверена, что это наркотики. А что?

Никаких завываний: где ты достал, зачем это мне, я не буду травить себя. Саша поправила задравшееся платье, слегка улыбнулась тому другу и изо всех сил прижалась губами к Руслану. В ней опять проснулась дикая кошка – больше похожая на дикую шлюшку, не ведающую бесммысленных дум. Жизнь крайне проста, если мы сами не отказываемся от самых разнообразных удовольствий, к тому же это очень поможет смыть горечь, которая отравляет Сашу изнутри…

Саше казалось, это всей жизни до этого момента, до этой таблетки просто не существовало, она родилась этой ночью и в такой потрясающей атмосфере: номер люкс отеля, куда они вскоре переместились из клуба, красивые мужчины пьют чистый виски, а ей мешают виски-кола, Руслан целует ее в губы, при этом поглаживая то ножку, то попку через платье, все смеются, она напропалую флиртует и наслаждается вниманием таких самцов. Вот уж ее свободные бывшие подруги позавидовали бы.

Вспышка. Сознание то гаснет, то вспыхивает тысячей огней, наслаждение жизнью, яркие краски ощущаются почти физически, и Саша улетает…

Руслан уводит ее в спальню, шепчет то, что нужно шептать в таких случаях, мгновенно стягивает платье – и она впервые не стесняется своего живота, темнота все скроет – целует соски и почти сразу встает на колени перед ней…вспышка… вот они оба у стеклянного в пол окна, он прижимает ее к холодному стеклу и входит…вспышка. он опирается на стекло, держит ее на весу и сам весь в ней, целует Сашу в губы …

И тут кто-то еще крепко обнимает ее сзади…

______________

На третью неделю в больнице Саша вдруг обнаружила, что ее обнимают. Даже не так – что это она почти виснет на Люси, потому что ноги подкашиваются от переживаний. Когда ей сказали на утреннем обходе, что операция назначена через день, то, не скрывая своих чувств, Саша пришла к Люси в палату и сказала:

– У ____ плановая операция. Что мне делать, чтобы не так сильно бояться?

– Ничего, – емко ответила Люси, которая достала памперсы из пачки, переложила их поближе к кровати, а потом расшифровала ответ: – Ты все равно будешь трястись, как осиновый лист. Но можно хотя-бы отвлечься. Какая операция?

– Эндоскопия, гидроцефалию нужно убрать, – глупо объяснила Саша, и почувствовала себя настоящей деревней.

– О, это ерунда, тут делают на раз, – махнула памперсом Люси, спасибо, что он оказался чистым, а то от энергичного движения дерьмово могло стать не только на душе у Саши. – Знаешь, я не могу тебя успокоить, но расскажу, как все происходит, чтобы ты успела морально подготовиться. Ну, ну, иди сюда…

И тут, на плече у рыжеволосой красавицы, в уютной комнате, которая все равно кричала больничными настроениями, Саша почувствовала, что может заплакать. Ей пришлось взять себя в руки, потому что это не то место для самых первых слез – только даст себе слабину и получит дикую истерику. Нет. Не время для таких выступлений. Но кулачок в сердце разжался. Люси гладила ее по спине, и Саша сильно к ней прижималась, не стесняясь слишком быстрого сближения, некоторой интимности момента, того, что до этого они лишь здоровались в столовой и перекидывались несколькими предложениями по поводу диагнозов детей.

Почему Саша вообще пришла сюда?

Да, это выглядело глупо, неудобно и, в некоторой мере, навязчиво. Ей просто хотелось тепла человеческого тела. Ей просто не хотелось больше быть одинокой.

Накануне операции, вечером, в Сашину палату постучал медбрат и велел взять ребенка и пройти с ним. Саша знала, что детей для трепанации полностью бреют наголо, за время ожидания не раз видела, как мамочки то стонут, выражая неудовольствие "зачем ребенка полностью брить", то молчаливо покоряются высшим силам – то есть врачам. Она не понимала первых – какая разница, есть ли волосы у твоего ребенка, если идёт речь о его здоровье? Детям для небольших операций выбривали только маленькую часть, именно такую, которой будет достаточно для манипуляций эндоскопа.

Медбрат – краем глаза она зачем-то заметила, что он молодой и хорошенький – отвёл Сашу с _____ на руках в кабинет, названия которому она так и не могла дать. Здесь с одной стороны стояла полка с детскими горшками и рыже-коричневыми, вареными-переваренными на тысячу раз клизмами, а с другой унитаз и несколько лавок. Ну и помимо вполне определенных слабительных действий оказалось, здесь ещё и бреют детей, которые с утра уже будут на операции.

