Читать книгу Сиротка. Дыхание ветра - Мари-Бернадетт Дюпюи - Страница 4
Глава 1
Слезы Соловья
ОглавлениеБерег Перибонки, суббота, 2 декабря 1939 г.
С самого рассвета крупными хлопьями падал снег. В старой хижине Талы, превращенной с годами в благоустроенный дом, от досок которого все еще исходил легкий смолистый аромат, царила глубокая тишина. Стоя у окна, Эрмин не узнавала знакомый сердцу зимний пейзаж: только белая, однообразно белая пелена.
Она стукнулась лбом о стену и застонала, словно раненый зверь. Она боролась с непреодолимым желанием изо всех сил удариться головой об оконное стекло, разбить его, ощутить боль, чтобы начало страдать тело и перестала страдать душа.
– Нет, нет! Только не это! – простонала она. – Дитя мое, радость моя, мой малыш…
Страшная картина, которая неотвязно терзала ее, вновь завладела ее сознанием. Снова и снова ей чудилась колыбелька, в которой покоился ее сыночек трех недель от роду, совсем еще крошечный, но неподвижный, спящий вечным сном.
– Мой маленький Виктор никому не причинил зла! – растерянно шептала она. – Ну за что Господь наказал моего ангелочка? Он же ничего дурного не сделал! Ну почему Он отнял его у меня? Это невозможно…
Ребенок умер 15 ноября, а Эрмин все никак не могла оправиться от потери, поскольку во всем винила только себя. Бледная, похудевшая, с разметавшейся по плечам копной светлых волос, она монотонно раскачивалась взад-вперед и снова билась лбом о деревянную перегородку.
«Все оттого, что мы были слишком счастливы, – думала она, терзаемая угрызениями совести. – Все из-за меня. Я впала в грех тщеславия, в погоне за славой пренебрегла материнским долгом. Никогда себе этого не прощу! Настоящая женщина бережет себя, когда носит ребенка, а я без конца разъезжала, соглашалась на любые контракты. Предупреждал же меня Тошан!»
При мысли о муже она горестно вскрикнула. Он все еще не вернулся, и его отсутствие становилось непереносимым.
Эрмин била нервная дрожь, и она погрузилась в воспоминания, которые бережно хранила в душе.
«Конечно, когда-то раньше были и мы счастливы на этой земле! – думала она. – Скоро минет пять лет с того дня, как я вернулась в Квебек и провела здесь с Тошаном несколько дней. Было это в январе тридцать пятого. Бог ты мой, как тогда все здорово получилось! Мне удалось выбраться к любимому, чтобы вместе отпраздновать Рождество[1]. Дети были у мамы в Валь-Жальбере. Мы остались вдвоем, вдалеке от всех и вся, совсем одни, и от этого были счастливы. Какое это было райское блаженство, когда мы спали, укрывшись шкурами, как индейцы. До чего прекрасные ночи мы проводили! А потом я выступала в “Фаусте” в Капитолии[2], я никогда еще так хорошо не пела, а все потому, что была безмерно счастлива».
Смех детей и наставления Мадлен, их кормилицы, внезапно вывели ее из задумчивости. Молодой индианке монтанье приходилось прилагать немало сил, чтобы воспитывать близнецов, Мари и Лоранс, которым скоро должно было исполниться шесть лет. По темпераменту девочки были очень разные. Спокойная, уравновешенная Лоранс могла часами рисовать карандашом и красками. Она была послушной и робкой. А вот неугомонной Мари все время нужно было двигаться. Потому, несмотря на тесные узы, связывающие ее с сестрой, раскрашиванию картинок она предпочитала игру в снежки. И хотя волосы у нее были светлые, в ее жилах текла неукротимая кровь индейцев.
Что касается Мукки[3], это был славный семилетний мальчик, шаловливый и непослушный.
«Мадлен тоже пережила большое горе, – сказала себе Эрмин. – Но она такая набожная, что сумела смириться. Похоже, вера защищает ее и помогает любить моих детей не меньше, чем она любила собственную дочь».
Мадлен, которую на языке индейцев звали Соканон[4], так и не постриглась в монахини, не ушла к сестрам в монастырь Нотр-Дам-дю-Бон-Консей в Шикутими. Готовясь стать послушницей, она вверила монахиням свою полуторагодовалую дочь. Однако встреча с Эрмин полностью изменила ее планы. Целых два года она была кормилицей и няней Лоранс и Мари, а потом так и не смогла расстаться с ними. Более того, ей казалось, будто наконец-то она обрела тихое семейное счастье, деля его поровну между особняком Лоры Шарден в Валь-Жальбере и домиком на берегу реки Перибонки. Она уже подумывала о том, чтобы забрать к себе дочку, но малютка умерла от менингита.
– На то воля Божья! – говорила молодая кормилица сквозь слезы. – Мое дитя станет ангелом небесным, а я буду за нее молиться денно и нощно.
После смерти дочери Мадлен перенесла всю свою материнскую любовь на близнецов, и они любили ее так же пылко. Иногда это вызывало у Эрмин досаду, но из-за многочисленных ангажементов, которые навязывал ей импресарио Октав Дюплесси, выбора не оставалось.
«Я убила своего ребенка, я убила Виктора, – причитала она, бросая тоскливый взгляд на снежную завесу за окном, которая становилась все плотнее. – Врач в Монреале предупреждал меня, а я не послушалась. Он советовал мне отдохнуть, отказаться от выступлений».
Эрмин закрыла лицо руками. Теперь она проклинала и свою известность, и свой успех. А между тем Канада гордилась таким сокровищем, которому уже завидовала вся Европа. «Снежный Соловей» – стояло на сотнях афиш, и одно это обеспечивало аншлаг. В газетах и журналах на все лады превозносили чистоту и красоту ее голоса, ее прелестные золотистые волосы, ее огромные голубые глаза, ее белоснежную, словно излучающую сияние кожу, матовый цвет лица. Лора, испытывавшая законную материнскую гордость, собирала статьи, вырезки из газет и журналов, в которых признавалась красота молодой певицы и восхвалялся ее талант.
«Но раньше-то все это не мешало мне жить так, как хочется, – продолжала размышлять Эрмин. – Тошан все же позволил мне уехать, а ведь он изо всех сил старался убедить меня отказаться от карьеры. В конце концов он понял, что значит для меня искусство, смирился с тем, что я не могу не петь. А ведь раньше он грозился бросить меня, если я снова выйду на сцену! И иначе как чудом это не назовешь. Он хотел, чтобы я была счастлива, даже делал вид, что ему нравится меня ждать. А еще он говорил, что певчей птичке не пристало томиться в клетке, пусть даже в золотой!»
И действительно, последние четыре года Тошан, ее муж, ирландец по отцу и индеец по матери, всячески поддерживал свою молодую и очаровательную жену, чтобы она могла сделать блистательную оперную карьеру. Но поставил одно условие: зиму они будут проводить вместе с их тремя детьми здесь, в этом домике, который он с каким-то упоением расширял и обустраивал собственными руками. И Эрмин держала свое обещание. Она возвращалась в лоно семьи в середине октября в сопровождении своего жизнерадостного эскорта, состоявшего исключительно из женщин – Мадлен, близнецов, да еще Шарлотты, своей неизменной гримерши и костюмерши. Этой девушке, двадцати лет от роду, нравилась такая бурная жизнь с переездами из одного роскошного отеля в другой, со сменой театров. Гораздо меньше ей хотелось проводить долгие холодные месяцы в затерянном в лесах домике.
