Читать книгу Леди Клементина Черчилль - Мари Бенедикт - Страница 7

14 октября 1908 года

Лондон, Англия

Пока наш пульмановский вагон приближается к вокзалу Виктория, я считаю здания, которые мы проезжаем, надеясь найти спокойствие в их знакомом виде. Город кажется мне серым и туманным после нескольких недель обжигающего итальянского солнца. Это возвращение в тусклый Лондон означает завершение нашего медового месяца, и я ощущаю волну печали из-за того, что наши томные дни и ночи должны закончиться.

Я вспоминаю, как мы с Уинстоном сидели на балконе нашего номера в отеле Лидо Палаццо на берегу Лаго Маджоре в Италии. Мы наслаждались видами сапфирово-голубого озера и окружающих его гор, местами все еще покрытых снежными шапками. Мирная тишина окутывала нас, и мы сплетали наши пальцы и поднимали лица к полуденному солнцу. Когда широкие солнечные лучи согревали нас сквозь белую льняную одежду, я испытывала божественное ощущение мира и духовной близости – и любви, – какого не переживала раньше. Этот момент я хочу сохранить в душе после нашего возвращения.

Недели нашего медового месяца, проведенные только в компании друг друга, были временем нашего настоящего ухаживания. В первую неделю мы наслаждались роскошью дворца Бленхейм без присутствия Санни или других членов семьи, и я начала осознавать, насколько повлияло на Уинстона его одиночество в детстве, вылившееся в результате в яростное обожание всего наследия Черчиллей. Потом были восемь дней в Айхорне в Австрии, в моравском замке барона Арнольда де Фореста[23], где мы бродили по древним изумрудным лесам и начали уже отрываться от наших тщательно созданных публичных образов. Исступление шести дней в Венеции, восхищение ренессансными мадоннами, палаццо и стремительными черными гондолами помогли снять остатки наших фасадов, но лишь в последнюю великолепную неделю в Лидо с нас сошел последний слой наших мирских оболочек, и мы отдались себе. Там мы были друг перед другом уязвимы и открыты, там мы стали настоящими мужем и женой. Я поклялась в душе, что буду защищать наш союз. Но мы возвращаемся в Лондон со всеми его требованиями и социальными конструктами, и я беспокоюсь, кем он станет. Как мне сохранить это слияние душ, которого мы сумели достичь?

– Котенок? – шепчет Уинстон, прерывая мои размышления.

– Да, мой Мопсик? – отвечаю я прозвищем на прозвище.

Мы наслаждались физической любовью во время нашего медового месяца, первой для каждого из нас. Во время этих интимных моментов между нами возникала определенная робость, и мы привыкли называть друг друга ласковыми прозвищами, вероятно смутно отсылающими к нашей истинной природе.

На лице Уинстона возникает кривая улыбка и, вероятно, вдохновленный собственными воспоминаниями о медовом месяце, он тянется к моей руке. Я касаюсь обнаженными пальцами его пальцев, одного за другим, прежде чем скользнуть рукой в его ладонь. Он притягивает меня к себе, пока я не оказываюсь на его колене, в его объятиях. Мы целуемся, и я ощущаю прилив жара. На мгновение отстранившись, чтобы перевести дух, я понимаю, что мы приехали на вокзал Виктория и остановились рядом с полным, ждущим отправления железнодорожным вагоном, и все пассажиры пялятся на нас.

Мы разражаемся смехом, мы настолько экстравагантно счастливы, что чужие взгляды нас не смущают. Мы продолжаем хихикать, пока я одергиваю светло-серый шерстяной жакет моего дорожного костюма от Фредерика Босуорта, и мы выходим из поезда к карете, которая ждет, чтобы отвезти назад в холостяцкий дом Уинстона. Карету мотает по городским улицам, ухабистым от мешанины дерева, щебенки, гранита и порой брусчатки, от чего меня неожиданно начинает тошнить, и все веселье развеивается. Только когда мы приезжаем на Болтон-стрит 12 и я заглядываю в сияющие глаза мужа, этот дискомфорт исчезает, и я понимаю, что впервые в жизни я дома.