В комнате уже была мамочка, лет тридцати, но миниатюрная, словно девочка, и с ней дочка лет трёх с длиннющими – судя по полу – волосами. Ребенок сидел на высоком стуле, болтал ножками и подпевал Маше из мультика, не обращая внимания на манипуляции и не желая облегчать матери задачу – добрить ее голову до идеально гладкого состояния обычной безопасной бритвой. Рядом лежали небрежно отброшенные ножницы, которыми видимо отрезали основную длину, электрическая бритва, чтобы короткие волосы превратились в мальчишеский ёжик. Саша встретилась с девушкой глазами и вздрогнула: такого отчаяния, беспросветного горя, затравленности и вечно отпечатавшегося испуга, она не видела так близко. Она поскорее отвела взгляд, села на кушетку и сняла шапочку с _____, чтобы медбрат смог выбрить нужную часть.

После инструктажа про кормление до общего наркоза, напоминании о времени – нужно быть в 7: 30 на посту медсестры – Саша с радостью вернулась в свою палату. Ее трясло от холода и одновременно она была так возбуждена, что не могла усидеть на одном месте. Заусенцы были уже отодраны до крови, ногти обкусаны, но она с неистовством вгрызлась в собственное мясо, желая – осознанно или нет – сделать себе больно, съесть себя и ментально и физически.

К утру, однако, это все прошло. Саша, хоть и поспала часа два – а может именно это и помогло – но уже не боялась. Будь, что будет, думала она пустой головой, которая работала уже на автомате. Откусив 2 раза от печенья, она оделась, и в 7:20 как штык, сидела на диване у поста. Странное спокойствие удивляло и даже холодило ее. Неизвестность, страх и ожидание внедрились в нее, став почти частью личности. Медсестра с папкой документов подошла к Саше, кивнула, мол, поднимайся, и повела в другой корпус через длинные коридоры, грузовые больничные лифты для персонала и лестницы. В небольшой – метров тридцать – комнатке на диванах расположились мамы с детьми разного возраста – кто-то читал книгу, кто-то просто вцепился в ребенка и смотрел в одну точку, несколько девушек перешептывались о своем.

Ожидание. И хоть тихо не было – нельзя было находится в больнице, в одном помещении с мамочками, у которых болит душа и не услышать новые истории – но Саша будто улетела мыслями на другую планету и слышала лишь гул: ааа… уу…еее.. ааа. В 11 утра Сашу, которая уже не чувствовала боли, так долго у нее крутило живот – нервы ушли прямо туда – наконец, позвал врач-анестезиолог. Он провел в соседнюю комнатку, дал время прочитать документы, подписать, а сам пока раздел и осмотрел ____.

– Операция не сложная, не переживайте – сказал анестезиолог, стараясь поддержать молодую мамочку, то ли потому, что Саша слишком жалко выглядела, то ли потому, что у него была такая работа. – До вас утром двум шунты уже поставили, а после вас операция на 6 часов будет, так что задерживаться долго не будем. Идите в палату, медсестра вас позовет, когда Павел Олегович закончит.

Саша кивнула и, когда отходила от стола, несколько раз оглянулась. ___ плакал, надрывая горло.

– Так правильно, так надо, – шептала она, выходя в коридор. Сначала уходить не хотела вовсе, но сообразила, что медсестра не сможет ее найти. Как же хорошо, что она спала так мало, мозг приглушил эмоции и снизил степень осознанности. Теперь она может не думать о вопросе – “за кого я по-настоящему переживаю на этой операции? За лежащего под холодным ножом нейрохирурга ______ или за себя?” – а покорно посадить попу на скамейку и ждать.

Через час – а может полтора или два, Саша и не подумала посмотреть на часы – медсестра проводила ее к реанимации. Она предупредила, что сейчас ребенок немного побудет здесь и, как только врачи решат, что все в порядке, можно будет поднять его в палату.

Опять ждать!

И опять она была не одна. Напротив, сидели родители еще одного прооперированного ребенка – все еще испуганные, смятые, но довольные, что все прошло хорошо. Мужчина, лет тридцати пяти, с умным взглядом, подтянутый и миловидный, но чрезмерно заросший бородой, женщина лет тридцати двух, со следами реального возраста, намного более помятая и с большим жировым “кругом” на животе, с предельно отросшими корнями волос.

Саша уже и не помнила, кто начал разговор, и с чего. Возможно, у нее спросили: “вы тоже из отделения нейрохирургии” и, как обычно, пошло-поехало. Обсудили условия больницы, хирургов – здешних гениев и святил – а потом перешли к тому, как кто сюда попал.

– Мы совершенно не ожидали, – рассказывала женщина, – и когда случилась беда, сразу разузнали куда надо ехать, и кто из врачей поможет. Для нас это был шок, вы не представляете какой.

– А сейчас опухоль вырезали, взяли материал на биопсию, – продолжал мужчина с некоторым подобием улыбки, тяжелой, но искренней, в которой ярко искрит надежда, – но врачи говорят все в порядке, это просто обязательная часть. Сегодня поставили шунт, мелочь, по сравнению с той операцией.

– Так что скоро домой, – потянулась женщина и зевнула два раза подряд, от чего у Саши непроизвольно разжались челюсти. – О, Боже, как я соскучилась по своей кухне.