От поселения на реке Перибонке, принадлежавшего Тошану, сюда надо было добираться несколько часов лесом по проселочной дороге. Он рассчитывал превратить дом в уютное имение для своей семьи. Эта земля досталась ему в наследство от Анри Дельбо, золотоискателя богатырского сложения, которого поглотила и унесла река. Тошан мечтал о том времени, когда его сын Мукки будет весенней порой играть здесь на поляне. Он научил его мастерить лук и стрелы, брал с собой в лес, чтобы показать, как читать следы животных. Когда Тошан ходил охотиться с ружьем, мальчуган шел вместе с ним, гордый тем, что сопровождает отца.
– Как же мы были счастливы тогда! – вздохнула все еще погруженная в свои мысли Эрмин.
Во время своих турне она вела «бортовой журнал» и в шутку сравнивала себя с капитаном судна.
– Все роли, о которых я мечтала, мною сыграны, – сказала она себе, отвлекаясь от грустных мыслей. – Мадам Баттерфляй в Метрополитен Опера в Нью-Йорке[5]. Боже правый, там такой огромный зал, а все равно мест на всех не хватило, зрители даже стояли в проходах. Я испугалась, думала, упаду в обморок.
А совсем недавно, в апреле 1939-го, по случаю Всемирной выставки она снова выступала в этом огромном американском городе. Перед восторженной толпой она запела:
О, Канада,
Наших предков страна,
Много славных цветов увенчало тебя…
Эта песня лучше всего раскрывала дух ее родины, эта мелодия была дорога сердцу каждого ее соотечественника[6].
– Мне ни за что не надо было подписывать этот контракт! – простонала она вслух. – И от Тошана я уехала раньше, чем намечалось, еще не зная, что беременна. А потом все время в разъездах. И вот, вот…
Эрмин с силой ударила ладонями по стеклу, но оно выдержало. Забывшись от боли, она вскрикнула громче прежнего. Прибежала Мадлен. Она была небольшого роста, довольно полная. Одета в серое платье с белым воротничком и безукоризненной чистоты передник, черные косы уложены венчиком на голове.
– Прошу тебя, Канти[7], не плачь! Ты напугаешь малышей!
– Не называй меня так! – возразила Эрмин. – Слышишь? Никогда больше! Я уже никогда не буду петь. Я погубила своего ребенка! Тала и Одина[8] столько раз говорили мне о том, что ребенок родился слишком слабеньким. Если бы я рожала в городе, а не здесь, как какая-то дикарка, может быть, мой маленький Виктор и остался бы жив. Мадлен, до чего же он был славный. Крохотный, но такой славный! Я его уже любила, ты понимаешь? Он до конца боролся за свою хрупкую жизнь. Он даже улыбался мне через силу. Вы мне все твердите, что его нельзя было спасти, но этого не дано знать и я никогда не узнаю. В довершение всего никто даже не пришел на его похороны, были только мы с Тошаном. Мои родители не соизволили приехать: Луи плохо себя чувствовал. Но ведь Мирей могла бы присмотреть за ним! Как по-твоему, Мадлен?
Кормилица обняла ее и тихонько покачала головой.
– Эрмин, мне больно на тебя смотреть! Умоляю, не вини себя, ты ни в чем не виновата. Бабушка Одина – а опыта ей не занимать – объяснила тебе, что все новорожденные хрупкие здоровьем. Никогда нельзя заранее быть уверенным в том, что ребенок выживет. Тебе повезло, что Мукки вырос крепким, да и близняшки здоровы. А Виктору не было суждено дальше оставаться с тобой. Теперь он на небесах, вместе с моей малышкой. Господь взял их в рай.
– Мадлен, это просто слова, слова и ничего больше. Я даже не знаю теперь, верю ли я в Бога. Он отнял у меня ребенка. Ты слышишь это? Он отнял у меня ребенка.
Бережно поддерживая Эрмин, Мадлен усадила ее на стоявшую около камина деревянную скамью с разложенными на ней подушками.
– Я сейчас приготовлю отвар, от него тебе станет легче. Бедная Эрмин, ты же совсем заледенела. Погрей руки!
– Меня уже ничто не согреет. С того дня, как Виктора похоронили на перибонкском кладбище, меня постоянно бьет озноб. Бедный мой мальчик! Сейчас уже земля на его могилке промерзла, снегом ее засыпало. Какая это боль, Мадлен! Мне всего двадцать четыре года, а я не смогла родить здорового ребенка.
Эрмин почувствовала, что кто-то гладит ее по плечу. Это был Мукки. Темноволосый, с золотистой кожей, мальчик серьезно смотрел на нее, и в его темных глазах она различила острую тревогу.
– Не надо больше плакать, мама, – с грустью сказал он. – Папа скоро вернется и утешит тебя.
Подошли Лоранс с Мари, милые крошки с ясными голубыми глазками, их светло-русые волосы были перехвачены розовыми лентами. Поверх серых шерстяных платьев на них были надеты передники в цветочек. Девочки тоже казались необычно взволнованными, но не так, как Мукки.
– Эрмин, приласкала бы ты детей! – посоветовала ей Мадлен. – Вот, пришли, хорошо себя ведут. Хотят видеть свою маму.
И молодая кормилица подкрепила свои слова легкой улыбкой, в которой сквозило сострадание. От нее просто веяло добротой.
– Эрмин, ты мне как сестра. Я хочу, чтобы ты успокоилась. Весной мы могли бы съездить вместе помолиться перед статуей Катери Текакуиты[9] в базилике Сент-Энн-де-Бопре. Это недалеко от Квебека. Я там побывала до замужества, и со мной произошло что-то необыкновенное. Я и без того уже верила в Господа нашего Иисуса Христа, но там во мне проснулось желание посвятить свою жизнь Богу. Увы, моя семья решила по-иному. Я уверена, Эрмин, что как только ты посмотришь на лицо Катери, так сразу воспрянешь духом. Катери происходит из племени ирокезов, чуть было не лишилась жизни в том же возрасте, что и моя девочка, Шарлотта. Отцы-иезуиты посвятили ее в монахини. Было это почти триста лет назад, во времена правления Людовика XIV во Франции.
Воодушевление Мадлен тронуло Эрмин.
– Мы съездим туда, если тебе этого хочется, – вздохнула она.
– Дело не в том, что мне этого хочется, – возразила Мадлен, – нужно исцелить твою рану. Ведь у тебя, Эрмин, сердце кровью обливается.
Лоранс подалась вперед и принялась внимательно рассматривать платье матери, словно пытаясь найти следы крови. Мукки прижался лицом к ее груди. Мальчику было не по себе: отец не возвращался, а мать все плакала и плакала.
– Мам, надо позвать Киону, – заявил он наконец.
Само звучание этого имени заставило Эрмин вздрогнуть. Она тут же посмотрела в сторону двери, но передумала.
– Не надо, она может простудиться. Пусть сидит вместе с Талой в тепле, – сказала она. – На полдник Мадлен нажарит оладий.
«Киона! – улыбнувшись, подумала Эрмин. – Даже Мукки заметил, что эта пятилетняя девочка наделена особым даром. Помнится, когда я впервые ее увидела, ей было не больше полугода. Однако я сразу же почувствовала, что меня к ней неодолимо тянет, возникает необычное желание никогда не расставаться с нею. Я тогда и не знала, что она моя сводная сестра, плод греховной любви моего отца и Талы, моей свекрови. Кому какое дело! Счастье, что Киона есть. Она дарит нам радость, излучает свет… Да, мне надо увидеть Киону! Она единственная, кто может меня спасти – я в этом уверена!»