– Перенести тебя через порог? – предлагает он, протягивая руки, стоя перед массивной дверью.

На моем лице при этом замечании появляется улыбка, но я качаю головой, якобы протестуя.

– Это же выглядит довольно варварски, верно? В конце концов, ты же не похитил меня из деревни, и я не отбиваюсь и не ору. Мы выбрали друг друга добровольно.

– Это так, – шепчет мне на ухо Уинстон. Затем он целует меня снова и снова. Не говоря ни слова, мы сплетаем руки, молча решая переступить наш порог вместе.

Мы вступаем в просторный вестибюль его узкого, но высокого дома, в котором, как он мне сказал, четыре этажа и цоколь. Пока мы идем по обеденному залу и маленькой столовой первого этажа, затем поднимаемся по лестнице в салон и библиотеку, я радуюсь простой дверной фурнитуре цвета слоновой кости, искусным картинам на стенах и акценту красного дерева на лестницах, узорным каминным решеткам и мебели столовой, сияющей электрическими лампами. Но затем я замечаю, что все столы в библиотеке заставлены миниатюрными версиями войны – металлическими солдатиками, пушками, лошадьми – словно мы прервали какую-то битву, и в каждом кресле возвышается угрожающая упасть груда книг. Мужская библиотека, по сути дела, украшенная кожей и яркими морскими цветами, сильнее всего напоминает мальчишескую спальную, и я недоумеваю, как мы вообще будем допускать гостей в такие места. Понятно, что Уинстон вращался в обществе в других домах или своем клубе. Жаль, что этикет не позволял мне посетить его дом до свадьбы, поскольку я могла бы решить кое-какие вопросы с этим декором.

Он обводит рукой библиотеку:

– Она ждет женской руки, как сама видишь.

Он выглядит робко и почти виновато, и я подбодряю его поцелуем.

– Она чудесна. И мы сделаем ее нашим домом. Подожди и увидишь, Мопсик.

– Все это время я ждал тебя.

Наш жаркий поцелуй продолжается, пока мы не слышим кашель. Мы отскакиваем, и я недоумеваю, кто мог нас прервать. Любой разумный слуга понимает, что в такой личный момент надо молча удалиться.

Только тогда я вижу ее. Она стоит в дверях библиотеки. Это мать Уинстона, великолепная в полосатом павлиново-изумрудном платье по последней моде. Она благосклонно улыбается, словно одно ее присутствие должно наполнить нас радостью.

– Мама? – говорит Уинстон, в голосе которого мешаются шок и радость.

– Леди Рэндольф? – восклицаю я, ошарашенная ее присутствием.

– Вы теперь член семьи, Клементина. Пожалуйста, называйте меня Дженни, – говорит она с очередной безмятежной улыбкой.

«Неудивительно, что улыбка леди Рэндольф – то есть, Дженни – так похожа на улыбки Мадонн», – думаю я. Она привыкла ожидать от своего сына восхищения только потому, что она есть. Даже в неподходящий момент.

– Я не ошиблась, кто-то сказал «ожидала женской руки»? – заявляет она, явно довольная собой. Я не слышу никакого извинения за ее вторжение в нашу частную жизнь.

– О чем ты, мама? – спрашивает Уинстон, грозя пальчиком своей матери как противной школьнице.

После краткого фарса с поцелуями и поздравлениями нас обоих она заявляет:

– У меня есть сюрприз для новобрачных. Пока вы шатались по Европе, я занималась делом.