Но тут за Сашей пришел врач, и она вскочила как ужаленная. Позже, проходя мимо родителей девочки, Саша им ободряюще улыбнулась, шепнула “Удачи вам!” и увидела теплый взгляд в ответ. Они с медсестрой прогромыхали каталку с ____ несколько длинных проходов, поднялись на лифтах, вкатили в палату, перенесли ____ в кроватку.

– Ну, вот и хорошо, – ласково сказала медсестра, задерживаясь на секунду в дверях. – Каждый час меряйте температуру, раз в 2-3 часа давайте по ложечке воды. Чуть что, сразу зовите меня.

– Спасибо! – поблагодарила Саша. Она посмотрела какое-то время на мирного ____ под наркозом, на его эластичную повязку, потопталась около детской кроватки, не зная, чем еще себя занять, чем еще помочь, а потом села на краешек своей постели.

– Как прошло? – спросила соседка, входя с пакетом бутербродов из холодильника.

– Хорошо, – выдохнула Саша, повторяя недавние слова медсестры. Теперь оставалось только делать, что говорят… и ждать.

– На, – протянула ей бутерброд соседка, – и выпей сладкий чай. Совсем себя уморила сегодня.

Саше повезло. Соседки по больничной палате менялись у нее не часто, как у некоторых девчонок, а, так, что она успевала привыкнуть к характеру другой женщины, а главное, ее ребенку. Через несколько дней после заселения Саши, к ним поселили бабушку с внучкой. У внучки была большая спинномозговая грыжа, которую удалили три года назад, повредив нерв и выписали, не обещая, что ребенок когда-либо будет ходить. Но много месяцев тяжелого труда, упорства, реабилитаций сделали свое дело, и милая девочка не то что ходила, а бегала и очень бойко разговаривала. Со старушкой было спокойно и полезно – Саша несколько раз выходила прогуляться до магазина, закупить продукты, оставив спящего ___ под ее присмотром. Хотя все равно она общалась больше с девочками, сталкиваясь в коридорах, в столовой, ну и в комнате Люси, с которой здорово сдружилась после первой операции. Последнее было самое удобное – Люси лежала в отдельной одиночной палате, но та была платной и бронировалась заранее, для постоянных, так сказать, “гостей”.

С “девчонками”, “мамочками” Саша находила общий язык легко, когда расслабилась и больше не была похожа на буку. Что такое кучка женщин, собранных в больнично-домашней обстановке долгое время? Это – истории. Это – настоящая жизнь, без прикрас, без Facetune – а как бы хотелось! – без особых успехов и достижений, без богатств, без личного пространства и времени на свои желания, но с верой в чудеса, а главное и самое устойчивое – с надеждой.

Когда, казалось бы, падать в депрессии ниже уже было некуда, выныривали истории о чудесах. Да, были и такие недалёкие, максимально дикие, “горе от ума” как называла их Саша, не представляя, что этим выражением делит их и себя линией, причем себя ставит выше. Они были разных полей ягоды, но ближе, чем каждый из них думал.

С детьми Саше было тяжелее всего – она на внутреннем уровне отторгала то ли возможность того, что такие малютки могут так страдать, то ли не хотела видеть и осознавать проблем, которые у нее будут с подрастающим ____. Ей хватило несколько почти бессонных ночей, когда она то и дело прокручивала в голове сотни – нет, тысячи! – раз слова доктора и пыталась расшифровать по-разному, выстроить на них воздушный замок веры, чтобы не потонуть в аду.

Надо отдать ему должное, врач не ставил себе целью запугать “мамочку” до потери пульса, не оперировал точными диагнозами, и выбирал чаще всего слова: “угроза”, “подозрение на”, но и не ободрял. Он нейтрально давал факты, с которыми – в результате своевременного и правильного лечения, а также реакции организма – можно было работать и сделать максимум для развития и дальнейшей жизни ребенка. Он сказал, что кроме всего прочего присутствует гидроцефалия, “водянка”, поэтому придется сделать операцию, а если она не поможет, поставить шунт для того, чтобы жидкость, ликвор, не скапливалась в мозге и не мешала развитию. То, что внешне на голове ___ гидроцефалия пока никак не отражалась, было связано с небольшой, но постоянно растущей степенью. После эндоскопии – Саша даже не спрашивала, что это, а просто загуглила – должно стать более понятно по поводу эпилептических приступов. Возможно, на мозг давят раздувшиеся желудочки, и, если гипотеза подтвердится, состояние станет легче.

Хотя это было не самым основным, насколько поняла Саша, эндоскопия была быстра и проста относительно других операций. Большой вопрос стоял по двигательным функциям. Голова у ____ болталась, как на ниточке, если не придержать, того и гляди отвалится. Тело – то мягкое, непослушное, как будто без мышц, то подернутое спастикой, которая, как надеялась Саша, хотя бы не приносит ему болезненных ощущений. Еще пока никто не знал, видит ли ____.