Мукки с хмурым видом играл в мяч, однако ему хотелось побежать на поляну, постучаться в дверь бабушкиного дома, посадить Киону на закорки и принести сюда. Они бы играли в лошадки, а девочка заливалась бы смехом, от которого у него на душе становилось светло.
Вскоре к потрескиванию дров присоединился манящий запах жарившихся пирожков. Щебетали близнецы, распевая какую-то считалочку. Они двигали по столу подаренные Тошаном фигурки из крашеного дерева.
«Я не должна переносить свои страдания на детей, но у меня нет сил скрывать их, – подумала Эрмин. – Если бы только Шарлотта была здесь! Мне так ее не хватает, ее тоже! Зато у мамы этой зимой будет помощница. И потом, не такая уж я наивная: моя Лолотта надеется как можно скорее заполучить Симона».
Лолотта всегда питала нежные чувства к старшему сыну Маруа. Эта семья тоже участвовала в воспитании Эрмин в Валь-Жальбере. Симон в свои двадцать пять все еще не был женат, и это ободряло Шарлотту, уверенную в том, что она добьется своей цели, выйдет за него замуж.
«Как мы далеко от моего поселка! – взгрустнула Эрмин. – Что там сейчас делает мама? Она пишет мне нечасто, все ее мысли теперь только о Луи. Отец, похоже, без ума от него. А я так редко вижу своего братика».
Нечего слезы лить. К собственному горю прибавилась новая забота – подспудная, тревожащая. В Германии Гитлер разжигает гибельный пожар, который уже мало-помалу охватывает весь мир. Объявлена война. Судя по сообщениям в газетах, Канада тоже к ней готовится и вскоре направит в Европу свои войска.
– Мне надо выйти! – вдруг воскликнула она. – Мадлен, присмотри за детьми, я скоро вернусь. Мне что-то совсем нехорошо.
Эрмин надела меховые сапоги и теплую куртку. Сама не своя, она опрометью бросилась из дома. Двор стал выглядеть по-другому: появился построенный Тошаном загон с решетками для ездовых собак. Его мать, Тала, жила в маленьком домике метрах в шестидесяти от поляны. Туда и поспешила Эрмин.
– Киона, помоги мне! – прерывисто дыша, повторяла она, пробираясь по свежему – чуть не по колено – снегу. – Мне страшно, мне так страшно! Киона, сестра моя, помоги мне!
Она никогда не позволяла себе так называть девочку. Только оказавшись в одиночестве на улице, где падал густой снег и дул ветер, она осмелилась произнести это слово – «сестра». Происхождение Кионы должно оставаться тайной – этого потребовала Лора Шарден. Девочка никогда не должна узнать, что она одной крови с Эрмин и что у нее есть сводный брат-ровесник Луи Шарден.
– Киона! Тала! – позвала Эрмин, стучась в дверь.
Свекровь открыла тотчас же. Ее слегка надменное красивое лицо, окаймленное седеющими прядями, дрогнуло при виде печального зрелища, которое являла собой гостья. Однако она встретила Эрмин улыбкой, взяла ее за руку.
– Тише, Эрмин, мы здесь! – успокоила ее Тала.
Эрмин бросила скорбный взгляд на комнату, которая показалась ей совершенно нежилой, хотя в сложенном из камней очаге ровно гудел огонь, а ее убранство было пестрым и разностильным, столь милым сердцу Талы.
– Где она? – встревоженно спросила Эрмин. – Где Киона?
– Посмотри там! – ответила Тала.
Занавеска отгораживала угол, где стояла кровать Кионы. Эрмин подошла к занавеске и слегка ее отодвинула.
Девочка была здесь, она сидела на пушистой медвежьей шкуре. От масляной лампы падал слабый золотистый свет. И в этом рассеянном свете Киона сияла, как живая статуя из чистого золота. Она играла с куклой, которую сшила ей Тала. В свои пять с половиной она была не по годам развитой и на редкость сообразительной. Говорила она намного лучше близнецов, которые были старше ее на три месяца. Малейшее колебание пламени тут же отражалось на ее смуглом личике и двух рыжеватых косичках. В первые месяцы после рождения волосы у нее были каштановые, но постепенно посветлели, что забавляло и удивляло Эрмин, Тошана и Талу.
Малышка, одетая в курточку из оленьих шкур, расшитую белыми бусинами, подняла на Эрмин свои добрые глаза, которые казались то зеленоватыми, то золотистыми.
– Мимин! – воскликнула она. – Сейчас я кончу играть и приду тебя поцеловать.
– Сиди там, дорогая моя, – ответила Эрмин. – Да у тебя тут жарко.
Киона долго смотрела на нее, потом встала, влезла на кровать, прошла по ней к Эрмин и бросилась ей на шею. От ее ручонок исходили ласка и покой.
– Ты все еще грустишь, Мимин!
– Да, и мне надо было увидеть тебя, дорогая.
Девочка отстранилась и пристально посмотрела на Мимин. Оглядев ее с головы до ног, она погладила ее по щекам и лбу, стряхнула снежинки с волос и снова прижалась к Эрмин.
– Киона ты моя, до чего же я тебя люблю! – с нежностью проговорила Эрмин. – Рядом с тобой я и чувствую себя лучше.
– Я тебя очень крепко люблю, – заверила ее девочка. – Ты не плачь!
С озабоченным видом прислушиваясь к их разговору, Тала налила себе кофе. Ее устраивала ее нынешняя жизнь, только немного беспокоило поведение невестки. После смерти Виктора Эрмин проявляла интерес только к Кионе, отдалившись даже от своих собственных детей. Тошан тоже с огорчением заметил это.
– Эрмин, – мягко спросила она, – хочешь выпить чего-нибудь горяченького? Иди к огню, мне надо с тобой поговорить.
Эрмин хотела было и Киону взять с собой к очагу, однако Тала запротестовала.
– Пусть она там поиграет – так будет лучше.
Они пристроились на камне у очага. Поднялся ветер, своими порывами теребя крытую дранкой крышу. Разговор вели вполголоса. Они не хотели, чтобы их слышала Киона, которая уже снова играла, что-то напевая.
– Эрмин, я знаю, что ты страдаешь, но тебе надо вновь обрести себя. Сегодня утром Мадлен мне рассказала, что ночью ты стонала, звала Виктора, а позавчера от этого проснулась Лоранс. Ты же человек уравновешенный, смелый! Не боишься предстать перед толпой, по полгода проводишь в разъездах, без мужа.
– Это невозможно сравнивать, Тала. Я потеряла ребенка.
– Ты не первая и не последняя, кому приходится плакать по такому поводу. Скольким матерям в этой стране довелось увидеть, как угасают их новорожденные, а потом хоронить их! Подумай о своих детях! Прошу тебя, не пытайся удерживать душу Виктора! Тебе надо быть стойкой, потому что мы не знаем, что нам готовит будущее. Тошан думает, что во всем мире разразится война. А если пустят в ход все эти машины, которые построили белые, может случиться что-то ужасное. Эти их самолеты, танки и корабли похожи на железные чудовища. Поверь мне, я очень рада, что живу в таком отдаленном уголке. Меня пугает прогресс. Но и твоя скорбь тоже.
При других обстоятельствах эта пылкая речь Талы растрогала бы Эрмин. Однако сейчас она оставалась напряженной и озабоченной.
– Тала, похоже, никто не понимает моего горя, – возразила она. – Тошан так хотел еще одного ребенка! Я ведь не подписала ни одного контракта на следующий год! Я могла бы лелеять свое дитя, наблюдать, как оно растет. Ты же тоже мать и, конечно, понимаешь, что я испытываю.