Я настораживаюсь. Во время нашего медового месяца Уинстон много рассказывал мне о своем одиноком взрослении, и, хотя он никогда не поминал свою любезную матушку недобрым словом, я слышала о том, как он писал ей множество писем, умоляя о внимании, в то время как она путешествовала по свету со своими любовниками. Она ни разу не ответила на его просьбы, не защитила его от нападок отца из-за шепелявости или слабого сложения. Тот же откровенно и неприкрыто отдавал предпочтение младшему брату Уинстона. И только когда Уинстон стал взрослым и сам сделал себе имя, она начала выказывать ему хоть какую-то приязнь, да и то лишь тогда, когда могла получить выгоду от их родства. Я легко определяю ее эгоизм, зная его достаточно хорошо на примере собственной матери.

– И какой? – довольный тон Уинстона не таит смешанных эмоций, которые испытываю я. Так долго ожидая ее внимания, он никогда не позволит себе критиковать ее. Я ощущаю лишь удовольствие от заботы, которую она нам оказывает.

– Идем, я вам покажу.

Она ведет нас по крутой лестнице наверх к двери в конце коридора третьего этажа. Дверь приоткрыта, и она легонько толкает ее. Окинув комнату взглядом, я понимаю, что это хозяйская спальня, и поворачиваюсь к Уинстону, чтобы понять его реакцию на то, что его мать – не он – первым показывает мне наше брачное ложе.

Поскольку на его лице ошеломление, я быстро понимаю, что его поражает декор.

– Мама, какой сюрприз!

Широкая улыбка расцветает на ее подобных розовому бутону губах, и она смотрит прямо в лицо Уинстону.

– Тебе нравится, дорогой? Хозяйская спальня требовала переделки с налетом той самой «женской руки», о которой ты упомянул. Нельзя же было привозить Клементину в дом, где эта надоевшая морская тематика наполняет твою старую спальню.

Моего мнения о декоре никто не спрашивает. Такое неуважение обычно раздражает меня – ведь это комната, которую мы с Уинстоном будем делить как муж и жена, в конце концов, но не в этом случае. Я понимаю, что, если бы меня спросили, я не смогла бы скрыть своего ужаса перед этим чрезмерным изобилием рюшечек и атласных оборочек, воланов и муслиновых покрывал в цветочек. Это напоминает комнату в доме с плохой репутацией. Или так она выглядит в моем представлении.

Я ощущаю, что мне трудно дышать в этом приторном окружении, но, по счастью, нас прерывает горничная, постучав в открытую дверь. Уинстон оборачивается, подняв бровь.

– Да? – спрашивает он неожиданно резко.

На лице девушку на миг возникает виноватое выражение, и мне становится ее жаль. Она всего лишь выполняет свою работу.

– Прошу прощения, сэр, но пришел человек с письмами из парламента. Говорит, что очень срочно.

Глаза Уинстона вспыхивают, на лице ни намека на раздражение.

– А, долг и все такое.

Когда внимание сына отвлекается от Дженни, она обращает свой расчетливый взгляд на меня. Я встречаюсь с ней глазами, видя в этой женщине то, чем она является на самом деле. Это убранство нашей комнаты передает степень ее желания встревать в нашу жизнь даже в самые интимные моменты. Теперь я понимаю, что она отстаивала наш брак потому, что считала меня серой мышкой, которая будет оставаться в тени, пока она будет манипулировать Уинстоном. Во время нашего медового месяца мы с Уинстоном сумели создать круг доверия, и мне нужно укрепить этот круг именно сейчас. Если я этого не сделаю, то попытка Дженни вылепить не только наш дом и карьеру Уинстона, но и наш брак и даже меня, останется лишь вопросом времени.

Этот круг охватывает и политику. Во время ухаживания за мной Уинстон писал мне, что его жизнь сосредоточена на политике, но я не понимала до нашего медового месяца, насколько. Теперь я знаю, что если хочу играть значительную роль в его жизни, я должна быть вовлечена в его политический мир, построить вокруг нас крепкую крепостную стену. Для меня это настоящий подвиг, поскольку я глубоко погружена в тему прав и отношений как женщин, так и мужчин.

Я оставляю Дженни и беру Уинстона под руку.

– Идем, Уинстон. Просмотрим письма вместе. Если работа зовет тебя, то она зовет и меня.