Так как он был маленький, двигательно могли поставить только диагноз “угроза ДЦП”, в неизвестно какой пока форме. Сколько бы Саша не упрашивала и не умоляла, если бы стала вообще это делать, врача, все равно бы не помогло. Никто ничего точно сказать не мог. ДЦП. Но в какой стадии и какая часть тела будет охвачена спастикой, какую конечность ему выделят для жизни и развития, ни один самый гениальный врач сказать не мог. “Зависит от реабилитации и ребенка”, только и пожимал плечами светила науки.

Какие есть варианты: ДЦП, но ____ сможет говорить, ходить, некрасиво и криво, но сможет; ДЦП, но он сможет говорить, сидеть и передвигаться на инвалидной коляске; ДЦП, но он сможет двигать ограниченно правой и левой рукой и головой, печатать на компьютере, не владея речью, но иметь сохранный интеллект; ДЦП, но он будет полностью обездвижен, сможет общаться, печатая на компьютере с помощью устройства, которое крепится к голове, а механический голос будет все озвучивать; ДЦП в любой степени, а эпилепсия погубит мозг, захватит в свои сети и не отпустит, каждый день отсчитывая сколько ему осталось жить, или мозг просто окажется несохранным.

Вариантов комбинаций было множество, от самых плохих, но удачных, если так можно было сказать в данной ситуации. Но что выпадет ____?

Неизвестность.

С одной стороны, отсутствие четкого непоколебимого диагноза было давало надежду и веру в то, что еще можно изменить, что все в твоих руках, силе воли, стремлении к победе. А с другой стороны самая страшная вещь на свете для человека, та что подкашивает нервы на раз и делает из здорового человека старого и седого в кратчайшие сроки – неизвестность. И Саше придется с ней жить, мириться постоянно.

После операции жизнь в больнице шла своим чередом, жизнь, в сущности, всегда идет вперед, невзирая на внутренние переживания отдельных людей. ____ восстанавливался, Саша ухаживала за ним с роботизированной точностью и внимательностью, но без эмоций. Она почувствовала облегчение, когда врачи сказали, что прошло все хорошо, что теперь нужно отслеживать эффект противоэпилептических препаратов и действовать “по предписаниям врача”.

Но ликвор был плохой, видимо, пошло заражение, и он был “грязный”, как называли это бактерицидное состояние на медицинском жаргоне. О ближайшем возвращении домой можно было забыть. Больница на неопределенное время оставалась их с ____ домом.

Через несколько дней они с Люси болтали после завтрака, обсуждали сериал, никак не желая расходиться по палатам, как тут Саша заметила знакомую женщину, разговаривающую с врачом.

– О, я знаю ее, наших детей в один день оперировали, – шепнула Саша Люсе, показывая на маму ребенка, с которой разговаривала после операции. Сейчас женщина выглядела жутко – страшные круги под глазами, худоба, бледность, взъерошенные волосы и неплотно застегнутый грязный халат. О просыпающейся тогда надежде не было и речи.

– Она постоянно воет последние дни, – сказала вездесущая Люси, мельком взглянув туда. Куда был обращен тяжелый взгляд Саши. – Громко, протяжно. Страшная история. У них с мужем четверо детей, это младшая. Ничего, казалось, не предвещало, но однажды малышка не встала с кровати, опухоль проявилась и задела мозжечок. Когда ее привезли, она рыдала, как белуга – девочки наши отпаивали валерианой ночью – но как только все более-менее прояснилось, постепенно успокоилась. Сделали первую удачную операцию по удалению опухоли, вторую – шунт поставили. А недавно пришли результаты обязательной биопсии. Есть повод повыть.

Рак. Это еще одна страшная вещь, которая пугает также, как слова “тяжелая инвалидность”. Саша часто слышала диагноз у пациентов нейрохирургии. Особенно, ей очень запомнился недавний случай с невероятно солнечной и позитивной девушкой, Катей, которая ходила по коридорам и в столовой с легкостью, которая присуща людям, не отягощенным серьезными проблемами. Саша каждый раз улыбалась ее очаровательной девятимесячной малышке, которую мама, как драгоценный сосуд, всегда держала на руках. Без подробностей, но кто-то из девчонок промолвил “у нее у девочки проблемы с ногами, а вчера поставили диагноз “рак”. Это было страшно, и Саша прослезилась, но хочешь-не хочешь, но это реальность и приходится с этим жить.

По отношению к ситуации, родителей можно было их разделить на два лагеря – циники и романтики. Циники видели мир только жестоким, неоправданно холодным, к людям относились с предубеждением и равнодушной опаской, они не верили в любовь, у них не сложились отношения и самым частым выражением было: “прожить этот день, делая то, что должен”. Романтики же, наоборот, стремились видеть мир сквозь розовые очки, путем веры в Бога или же настроя себя на позитивный лад, они могли восхищаться каждой мелочью, учились любить не только себя, своего ребенка и судьбу, но и других, не особо хороших людей, возможно они представляли себя святыми великомучениками, хоть никогда бы в этом не признались.