– Уверяю тебя, мне понятны твои страдания. Просто мне хочется, чтобы ты закалилась, стала готовой к новым испытаниям. Жизнь – это тебе не длинная тихая река. Когда ты будешь далеко отсюда, ты не сможешь получить успокоение от Кионы.
Эрмин нетерпеливо махнула рукой. Ей не совсем ясно было, к чему клонит Тала.
– Но я люблю Киону. Что в этом плохого? – возмутилась она. – Она мне…
– Молчи! – прервала ее индианка.
«Она мне сестра! – мысленно закончила Эрмин. – И никто не разлучит меня с ней! Никто и никогда!»
Немного помолчав, она робко спросила:
– Можно Киона пообедает у нас? Оладьи, должно быть, остались. Мукки и девочки поиграли бы с ней.
– Нет! – возразила Тала. – Не сегодня, не так часто. Незачем Кионе привыкать к обществу твоих детей, ведь вы всё равно уедете потом больше чем на полгода. Когда вы в прошлый раз уехали, она очень скучала. Ты видела когда-нибудь, как облако закрывает солнце? Мир сразу же становится серым и блеклым. Я не хочу, чтобы моя малышка переживала из-за вашего отсутствия!
– Но мы не собираемся уезжать раньше апреля! – возмутилась Эрмин. – Надеюсь, ты придешь к нам на рождественский ужин? У меня нет никакого желания веселиться, но я пересилю себя ради детей.
Тала молча помешала кочергой угли в очаге.
– Да, мы придем, – вздохнула она. – Хотя, по правде говоря, мне там не по себе. Тошан постарался привести ваше жилье в порядок, да вот только теперь там все иначе. Добавилось две новых комнаты, кладовка с припасами.
Эрмин махнула рукой. Тале не нравилось, когда что-либо менялось. Однако все, что они сделали, было необходимо, чтобы пережить зиму в этой заснеженной глуши.
– Надо же было как следует устроиться! – возразила она, в упор глядя на свекровь. – Летом я зарабатываю деньги, чтобы жить с комфортом. Мне хотелось, чтобы у меня был теплый дом, чтобы было чем кормить семью в течение нескольких месяцев. И не моя вина в том, что ты упорно продолжаешь жить здесь, в этом малюсеньком домике, а не с нами.
Тала слегка улыбнулась на это. Она умышленно спровоцировала Эрмин, чтобы вывести ее из меланхолии.
– Наконец-то ты повеселела, – заявила она. – Эрмин, как бы тебя еще разозлить? Сердиться полезно для здоровья. Ты правильно делаешь, когда идешь наперекор выпавшим тебе испытаниям, но нельзя падать духом. А сейчас возвращайся домой. Тошан скоро будет.
Киона вышла из своего убежища за занавеской и прижалась к Эрмин.
– Ты споешь мне песенку? – радостно спросила девочка.
– Нет, не сегодня, ты уж прости меня, дорогая! – ответила Эрмин. – Мне сегодня совсем не хочется петь. Но скоро, обещаю тебе, мы продолжим наши занятия. После Нового года.
– Ну вот, очень хорошая новость! – одобрительно сказала Тала. – Из тебя получилась бы превосходная школьная учительница.
Индианка задумчиво покачала головой. Прошлой зимой, когда вся семья жила здесь, невестка каждый день по два часа занималась с детьми. Осваивала алфавит с близнецами, учила Мукки счету, а также основам истории и географии. Мысль об этом пришла ей в голову после разговора с учительницей из Валь-Жальбера, дорогого ей поселка, откуда пришлось уехать. Эрмин загорелась желанием учить своих детей и Киону, когда та подрастет. Она закупила грифельные доски, мелки для рисования и раскрашивания, а также детские книжки с картинками. Частенько она пела для малышей – «У чистого ручья» или даже «О Канада» – и они, кто во что горазд, подхватывали эти песни своими неокрепшими голосами.
Прошлой весной и Киона с охотой стала ходить к ней на занятия. Тала была весьма польщена, узнав, что ее дочка выказала недюжинные способности, что она назубок выучила все буквы, да и цифры тоже.
– Возможно, в следующем году я буду петь! – ласково сказала Эрмин Кионе, целуя ее. – Иди, играй, дорогая, а я снова приду завтра. Каждый раз, когда я тебя вижу, мне становится легче на душе.
Киона погладила ее по щеке.
– Ты не плачь, Мимин! Твой ребенок стал ангелом, мне Мадлен сказала об этом. Я так люблю ангелов. И я тоже такая же!
Эти слова, столь необычные в устах маленького ребенка, тронули Эрмин. Было в них что-то властное, хотя и полное нежности к ней. Словно Киона осознавала, что способна противостоять душевным терзаниям Эрмин.
– Конечно, такая же! – подтвердила та. – Помнится мне, ты заболела и Тала повезла тебя в Роберваль в больницу. Тебе было только девять месяцев, но ты вернула мне силу и надежду. Ты мое сокровище, Киона!
С этими словами, избегая взгляда свекрови, которой не слишком-то нравились такие разговоры, Эрмин встала, чтобы уйти.
– Ну что ж, до завтра! – сказала она.
С улицы донесся лай. Мужской голос перекрыл его, криком останавливая собак.
– Это Тошан! – воскликнула Тала. – Иди скорее встречать мужа!
Однако, выйдя из дома свекрови, Эрмин не поспешила к сараю, в котором муж держал сани. Она знала, что ему еще надо выпрячь собак, закрыть их в зарешеченном загоне, где они жили. Но не только поэтому. Она полагала, что Тошан считает ее виновной в смерти Виктора. Он уверял ее в обратном, но переубедить не мог. Перед ним она держалась скованно, даже не осмеливалась проявить свои чувства к нему. Ко всему прочему, она решила встретить его дома, а не выходить ему навстречу, как делала это раньше, до смерти сына.
– Папа вернулся, – сообщила она Мукки, игравшему в шарики перед камином, в котором гудела раскаленная чугунная плита.
– Он, наверное, привез мне мячик! – обрадовался ребенок. – Он обещал!
– Сейчас увидим! – ответила она, тронутая искренностью его реакции.
Хотя она и побаивалась встречи с Тошаном, ей стало легче. Кионе удалось приглушить ее боль. Чтобы убедиться в том, что муж окажется в уютной обстановке, она обвела их главную комнату взглядом. Все вполне приемлемо. Вдоль стен – стеллажи с полками оттенка слоновой кости, украшенными лентой с вышитым на ней орнаментом из зеленых и красных листьев. Сосновый буфет с горкой посуды, напротив него – два окна с кружевными занавесками. Тщательно отциклеванный пол частично прикрыт большим разноцветным ковром. Приятный аромат исходит от стоящей на краю плиты кастрюли. Мадлен сварила любимый суп по хорошо известному квебекским хозяйкам рецепту: картошка, лук, огурцы, кукуруза и окорок. От одного только запаха сытым будешь.
«Как мы были счастливы до этой беды! – снова вернулась к ней скорбная мысль. – Мы бы чувствовали себя как в раю, если бы Виктор спал в своей колыбельке – живой!»
Она сложила салфетку на столе, поправила ветку остролиста с яркими глянцевитыми ягодами, которую принесла ей Тала из лесу. Ее свекровь умела определить, насколько ценна та или иная находка, а остролист был редкостью в этих местах.
С минуты на минуту должен был войти Тошан, и Эрмин все больше и больше нервничала. Подбежали Мари и Лоранс с куклами в руках. Тала сшила эти милые игрушки из кусочков оленьего меха, шерсти и разноцветных бусин.
– Это папа? – спросила Лоранс. – Я слышала лай собак.
– Да, это папа, – как можно спокойнее ответила Эрмин.
И словно в подтверждение ее слов, в коридоре раздался топот сапог, которые сначала отряхнули от снега о ступеньки. Когда дверь распахнулась, дети, все трое, бросились к ней.
– Папа! – радостно закричала Мари, более дерзкая из близнецов.
Отойдя к плите, Эрмин наблюдала за своим милым Тошаном. Годы шли, а при виде его она испытывала все то же волнение, с которым не в силах была справиться. Ей вспомнилось, как они познакомились. Это произошло десятью годами ранее возле здания универсального магазина в Валь-Жальбере, в котором также располагалась контора ресторана и гостиницы.
«Я возвращалась от Мелани Дунэ, этой очаровательной дамы, которую все называли “вдова Дунэ”. Я шла по улице Сен-Жорж и услышала свист. Подошла к катку за гостиницей и увидела мужчину, выделывавшего замысловатые пируэты на льду. Он насвистывал мелодию “У чистого ручья”. Он заметил меня, и мы разговорились. Он принял меня за ребенка, но я сказала, что мне уже четырнадцать, скоро будет пятнадцать! Он показался мне очень красивым. Сердце мое билось изо всех сил – так же, как сегодня вечером!»
Дети со смехом вцепились в тяжелую меховую куртку отца. Тошан по очереди поцеловал каждого.
– Дайте мне хоть куртку снять! – отбивался он. – Чем это так вкусно пахнет? Держу пари, сегодня на ужин у нас вкусный суп!
В свои тридцать это был очень красивый крепко сбитый мужчина, но при этом худощавый и мускулистый. Смешение рас подарило ему смуглый цвет кожи и правильные черты лица. Верный своему индейскому происхождению, он носил волосы, доходившие ему до плеч. Но его сложение и высокий рост выдавали в нем ирландскую породу отца – Анри Дельбо.
– Добрый вечер, дорогая! – улыбаясь, бросил он Эрмин. – Ты сегодня хорошо выглядишь. Отлично!
Он подошел, обнял ее за талию и коснулся поцелуем лба.
– Извини, что задержался, но мне надо было получить важные сведения в Перибонке. И я голоден, как волк! Кстати, о волке. Мукки, ты знаешь, я видел стаю волков, они шли вдоль тропы. Вожак стаи совершенно черный, а глаза у него желтые!
Мальчик, казалось, был просто в восторге. Он принялся теребить отца за рукав.
– Вот это да! Я тоже хочу увидеть этого черного волка, очень! – умолял он. – Мам, а ты бы хотела?
Эрмин слабо кивнула. Она осторожно высвободилась из рук мужа.
– И какие сведения ты там собирал? – полюбопытствовала она.
– Поговорим об этом позже, после ужина, – отрезал он. – Мари, Лоранс, накрывайте на стол! Вы уже большие, надо помогать Мадлен и маме.
Тошан казался как никогда нежным и внимательным к Эрмин – а ведь он нередко бывал строгим к детям, его часто раздражало их непослушание. Ей это было приятно.
«Вообще-то, может, он и не зол на меня, – размышляла она. – Тала и Мадлен правы: он переживает, так же как и я, но не показывает свое горе. Ведь на свете так много женщин, у которых умирают новорожденные. Кстати, с мамой такое было. Она мне рассказывала, какая это мука. У нее был мальчик, Жорж, от Фрэнка Шарлебуа. Он умер при родах. Должно быть, у нее все было по-другому: не было времени привязаться. А Виктор мне улыбался, бедный мой ангелочек!»
С превеликим трудом ей удалось сдержать слезы. Весь ужин Тошан казался ей озабоченным, даже тогда, когда он откликался на болтовню Мукки и близнецов. Мадлен приготовила рагу по собственному рецепту – горох, бобы и соленый шпик, с добавлением картошки.
– Я была у Талы, когда ты приехал, – сказала Эрмин, с трудом проглотив кусочек. – Мне нужно было увидеть, как улыбается Киона. Сам Мукки посоветовал мне это.
– Да, мама была такая грустная, она плакала, даже немного стонала! – вставил свое слово мальчик. – Я и сказал ей, чтобы она сходила повидалась с Кионой.
– И правильно сделал, мой мальчик, – без всякого выражения проговорил Тошан.
Он очень любил эту девочку, свою сводную сестру, но не проявлял к ней особого интереса. В ее присутствии ему никогда не удавалось забыть о том, что мать родила ее от Жослина Шардена, его тестя. И хотя Киона связывала его с Эрмин, он мог бы превосходно обойтись без этих родственных уз.
Всё началось с того, что внезапно объявился Жослин, которого все давно считали умершим. Он был болен чахоткой и поэтому не осмелился дать знать о себе Лоре, своей законной жене, а тем более подойти к Эрмин после ее выступления в санатории на озере Лак-Эдуар. В отчаянии от того, что ему приходится отказаться от своей семьи во имя ее же блага, Шарден снова вернулся к бродяжьей жизни и таким образом встретился с Талой. Красивая индианка, давно овдовевшая, решила спасти этого человека, которому, как она чувствовала, грозила смерть. Киона родилась от их кратковременной связи.
В дальнейшем все, казалось, вернулось к привычному порядку вещей. Лора и Жослин растили своего сына Луи, того же возраста, что и девочка, и тайну тщательно оберегали. Тошан очень страдал от сложившегося положения, но потом смирился. Однако все-таки не захотел поселиться в Валь-Жальбере и почти пять лет избегал встреч с тестем и тещей.
– Дети, пора спать! – объявил он после десерта. – Мадлен, прошу, уведи их.
Эрмин осталась наедине с Тошаном. Он тотчас же повел ее в спальню.
– Нам надо серьезно поговорить, моя перламутровая женушка, – начал он.
Так он ее называл только в самые интимные минуты. От удивления Эрмин вздрогнула.
– Что с тобой, Тошан? – спросила она. – Мне очень плохо, я не могу прогнать свои навязчивые мысли, но все же заметила, что весь вечер ты чем-то озабочен. У тебя неприятности?
– Вовсе нет, я узнал все, что хотел узнать. Эрмин, дорогая, к сожалению, я должен сказать тебе, без всяких вступлений, что послезавтра я отбываю в Цитадель, в Квебек. Я записался добровольцем в армию, в двадцать второй Королевский полк. В лагере мы пройдем военную подготовку. Канадские войска уже направляются в Европу, я тоже собираюсь сражаться. Все идет к мировой войне, и я не намерен прятаться здесь, словно трус. Это обдуманное решение, я много размышлял, прежде чем принять его.
Эрмин не могла осознать услышанное. Все это было похоже на какой-то кошмар, было как-то нелепо. Она чувствовала, что у нее подкашиваются ноги, и присела на край кровати. Сердце билось бешено, а тихий внутренний голос твердил, что все это ей не снится. Тошан повернулся к ней спиной и закурил сигарету.
– Зачем ты несешь какой-то вздор? – сказала она в ответ. – Ты записался добровольцем? И оставишь нас одних? Детей, меня? А как же твоя мать? Нет, Тошан, это невозможно! Ты должен жить здесь, рядом с нами!