И где-то между этими полярными полюсами, миры которых не встретятся в этой жизни, и находилась Люси. Она была в меру весела, общительна, умела – или научилась за эти горькие годы, как сама потом не раз говорила – любить все хорошее в своей жизни, а от плохого быстро избавляться. У Люси был умеренно тяжелый ребенок – восьмилетняя Машенька и диагнозы на двоих: ДЦП, проблемы со спинным мозгом и ногами, вследствие чего она не сможет ходить, – у дочери, невозможность заниматься любимым делом – у матери. Надо сказать, Машенька по своему характеру походила на строгую сторону мамы – она усердно занималась, серьезно выбирала, кем станет, когда вырастет, интересовалась чтением, просмотром научных передач, научилась писать менее спастичной левой рукой и сочиняла первые стихи. Верхняя сторона тела выглядела у нее обычно – милая восьмилетняя девочка, а вот ноги висели, как тряпочки, вместо туалета ей необходим был памперс. Впрочем, принятие инвалидности у этой семьи дошло до того, что они могли посмеяться и пошутить над любой ситуацией.

Муж у Люси был. Вот просто “был”. Не был идеальным отцом, но уделял внимание Машеньке, не был олигархом, но его доходов с небольшого бизнеса хватило на дом в Подмосковье, машину для себя и Люси, постоянную реабилитацию для дочери и отпуск всей семьей. Это было уже ой как много по меркам остальных “мамочек”. Но вот Саша не могла понять их отношения друг с другом, потому что Люси рассказывала о нем, только как о “родном человеке”, “близком друге”, “отце Машеньки”, но не затрагивала сторону счастья в браке, а Саша и не спрашивала.

Люси была самодостаточной и чересчур яркой личностью, и при сближении все больше нравилась Саше. И фразочки, да, эти фразочки ее, обладали двойственным действием: ценным смыслом и неким пошловатым флером, как будто это были цитаты Вконтакте.

– Да, ты не должна знать о болезни в целом, – четко и несколько агрессивно говорила Люси. – Но ты должна знать все о болезни своего ребенка.

Или вот еще, но уже с морализаторством:

– Думаешь, нельзя сделать хуже искалеченному ребенку? Можно. Мамашки знаешь какие бывают, навидалась я. И случаев здесь на сотню фильмов душещипательных на Первый канал сразу. И детей о стены головами били и душили, одного ребенка убили. А уж покормить ребенка “чем-то вкусненьким” сразу после наркоза, а потом бегать ко врачу с фонтаном рвоты и верещать – это вообще классика бабенок. Если сейчас все более-менее благоразумно, то не думай, что так всегда.

И, как после узнала Саша, это было больным вопросом Люси, она была готова биться до последнего. Матери могут делать все: изменять, уходить или, наоборот, позволять вытирать о себя ноги мужу, быть не очень умными, но они должны сделать все, чтобы помочь своим детям. В остальном, что не касалось детей, Люси была свободных и очень юных, широких взглядов, Саша убедилась в этом после одного случая.

Как-то в субботу ночью, они усыпили детей, и в палате Люси собирались смотреть фильм на ноутбуке, как Саша вспомнила, что не захватила с собой пирожные.

– Пулей! – поторопила Люси. – Я ждала этого шикарного отдыха – когда просто посижу, попью чай и посмотрю интереснейший фильм от начала и до конца – целую неделю!

Саша усмехнулась, выскользнула и тихо прошла по темным коридорам к столовой и общим холодильникам. Больница словно вымерла, никаких звуков не было слышно даже отдаленно, лишь чпоканье резиновых тапочек о ступни. Она хотела бы ускорить шаг, но побоялась, что будет слишком громко.

Медленно: чпоок-чпоок-чпоок. Холодильник – пирожные – холодильник – шевеление сзади – чпоок-чпоок – дверь в столовую – взгляд вдаль, где коридор упирается в выход из отделения – неясная тень, которая открывает дверь и оборачивается, подставляя свое лицо и тело небольшому источнику света – тишина – дверь отделения закрывается – выдох.

Чпок-чпок-чпок-чпок-чп…

– Я…я встретила Вальку, она вышла из отделения. В двенадцать часов ночи. Может, надо было спросить? – задумчиво проговорила Саша, возвращаясь и плотно закрывая за собой дверь, ограждаясь от звонкого чпоканья.

– Сама разберется! – махнула рукой Люси. – Давай включай фильм и передавай мне самую большую пироженку – я заслужила…

– Может что-то случилось? Надо сказать медсестре? Она какая-то странно возбужденная казалась, – не унималась Саша, а потом вдруг вспомнила, что под халатом у Вали мелькнули черные капроновые колготки.

– Не надо, все в порядке, – видно было, что Люси что-то знает, но делиться не собирается.

– Куда она пошла?