– Я говорю совершенно серьезно, и свой выбор я сделал не просто так! Позавчера я даже съездил в Роберваль и смог поговорить со своими старыми приятелями по ривербендской фабрике[10]. Они читают «Ля Пресс», так что в курсе дела. Мы уже жили здесь, когда в конце лета Англия и Франция ввели военное положение. Эрмин, очнись же! Ты забыла, что третьего сентября германская подводная лодка потопила британское судно «Атения», шедшее в Монреаль, на борту находились тысяча пассажиров и триста членов экипажа. Погибло сто двадцать восемь человек, среди них четверо канадцев. Это будет жестокая война. Гитлер вызвал взрыв всеобщего негодования. Я узнал, что его политическая программа включает и преследование евреев. Так вот, моим сомнениям пришел конец. Нас, индейцев, обирали, унижали, и я не потерплю, чтобы преследовали какой-либо народ, какую-либо религию под предлогом того, что она не такая, как у большинства. Короче, я уезжаю! Я распорядился насчет тебя и детей. Вы уедете в Валь-Жальбер, к Лоре. Я ей звонил, она будет вам рада. Через три-четыре дня за вами приедет Пьер. Он купил по случаю автомобиль на гусеничном ходу у Рюделя, этого славного малого из Перибонки. Тала поступит так, как захочет. Полагаю, отсюда она не уедет. И теперь она больше не одна – есть Киона.
Эрмин, которую и так уже тяжело травмировала смерть ребенка, впала в паническое настроение. Она вскочила и подбежала к мужу. С перекошенным от жуткого страха лицом она вцепилась в воротник рубашки Тошана и принялась трясти его.
– Нет, Тошан! Ты не имеешь права, не сейчас! Я знаю, что вела себя неправильно, выступала на сцене во время беременности, убила нашего сына тем, что часто отправлялась на гастроли, но не убегай, не бросай меня! Будь сострадателен! Если бы Виктор был жив, если бы я кормила его грудью, ты бы и не подумал об отъезде. Ты бросаешь меня, потому что ненавидишь. Ну, признайся же!
Эрмин рыдала, уткнувшись в грудь Тошана. Сбитый с толку ее реакцией, он крепко обнял ее.
– Дорогая, как ты можешь так думать? Я должен защищать то, что считаю справедливым, я против угнетения народов, а ты думаешь, что я сбегаю от тебя. Да нет же, нет, Эрмин! Если бы Виктор был жив и ты бы не страдала так сильно, я бы все равно поехал, только уезжал бы, не так переживая за тебя. Извини за прямоту и прошу тебя, перестань думать, что наш ребенок умер по твоей вине. Я доверяю словам бабушки Одины, она сказала, что этот малыш, едва родившись, уже был обречен на смерть. У нас будет другой ребенок, когда я вернусь!
– А если не вернешься? – возразила она. – Европа так далеко, а войны я боюсь. Мне страшно жить без тебя! Тошан, никому не понять, как я страдаю. Все вы говорите, что мне надо забыть Виктора, что такова его судьба. Но как я была горда и счастлива тем, что смогла родить тебе еще одного ребенка после всех этих лет, когда мы не хотели заводить детей. Я успела полюбить его. Мне не терпелось кормить его грудью, целовать, а теперь у меня в руках пустота. Ты же мой муж, говоришь, что любишь меня, а сам идешь на войну!
Она отстранилась от него и, сотрясаемая рыданиями, бросилась ничком на кровать. Тошан жалел о том, что высказал все напрямую. Он прилег рядом с женой и погладил ее по волосам.
– Мне жаль, я неправильно сделал, что объявил тебе об этом сразу, без подготовки, но я не знал, как лучше! Ты же меня знаешь, мне проще выложить все сразу, начистоту. И мне заранее было не по себе, я представлял, какую боль я могу причинить. Тебе и без того плохо.
– Да, плохо, ужасно плохо! – ответила она, приподнимаясь на локте. – А ты, ты все сам решил, даже не посоветовался со мной. Позвонил матери, с которой словом не перекинулся за много лет. Она, наверное, была счастлива до небес! Но у меня нет желания ехать в Валь-Жальбер, я хочу встречать Рождество здесь – с детьми и с тобой. Ты предал меня, Тошан! На следующей неделе ты должен был бы срубить в лесу елку, а мысль о том, что мы будем вместе с детьми украшать ее, успокаивала меня. Умоляю тебя: не уезжай! Ты мне так нужен! Мы потеряли сына, а тебе, можно подумать, на все плевать! Пожалей меня, не бросай!
Она смотрела на него в упор с видом обиженного ребенка. Слезы застилали ее голубые глаза, четко очерченные пухлые губы дрожали, как у испуганной девочки. Надо было иметь каменное сердце, чтобы не растрогаться.
– Эрмин, дорогая, – вздохнул он, – я ведь тоже очень страдаю из-за Виктора, но пытаюсь преодолеть это страдание и доказать свою любовь Мукки, Мари и Лоранс. Они здесь, с нами, они беспокоятся, видя, как ты изменилась, стала ранимой. Я пошел в армию ради их будущего, ради того, чтобы участвовать в борьбе, которую я считаю справедливой. Иди ко мне, нам осталось побыть вместе только две ночи. Не будем их тратить на слезы и пререкания. Любовь моя, мне тебя так не хватало!
Тошан искал ее губы, гладил рукой изгиб бедер. В конце беременности и в последовавшие после родов недели она отказывала ему в близости. Он знал, что теперь-то Эрмин может ответить на его желание, однако она решительно воспротивилась. Более того, она вырвалась из его объятий.
– Нет, я не могу! – воскликнула она. – Тошан, скажи мне, что все это неправда, что ты не уедешь! У меня не хватит сил жить без тебя. Мы столько месяцев спали вместе на этой кровати, и, просыпаясь, я всегда смотрела на тебя, чтобы убедиться в том, что ты рядом. И вдруг ты исчезнешь! Мы и так часто с тобой расставались… Когда ты работал на фабрике и в Вальдоре. Я не подписала ни одного контракта на сороковой год, чтобы быть вместе с тобой и нашим ребенком, а ты уезжаешь на край света.
Новый приступ рыданий мешал ей говорить. Тошан обнял ее и прижал к себе. Он чувствовал себя бессильным перед лицом такого огромного отчаяния.
– Дорогая, я уже не могу отступать, – прошептал он ей на ухо. – Тебе не нужен бесчестный мужчина! Ко всему прочему, ты и так меня содержишь. Ты зарабатываешь столько, сколько мне вовек не заработать. Я смирился с этим, потому что люблю тебя. И если я расширил родительский домик, сделал из него настоящий большой дом, так только для того, чтобы показать тебе, что и я на что-то способен.
– Я знаю, – согласилась она, – и все же мы были счастливы. Тошан, если я тебя потеряю, я этого не выдержу. Господи, если тебя не станет, я не смогу больше жить, я же чувствую это.
Эрмин смотрела на него, не сводя глаз, словно в горячечном бреду. Она дотронулась до его лба, губ, шеи.
– Если бы ты знал, как я тебя люблю! – воскликнула она наконец, целуя его.
Ее толкнуло к нему желание забыться. Ей хотелось стереть из памяти пройденное испытание, изгнать призрак войны. Тошан тотчас же загорелся, в свою очередь осознав, что может случиться и так, что он больше никогда ее не увидит. Однако он сдерживал себя, чтобы не отпугнуть Эрмин. Она слегка отодвинулась, когда он расстегивал рубашку, чтобы затем склониться над ее прекрасными округлыми грудями и ласкать их дерзкой рукой. У Эрмин промелькнула мысль, что, не распорядись судьба иначе, она кормила бы этой грудью ребенка, но, когда ощутила тепло тела Тошана, волна удовольствия захлестнула ее. Он стягивал с себя одежду. Смеясь и плача, она скинула с себя юбку и прижалась к нему.
– Любовь моя! – простонала она. – Милый мой! Обними меня крепко-крепко, мне так хорошо в твоих объятиях. Как хорошо! Никого на свете, кроме тебя! Я так тебя люблю!