– Не надо тебе знать. Да и я сама, что знаю, что не знаю, фиолетово.

– Почему это? – уточнила Саша.

– Потому что спит она с врачом, – еле слышно проговорила Люси. Хотя они сидели за закрытыми дверями, но такого рода информация требовала максимальной конфиденциальности. – И все, как обычно: все медсестры знают, она и он знают, что все знают, а его жена нет…

– Его жена?

– Да, она работает тут же, в пятом корпусе, тоже врачом.

Люси посмотрела на Сашино нахмуренное лицо и пожурила:

– Вот не надо, а. У девки дома муж пьет запоями, свекровь со свекром на голове сидят, золушку себе нашли, ребенок день и ночь вопит. Для нее реабилитация тут, как курорт. Ребенок сразу спокойный, она марафетится к нормальному мужику, сексом занимается, выдыхает и спокойно живет. Вот уж отчего мучится не стоит. Не осуждай.

– Но он, блин, женат! – повысила Саша голос в приступе несвойственного белопальтовства. – Надеюсь, это не наши хирурги.

– Не, наши кремень, ну, по крайней мере то, что я знаю. А то, что женат, ну не наше дело. Доносить его жене никто не станет. Блин, все, давай уже фильм смотреть, ну эти больничные мысли. На два часа меня тут нет – я переношусь в космос с Макконахью.

После этого случая Саша невольно начала присматриваться к Вале – небольшой, точеной девушке, не блиставшей красотой, но манящей за счет улыбки, мягкости, кошачьих жестов и мимики. Определенно, она была привлекательна даже здесь, в самом асексуальном месте в мире.

Но осуждение проникло глубоко в подсознание Саши и просто так расслабиться, убрать эту занозу по отношению к Вале она не могла. Ровно до того момента, как увидела лицо девушки, когда она разговаривала с мужем. Вся ее веселость сошла, казалось, на эти секунды, вообще лицо сошло с нее, постарело, обрюзгло, уголки глаз и губ опустились на несколько сантиметров вниз, плечи, если бы могли физиологически, прижались бы к полу. В голосе была слышна покорность судьбе, мужу, серому затягивающему быту, загнивающей жизни.

И Сашу отпустило. Всем нужен глоток воздуха, даже если это идет вразрез с моральными принципами. Да и какая мораль? Разве все в жизни должно быть черно-белым? Конечно, нет. Все грешат – так или иначе – но никто об этом не хочет говорить.

Ликвор по-прежнему скакал на одной и той же точки и все никак не хотел чиститься. Врач предлагал новые варианты лечения и все было, в общем, неплохо. Как тут случилось то, чего Саша совсем не ожидала – Люси выписывали, и она оставалась одна. Конечно, она знала, что рано или поздно это случится, ведь подруга не должна тут сидеть и караулить Сашу. Тем более, она и так задержалась, и пробыла целых два месяца. Но Саше все равно был грустно.

– Время быстро пролетит, – высказала Люси перед отъездом, когда они уже обнялись и подруга шла с последней сумкой к выходу. – Мы на Вотсапе, а как выйдешь встретимся у тебя или у меня в гостях.

– Окей, – улыбнулась Саша, а у самой на душе скребли кошки – больница стала такой привычной во многом благодаря Люси.

Но оставшийся месяц пролетел быстро – все те же лекарства, капельницы, биопсия, надежды на снижение показателей, бытовые разговоры в столовой с девчонками, с соседками по палате – сменилось две женщины – интернет, сериалы и фильмы с чаевничанием ночью. Но когда врач поймал ее в коридоре, постучал по медицинской папке ___ и сказал, что показатели в норме, значит можно ехать домой, Саша была счастлива.

– Нас завтра выписывают! – радостно говорила Саша каждой встречной “старенькой” девочке и те радовались вместе с ней.

Выписывают – значит состояние не критично, стабильно. Выписывают – это счастливый путь к своему устроенному быту: ходить голой если захочется, мыться в ванной и сидеть в туалете, сколько душа пожелает, готовить еду, самостоятельно выбирая рецепты, красиво одеваться, спать до десяти, не подчиняться больничному расписанию. Ей совершенно не хотелось думать, что отправлять домой еще могут потому, что сделали все, что могут на данный момент, а палату нужно освобождать, и так слишком долго Саша с ребенком были на продовольствии больницы.

Саша задержалась у ординаторской, задать еще пару вопросов про лекарства, но врача уже заняли и ей пришлось сесть на скамейку. Рядом сидела очень старая женщина и ложкой кормила мальчика в инвалидной коляске.

– Ты откуда? – скрипуче поинтересовалась она. То ли было одиноко, что больше не с кем тут, в коридоре поговорить, то ли это умение старушек разговаривать с кем угодно.

– Из нейрохирургии, – спокойно ответила Саша, чуть поворачивая голову и внимательнее разглядывая мальчика, что не укрылось от взора его бабули.

– Ты не бойся, смотри, тебе можно, ты понимаешь.