Опьяневший после долгого поста, он только сдавленно вскрикнул в ответ. Его пальцы нащупали подвязки ее шелковых чулок, затем задержались на нижней части ее живота, все еще мягкого после родов.
– Эрмин, я тоже тебя люблю, если бы ты знала, как я тебя люблю! – тихо проговорил он. – Ты – моя жена, мое самое ценное сокровище.
Не в состоянии больше сдерживать себя, стремясь наконец-то овладеть ею, Тошан медленно вошел в нее, и она застонала от восторга. Она не помнила себя от страсти. Она царапала и кусала Тошана, а он, желая добиться как можно большего наслаждения для них обоих, делал свои ласки все изощреннее, стараясь припомнить все свои познания в науке любви. И вскоре они стали единым целым, им не хватало воздуха, их молодая плоть испытывала исступленный восторг. Нагота возбуждала Эрмин, которая забыла стыдливость и глухо вскрикивала. Когда муж решил выйти из нее, чтобы она снова не забеременела, она удержала его.
– Нет, оставайся, я хочу от тебя ребенка, который будет таким крепким, что смерть не сможет его у меня отнять! – шептала она.
Он, все более возбуждаясь, уступил ее желанию. Несколько минут спустя они лежали в розовато-золотистом полумраке. Большое смуглое тело Тошана контрастировало с очаровательной бледностью мягких форм Эрмин. Она прижималась истомленным телом к мужу, закинув ногу ему на бедро. Взгляд ее голубых глаз, еще затуманенный наслаждением, был прикован к одной точке на потолке, обшитом досками канадской лиственницы.
– Милый, – нежно сказала она, – мне так хорошо здесь с тобой. Умоляю тебя, не уезжай. Или подожди еще немного. Долго эта война не продлится. Мне мало что известно, но, думаю, ты не обязан идти в армию. Кроме того, ты – отец семейства. Мы с мамой разговаривали на эту тему, когда я навещала ее в Валь-Жальбере. Мы замечательно проведем эту зиму вместе с детьми. А в наступающем году я отсюда – ни на шаг. Вот возьмем, к примеру, Пьера Тибо. Готова поспорить, что он в армию не пойдет, так как у него четверо детей. И доказательство тому – что ты попросил его заняться нашим переездом в Валь-Жальбер. Тошан, уверяю тебя, я с тобой не расстанусь. Пусть белые люди воюют между собой. А ты-то принадлежишь этой земле, этим лесам, нашей заснеженной стране. Ты меня слышишь, милый?
Не получив ответа, Эрмин приподнялась. Ее муж спал крепким сном.
«Он совсем измотался, – подумала она. – Мне даже трудно представить, сколько километров он проехал на собаках. А в гостинице толком не отдохнешь – ведь меня с ним рядом нет. Он мне сам так говорил».
Она смотрела на мужа, пережитые страстные эмоции отвлекли ее от мучительных воспоминаний о Викторе. Мысль о том, что ей не доведется больше проводить ночи с Тошаном, разрывала ей сердце.
– Я сделаю все, чтобы уберечь тебя, милый! – пробормотала она. – Может быть, мое материнское горе гонит тебя прочь, однако сейчас я хочу только одного – удержать тебя с нами. Я сделаю все, чтобы ты не смог уехать.
С этими произнесенными шепотом словами она натянула на себя одеяло и закрыла глаза.
«Война! – подумала она. – Мне она представляется безжалостным чудовищем, похищающим мужей у жен, диким зверем, алчущим крови и страданий. Когда я была маленькая, в Европе, да и во всем мире тоже, шла война. И была эпидемия испанского гриппа – его принесли солдаты, возвращавшиеся домой. От него умерла монахиня, моя дорогая сестра Мария Магдалина. Как я горевала! Она была просто ангелом, ниспосланным мне на пути – она хотела меня удочерить. Много лет ее фотография стояла у меня на прикроватном столике, и я ей рассказывала обо всем, что со мной происходило, называла ее мамой. Эта вторая война не должна забрать у меня моего мужа, моего любимого!»
И, преисполненная решимости, она тоже заснула, положив руку на гладкую и горячую грудь Тошана. А среди ночи он проснулся. Увидев ее голой, размякшей ото сна, он не смог удержаться и не приласкать ее. От его легких поцелуев в плечи и губы она проснулась. Еще в полусне она ответила на его желание. В голове у нее проносились какие-то смутные мысли.
«На улице снег идет, а нам вдвоем очень тепло в постели. Со мною мой любимый, мой муж. До чего он добрый и нежный! Главное – настоящее, что будет потом, не важно».
Тошан накрыл ее своим телом – крепким и мускулистым. Она обхватила его за талию. Они скользили к наслаждению между сном и явью, слившись в поцелуе. Длилось это недолго, но у них осталось ощущение полного духовного и физического слияния. Утомленная Эрмин снова заснула, однако все ее тело трепетало от блаженства. Чуть позже Тошан встал и подбросил дров в печку. Его, как никогда раньше жадного до любви, терзали сомнения.
«А что, если я поступаю неправильно? – задавался он вопросом, сидя перед камином в большой комнате. – Я горжусь своим выбором, требую, чтобы уважали мою решительность, но ведь меня очень будет не хватать Эрмин и детям, еще как будет не хватать! У меня нежная, страстная жена. Если останусь с ней, я смогу исцелить ее печаль».
Он закурил сигарету и налил себе вина. Рассвет застал его закутанным в одеяло и погруженным в свои мысли. Кто-то постучал в дверь. Он открыл, вошла Тала с Кионой на руках. Обе были усыпаны крупными пушистыми хлопьями снега.
– Что-то ты сегодня спозаранку, мама! – удивился он.
Тошан пошел одеваться. Одеваясь, разбудил Эрмин. Нескольких секунд ей хватило, чтобы вспомнить то, что произошло накануне, их бурный разговор, свои слезы и вновь обретенное удовольствие.
– Ты куда? – встревоженно спросила она.
– Моя мать пришла. Пойду сварю ей кофе. Не в ее привычках приходить так рано, должно быть, есть на то веская причина.
Не менее его удивленная, она согласно кивнула головой.
– Я сейчас приду! – воскликнула она. – Киона будет рада меня видеть.
Ей потребовалось немного времени, чтобы одеться. Все чаще, даже когда она не выходила из дома, ее выбор падал на очень теплые трикотажные брюки, шерстяной пуловер и меховые сапоги. Ее русые волосы, ставшие еще более светлыми, чем в юности, были уложены на затылке и словно притягивали к себе свет. Она поспешила вслед за мужем.
– Добрый день, Эрмин! – серьезно произнесла Тала. – Я тут уже сказала Тошану, что мне надо с ним поговорить. Сегодня ночью мне приснился сон, очень плохой сон!
Киона бросилась в объятия Эрмин, которая приподняла ее и нежно приласкала. Девочка, похоже, была рада тому, что пришла к ним в дом.
– Мимин, можно мне какао? – широко улыбаясь, спросила она.
– Да, и с печеньем! – ответила Эрмин. – Только немного подождем – скоро Мукки проснется. И девочки тоже. Вместе и позавтракаете.
Тала с трудом сдержала раздражение.
– Тошан, – резко сказала она, – ты мне должен пообещать! Не ходи на войну, эту ужасную войну, которую развязали бледнолицые. Я во сне видела ужасные картины. Настоящий хаос, мерзость – хуже не придумаешь. Мне стало страшно, и я поспешила к вам. Обещай мне, что ты не покинешь землю своих предков. Молю тебя!
От слов Талы Эрмин оцепенела. И снова ей пришло на ум, что у ее свекрови, должно быть, есть своего рода таинственный дар или она получает предзнаменования во сне.