Саша выжала полуулыбку, но не нашлась, что сказать.

– А то ведь здоровые хуже больных. Рот откроют свой и смотрют. Залезли тут еле-еле в автобус, народу много, коляска неудобная. А я говорю, шо сидишь, помоги блин, дубина, или не глазей. Никогда ребенка что ли в коляске не видел? Да, скрюченные руки и ноги, спина горбатая, а вот говорит хорошо и добрый он. А ты вот смотришь, глаза только лупишь, а мне может неприятно, я в соцстрахе поругалась только что, этот мой в штаны наложил – прости, милый, что рассказываю, она понимает – а тут косые взгляды. Ну он поморщился, отсел. Пошли вы все со своими мордами, вот что я думаю. И молчать уж точно не буду! Если государство наше не заботится об инвалидах, о больных детях, то о чем вообще говорить. Надо в свои руки все брать.

Бабушка рассказывала, поправляя на мальчике слюнявчик – говорил он может и хорошо, но слюни пускал еще лучше. Как поняла Саша, интеллект у него был сохранен, речь присутствовала, а обижаться на косые взгляды он давно перестал, или не до конца понимал, что это такое, но зато здорово веселился, слушая бабушкино возмущение. А та продолжала:

– А дети другие, здоровые. Ума нет, вот и спрашивают, дак хошь не хошь сердце кровью обливается: “а что такой большой и на коляске”, “он дурак что ли?”, “а зачем он здесь?», “уходи”. И не скажешь же ничего, особо не цыкнешь, малехонькие, вот и не понимают. А этому-то обидно, он умненький. Тех родители, видать не научили, как общаться правильно. Дак сами родители тоже как гавно себя ведут, один мне сказал: инвалиды должны дома сидеть, чтобы моих здоровых детей не расстраивать”. Вот не сука ли он, я чуть не кинулась с кулаками. Потом красная от злости полдня ходила, вспоминая самодовольное, сытое лицо. Сам-то небось, и работает хорошо, и детей по развивашкам возит на машине, а не на автобусе холодном, деньги есть не только на еду, и одевается хорошо. И видите-ли говну этому наш внешний вид мешает.

Саша ободряюще улыбнулась мальчику, поймав себя на том, что за эти полчаса почти привыкла к его внешнему виду – перекошенному лицу, неровной улыбке, открывающей крупные, редкие кривые зубы и уходящую в горло трубку. Вот это надо сделать частью общества, частью толерантности и принятия. Первые минуты, как видишь – невольно отшатнешься, каким бы ты хорошим человеком не был, а вот если сделать частью культуры, встроить инвалидов в поле зрение людей, то кто знает, насколько проще им будет жить. Хотя бы морально.

Но потом, уже в своей палате поймала себя на мыслях, что рада, что _____ маленький, что его пока можно спрятать, никому не показывать. Но когда-то ведь придется. И тут ужас каждый раз возвращал ее на несколько ступеней принятия назад, откатывал со скоростью света. Она не могла себя представить рядом со внуком старушки, в переполненном автобусе, ругающейся со всеми прохожими. Она не могла бы пережить эти взгляды, которые пронзали бы ее сильнее мечей Люка Скайвокера.

Нет, нет, нет!

Утром она собрала вещи, забрала выписку с диагнозами на целый абзац, оставила пакет с несколькими видами конфет в коробках для медсестер. Врач в выписке – и лично несколько раз Саше – указал необходимость проведения МРТ головного мозга ближе к году и последующих решений об операции. А также дал направление в бесплатный реабилитационный центр и рекомендацию – которая звучала как приказ – каждый месяц проводить 10-разовый курс массажа, но не обычного, а такого который совмещался бы с эпи. И выпустил в реальный мир, к которому Саша была совсем не готова.

Она ждала старшую медсестру, которая ушла досканировать документы и неожиданно разговорилась с Катей, улыбчивой девушкой, у ребенка которой обнаружили рак. Но Саша узнала об этом не от самой мамочки, и поэтому прослушала всю историю сначала, вежливо кивая.

Катя говорила, говорила, придерживая бутылочку с молоком, чтобы ребенку было удобно пить. О том, как министерство здравоохранения долго не могли выдать документ на бесплатную госпитализацию, как в больнице, еще там, в области, путали анализы, врач уходила в отпуск и не могла расшифровать результаты обследований, как не верили матери, что это что-то серьезное с ножками и не забили тревогу на месяц раньше, как, наконец, привезли сюда и вырезали опухоль, которая не предвещала опасности, отдали ее на биопсию – а это обязательная процедура – и поставили диагноз – рак первой стадии.

– Мне очень жаль… – Саша до сих пор не знала, что говорить в таких случаях. – Она обязательно поправится!

– Да. Провели здесь первый курс химии, сейчас решают, стоит ли нас переводить в другую клинику или положат в отделение в этой больнице, в другом корпусе.

– Как ты держишься? – не выдержала Саша и буквально впилась в лицо девушки, как будто хотела услышать мудрость, на которой можно впоследствии выстроить позитивное убеждение.

– Я просто верю, что мы со всем справимся.

И дальше она сказала одну-единственную фразу, которую Саша впитала и потом часто воспроизводила в памяти в особо трудные времена:

– Однажды ты перестаешь плакать, потому что проблем становится так много, что нужно их хладнокровно решать, а не эмоционировать.

А когда начнет плакать Саша?

_____________________

Открывать глаза было тяжело. Она попробовала, но не с первого и со второго раза не получилось – веки медленно смыкались назад. Но будильник не умолкал – звенел, визжал, теребил Сашины непротрезвевшие нервы. Она попробовала еще раз и постепенно веки, как каменные глыбы вечности, сдвинулись, обнажая зрачок.

Где она?

Приподнялась на локтях и несколько секунд вглядывалась в полутьму. Все тот же шикарный номер. Рядом с ней на огромной кровати расположилось мужское тело, через пару минут с другой стороны кровати Саша разглядела еще одно. На нее дохнуло холодом, и она осознала, что одеяло спало до живота и голая грудь покрылась мурашками. Под одеялом на ней тоже ничего не было. Она инстинктивно прикрыла живот руками.

Память возвращалась кусками, и вдруг ее передернуло от воспоминаний самого яркого, дикого, необычайно опьяняющего секса за всю жизнь. Низ живота приятно заныл, обнажая все чувственные зоны, которые одновременно и синхронно были затронуты этой ночью.

Звук опять возобновился, и Саша поняла, что такой знакомый будильник звонит именно на ее телефоне. Но она не ставит оповещения на ночь, что за глупость?! За ту секунду, пока рука тянулась к телефону, мозг уже осознал, а экран холодно подтвердил догадку:

7…

7:00!

Семь ноль-ноль утра!

Пока Саша вызывала такси, искала свое белье – да все безрезультатно, так и уехала, оставив его на память Руслану и этому другу, имя которого не запомнила, в отличии от кое-чего другого – спешно одевалась, ее глаза, казалось, ввалились в глазницы. Она была сгустком нервов, и чтобы что-то не взорвалось в голове, старалась найти правильные слова и успокоиться. “Я всего на 4 часа дольше обычного задержалась, в те разы ____ спал до 8 утра не просыпаясь, я сейчас приду, он дрыхнет, облегченно вздохну: вот я дура”.

В прихожей рядом с ключами лежала смятая и забытая кем-то в кармане, а потом вытащенная на волю, тысяча рублей. На такси хватит, решила Саша и быстро схватила деньги в кулак. Слава богу, никто из мужчин не проснулся, вот уж ей не хотелось представать в таком виде, а тем более оправдываться, куда она собралась в такую рань. Она хотела остаться для этих ребят ночной феей – легкой, порочной, но такой восхитительной. Словом – не собой.

В лифте она посмотрела на себя в зеркало. Да уж, видок был еще тот – глаза, как у панды, с размазанной тушью, взлохмаченные волосы, засосы на шее, а один у самого рта – неприятный, саднящий на утро.

“Ничего” – шептала она самой себе, пока ехала в такси, – “это все ерунда, мелочи, главное сейчас добраться до дома, а там… все будет как обычно. Что у нас по плану? Прогулка по ТЦ в коляске, а если будет хорошая погода, надену горнолыжный костюм и пойдем в парк. Да”.

Машина остановилась у подъезда, Саша увидела соседку с нижнего этажа – обычно благожелательную и совершенно древнюю бабульку. Вот уж никого она не рассчитывала встретить и хотела прошмыгнуть незамеченной. От нее пахло сексом, терпко, мускусно, кисловато и, казалось, это чувствовали все вокруг.

Она выскочила из такси, почти кинув водителю бумажку, совершенно забыв застегнуться или натянуть капюшон.

– Какая мамашка из тебя, ааа!? – плюнула на землю старушенция и встала в дверях, поднимая подслеповатые глаза на помятую Сашу. Она опешила, но времени для перепалки не было. Она протиснулась между старушкой и дверным проемом, запрыгнула в удачно подъехавший лифт, стараясь унять сердце и выбросить из головы цепкие слова соседки. Она и так это знала, но предпочитала, чтобы соседи думали по-другому.

Лифт остановился, и Сашино сердце замерло. Крик ___ был слышен на весь этаж. Трусящимися руками, она еле-еле вставила ключ в замочную скважину, захлопнула за собой дверь так, что у соседей явно отвалилась штукатурка, и промчалась в комнату к ребенку. Он беспомощно лежал в кровати, голова покраснела и, казалось, вот-вот увеличится в размерах, тело застыло в судороге, памперс протек и вся простыня под ___ была в желто-коричневых разводах.

Саше будто дали оплеуху со всей силы, и в голове зазвенело. Сильнейший приступ.

И опять телефон в режиме дозвона: 103.

Гудок, гудок, скорее…