От волнения Тошан чуть не ошпарился кипятком, который наливал в чашки с насыпанным туда порошком какао.
– Нет, мама, этого я тебе обещать не могу! – признался он. – Позавчера я записался в армию. Завтра уезжаю в Квебек. Я уже сказал Эрмин об этом вчера вечером.
Протяжный стон вырвался из груди индианки. Киона встревожилась и забралась матери на колени.
– Сынок, – снова заговорила Тала, – какое тебе дело до войн, которые так любят затевать бледнолицые? Ты – индеец монтанье из рода Дикобраза, который уже много веков живет по берегам реки Метабетчуан. Чего ради тебе рисковать своей драгоценной жизнью из-за тех, кто отнял у нас почти все?
Эрмин одобрительно кивнула. Тала была на ее стороне, и это было очень важно.
– Я умоляла его остаться дома, – вставила она, – а он отказывается!
Молодой метис сел за стол. Он уже сожалел о принятом решении, но было бы постыдно капитулировать под нажимом двух женщин, пусть даже столь много значащих для него.
– Мама, в моих жилах течет и ирландская кровь! – сухо заявил он. – Я не просто индеец, мои предки жили в Европе. Неужели ты думаешь, что я забыл своего отца, Анри Дельбо? Он был хорошим отцом, ты это знаешь. Все мое детство он учил меня тому, что умел делать сам: охотиться, запрягать собак, работать по дереву. Я обязан отдать ему должное, быть верным его памяти! И ты, в отличие от меня, плохо представляешь себе, что происходит в Европе. Нельзя допустить, чтобы Гитлер победил! Это страшный человек, своего рода дьявол. Он преследует целый народ. В Германии у евреев отбирают имущество, их магазины громят, реквизируют товар. У них больше нет права работать по специальности, да и вообще нет никаких гражданских прав. Некоторые уже нашли убежище в Соединенных Штатах. Я хочу сражаться вместе с теми, кто воюет против Гитлера! Здесь все ясно! И ни ты, ни Эрмин не помешаете мне сделать это! Но все равно я вас люблю.
– А как же твои дети? – прервала его Тала с невозмутимым выражением лица.
– Мои дети? И ради них я должен сражаться. Они имеют право на мирное будущее в той стране, в которой растут. Когда Мукки станет мужчиной, я хочу – если не повезет и я погибну – чтобы ему говорили обо мне добрые слова, а не называли трусом.
Этого перенести Эрмин уже не могла и расплакалась. Он повернулся к ней, и она обняла его, словно могла удержать в плену своих объятий, своей любви.
– Тошан, останься со мной, не уезжай!
Киона в смятении молча смотрела на происходящее. Девочка поняла суть: Тошан уезжает куда-то далеко, а Эрмин несчастна. Сдерживая слезы, она не отрывала глаз от молодой женщины, которую сотрясали рыдания. Тут их внимание отвлекло появление Миадлен – в сером платье, накинутой на плечи бежевой шали и в белом берете на темных волосах. Следом за кормилицей появился растрепанный Мукки в пижаме.
– Бабушка! – с ликованием закричал он. – Ура! Привет, Киона!
Тала казалась совсем расстроенной. Она обняла мальчугана, а потом приказала:
– Дети, идите в комнату, поздоровайтесь с Мари и Лоранс! Мы вас позовем пить какао. А пока немного поиграйте.
Они послушались. Мукки смеялся и скакал, держа Киону за руку. Девочка выглядела озабоченной, но это длилось недолго: близнецы встретили ее радостными криками.
– Боже мой! – вздохнула Мадлен. – Вы только послушайте, как дети умеют радоваться! Их незамысловатое ребячье счастье утешает и бодрит. Я слышала ваш разговор и просто удручена. Тошан, дорогой мой кузен, я всей душой буду молиться за тебя, чтобы ты вернулся живым и невредимым. Я буду молиться Иисусу и Деве Марии, а также Катери Текакуите, «той, которая колеблется, но идет вперед», индианке, как и мы сами. Только верь!
– Спасибо, кузина! – ласково сказал он. – Хорошенько заботься о моей семье. Дети проведут зиму в Валь-Жальбере. Пьер Тибо отвезет их туда, а то у меня будет неспокойно на душе, если здесь останутся только женщины и дети. Мама, а что ты намерена делать?
– Останусь здесь с малышкой, – ворчливо заявила Тала.
– Тогда устраивайся в нашем доме. Здесь удобнее. Припасов вам с Кионой хватит.
Эрмин всхлипнула, понимая, что ее муж не передумает. И Тала тоже это поняла.
Сердитая на сына, она пронзила его мрачным взглядом.
– Я перезимую в своем домике, – резко сказала она. – Одиночество меня не пугает, холод и голод тоже. А вот что наводит на меня ужас – это то, как ты, Тошан Клеман Дельбо, упрямо стремишься навстречу своей смерти.
Ее голос дрожал. С большим достоинством она отпила кофе. Тишина стала невыносимой.
– Если на то воля моего мужа, – заявила Эрмин, – я уеду в Валь-Жальбер. Но я умоляю тебя, Тала, позволь мне взять с собой Киону, по крайней мере, пусть хоть Рождество она отпразднует там. Мне кажется, что будет не так тяжело, если она поедет с нами. Тала, я понимаю, что требую от тебя большой жертвы, но согласись, прошу тебя! Ей будет хорошо вместе с моими детьми.
– Ни за что! – возразила индианка. – Это совершенно невозможно, и ты знаешь почему. И потом, я не разлучусь со своей дочерью. И не настаивай! Несмотря на всю мою любовь к тебе – нет и нет! Ноги Кионы не будет в Валь-Жальбере! Никогда!
Решение было бесповоротным. Эрмин встала и ушла к себе в комнату. Никогда в жизни она не была столь несчастна.
1
См. вторую книгу трилогии «Нежная душа. Сиротка». Отношения между Эрмин и Тошаном были натянутыми, и Эрмин решила приехать к Тошану и помириться с ним. (Здесь и далее примеч. автора, если не указано иное.)
2
Квебекский театр, где Эрмин дебютировала в опере. В этом же здании располагалось Управление кинематографии.
3
Мукки значит «ребенок». Первого сына Тошана окрестили Жослином, в честь отца Эрмин, Жослина Шардена, но дома называли Мукки.
4
Женское имя, означающее «дождь» на алгонкинском, одном из диалектов языка монтанье.
5
Первое здание, построенное по проекту Дж. Ливленда Кейди и открытое 23 октября 1883 г., находилось на Бродвее между 39-й и 45-й стрит. Оно пострадало от пожара в 1892 г., а после реставрации использовалось до 1966 г.
6
Музыка квебекского композитора Каликса Лавалле (1842–1891), слова сэра Адольфа-Базиля Рутье (1839–1920). «О Канада» впервые была исполнена в 1880 г. на празднике в Иванов день в провинции Квебек. Эта популярная песня часто исполнялась и на английском языке, а 1 июля 1980 г. стала национальным гимном Канады.
7
Канти значит «Та, которая поет». Так прозвала Эрмин Мадлен.
8
Одина – бабушка Тошана, мать Талы. См. первую книгу трилогии «Сиротка».
9
Блаженная Катери Текакуита (Текакуита – «та, которая колеблется, но идет вперед» на языке ирокезов) (1650–1680) родилась на берегах реки Могавк, теперь на территории штата Нью-Йорк. Это первая индианка Северной Америки, причисленная к лику святых.
10
Ривербендская целлюлозно-бумажная фабрика находилась на территории населенного пункта Альма у озера Сен-Жан и принадлежала компании «Прайс».